Текст книги "Люди сороковых годов"

XVIII
Тотский монастырь

Герой мой был не таков, чтобы долго мог вести подобную жизнь… В один день все это ему опротивело и омерзело до последней степени.

«Баста, будет!» – сказал он сам себе и то же самое сообщил и Живину, приехавшему, по обыкновению, к нему после присутствия.

– Именно будет! – подхватил тот с радостью. Ему тоже уж становилось невмоготу, особенно когда Вихров, раскутившись, начнет помахивать с ним туда и сюда.

– Натура-то, братец, у тебя какая-то неудержимая; расходишься, так всего тебе давай! – говорил он по этому поводу.

– Что ж мы, однако, будем делать? – говорил Вихров. – Мне все-таки скучно, поедем куда-нибудь, – хоть на богомолье, что ли?

– Не поедем, а пойдем лучше пешком в Тотский монастырь: всего десять верст, дорога идет все рощей, виды великолепные, – говорил Живин.

– Хорошо! – согласился Вихров.

– Ну, так ты завтрашний день заходи за мной после обеда, и мы отправимся, – заключил Живин и вскоре затем уехал домой.

Вихров на другой день, не взяв даже никакого экипажа с собой, зашел к Живину. Тот уж его дожидался.

– А какой случай! – сказал он. – Вчера я, возвращаясь от тебя, встретил Захаревского с дочерью и, между прочим, рассказал им, что вот мы с тобой идем богу молиться; они стали, братец, проситься, чтобы и их взять, и особенно Юлия Ардальоновна. «Что ж, я говорю, мы очень рады». Ну, они и просили, чтобы зайти к ним; хочешь – зайдем, не хочешь – нет.

– Отчего ж не зайти, зайдем, – отозвался Вихров.

– Зайдем, все с барышней веселей будет идти! – говорил Живин, с удовольствием шагая по мостовой. – Прежде немножко я, грешным делом, пылал к ней нежною страстью.

– Ну, а теперь что же?

– А теперь ты отбил у меня ее, – шутил Живин.

Старика Захаревского и дочь его они застали совсем готовыми для путешествия.

– Merci, monsieur Вихров, что вы не отказались взять нас в вашу компанию! – говорила Юлия.

И все затем тронулись в путь. Старик Захаревский, впрочем, поехал в дрожках шажком за молодыми людьми. Роща началась почти тотчас же по выезде из города. Юлия и кавалеры ее сейчас же ушли в нее.

– Рощу эту, говорят, сам угодник всю насадил, чтобы богомольцам приятнее было ходить в монастырь, – сказал Живин.

– Да, говорят, – подтвердила и Юлия, и потом, осмотревшись кругом, она воскликнула:

– Вихров, посмотрите, сколько земляники! Давайте ее собирать!.. – И с раскрасневшимися щеками и взбившимися немного волосами, в своем белом платье, она, как фея лесная, начала перебегать от деревца к деревцу, нагибаться и брать землянику.

– Подите сюда, нате, кушайте! – говорила она, отбирая лучшие ягоды и подавая их Вихрову. – А это нате вам! – прибавляла она, подавая ветку похуже Живину.

– А я и за то спасибо-с! – говорил тот с каким-то комическим голосом.

– Постойте! – кричала Юлия. – И грибов пропасть! Смотрите: раз, два, три, будемте собирать и грибы!

– Будемте-с, будемте! – согласился Живин. – А в монастырь придем и изжарим их, – говорил он и принялся усерднейшим образом отыскивать грибы.

– Вы знаете, я готов все ваши самые капризнейшие желания исполнять, – говорил он.

– Будто?.. – спросила Юлия, подняв немножко губку.

Она вообще, кажется, на этот раз несколько молодилась и явно это делала для Вихрова, желая ему представиться посреди природы веселою и простодушною девочкою. Старик Захаревский, наконец, прислал сказать, что пора выйти из лесу, потому что можно опоздать. Молодежь с хохотом и с шумом вышла к нему. У Живина были обе руки полнехоньки грибами.

– Не смейте же ни одного из них уронить! – приказывала ему Юлия, а сама подала руку Вихрову, проговоря:

– Поведите меня, я устала.

– Ему руку вашу дали, а мне желаете, чтобы я гриб съел, – острил добродушно Живин.

– А вы чтобы гриб съели! – подхватила с лукавой усмешкой Юлия.

Вскоре затем показалась монастырская мельница, та самая, с которой некогда бедный Добров похитил мешок. Она была огромная; перила на гати ее почему-то выкрашены были государственным цветом, как красятся будки и казенные мосты; около нее стояли две телеги, а около телеги две молоденькие бабенки. Старик монах-мельник, седой, как лунь, и сверх того перепачканный еще в муке, сидел на солнышке и чинил себе сапоги. Мельница шумела всеми своими двенадцатью поставами; вода с шумом рвалась через загородь; омут виднелся, черный, как сажа. Путешественники наши подошли к старику-монаху. Юлию очень мучила жажда от ходьбы, а может быть, и оттого, что она опиралась на руку весьма приятного ей кавалера.

– Пить, пить, пить! – кричала она, желая представить пигалицу.

– Дедушка, дай барышне напиться водицы, а я тебе за это грибы отдам, – говорил Живин, кладя старику в подол кафтана все грибы.

– А вы не хотите беречь грибов – смотрите! – погрозила ему Юлия пальцем.

– Что мне теперь; беречь для вас ничего уж я не стану! – шутил Живин.

Старик между тем взял грибы, ушел с ними на мельницу, откуда принес ковшичек, зачерпнул им воды и подал. Все напились.

– Вы давно, дедушка, в монастыре? – спросил его Вихров.

– Давно; двадцать вот уж годов при одной мельнице служу, – отвечал монах немножко сердитым голосом, – я в ней все уставы знаю!.. Что ни сломайся, николи плотников не зову – все сам!

– А вы из какого звания? – продолжал Вихров.

– Какого звания – мужик простой, служить только богу захотел, – а у нас тоже житье-то! При монастыре служим, а сапогов не дают; а мука-то ведь тоже ест их, хуже извести, потому она кислая; а начальство-то не внемлет того: где хошь бери, хоть воруй у бога – да!.. – бурчал старик. Увидев подъехавшего старика Захаревского, он поклонился ему. – Вон барин-то знакомый, – проговорил он, как-то оскаливая от удовольствия рот.

– Что, мы службу застанем в монастыре? – спросил тот.

– Где тут, какая теперь служба, – отвечал опять как бы с сердцем монах, – настоятель-то в отлучке, а братия вся на работе.

– Ну, может, захватим кого-нибудь! – сказал Захаревский и велел кучеру ехать.

Молодые люди пошли за ним.

Вихров на прощанье дал монаху рубль.

– Ну вот это благодарю, – сказал тот, а потом сел и опять принялся починивать сапоги.

Подходя к самому монастырю, путники наши действительно увидели очень много монахов в поле; некоторые из них в рубашках, а другие в худеньких черных подрясниках – пахали; двое севцов сеяло, а рыжий монах, в клобуке и подряснике поновее, должно быть, казначей, стоял у телеги с семянами. Захаревский послал своего кучеренка к этому монаху; тот ему передал что-то от барина. Монах кивнул ему в знак согласия головою и быстрыми шагами пошел к монастырю, – и когда путники наши вошли в монастырскую ограду, он уже ожидал их на каменном крыльце храма. По званию своему он в самом деле оказался казначей.

– Молебен угоднику желаете отслужить? – спросил он.

– Непременно-с, непременно, – отвечал старик Захаревский, с трудом всходя своими старческими ногами на ступеньки.

В Тотском монастыре находились мощи угодника, основавшего самый монастырь. Вихров никогда не видал мощей и в этот раз решился посмотреть их. Рака угодника помещалась в маленьком приделе. Она была вся кованая из серебра; множество лампадок горело над ней. Монах, стоящий при мощах, был худ, как мертвец. Рыжий казначей сам стал служить молебен, и с некоторою торжественностью. Старик Захаревский весь молебен стоял на коленях и беспрестанно кланялся в землю, складывая руки, и несколько раз даже слезы появлялись на его глазах; Юлия тоже молилась с благоговением, Живин – с солидностью и степенностью. Вихров, когда молебен кончился, обратился к казначею:

– Батюшка, я могу видеть самые мощи? Они, кажется, не под спудом?

– Можете, – отвечал казначей и посмотрел на худого монаха. Тот подошел к раке, отпер ее висевшим у него на поясе ключом и с помощью казначея приподнял крышку, а сей последний раскрыл немного и самую пелену на мощах, и Вихров увидел довольно темную и, как ему показалось, не сухую даже грудь человеческую. Трепет объял его; у него едва достало смелости наклониться и прикоснуться губами к священным останкам. За ним приложились и все прочие, и крышка раки снова опустилась и заперлась.

– Ночуете, полагаю? – спросил их казначей.

– Ночуем, уж позвольте келейку, – отвечал Захаревский.

– Есть много свободных, – отвечал монах. – Теперь погуляйте пока в нашем монастырском саду, потом просим милости и за нашу трапезу монашескую, не скушаете ли чего-нибудь.

Путники наши поблагодарили его за это приглашение и пошли в сад, который сам собой не представлял ничего, кроме кустов смородины и малины; но вид из него был божественный. Угодник, по преданию, сам выбирал это место для поселения своего; монастырь стоял на обрыве крутой горы, подошва которой уходила в озеро, раскидывающееся от монастыря верст на пятнадцать кругом. В настоящий день оно было гладко, как стекло, и только местами на нем чернели рыбачьи лодочки. Над озером и над монастырем, в воздухе, стояла как бы сетка какая облачная.

– Что это, дым, что ли? – спросил Вихров.

– Нет, это мошкара озерная, – отвечал старик Захаревский.

Вскоре затем раздался звон в небольшой колокол: это сзывали к ужину. Вихров увидел, что из разных келий потянулись монахи; они все на этот раз были в черных подрясниках и все умылись и причесались. Трапеза происходила в длинной комнате, с священною живописью на стенках; посредине ее был накрыт грубой скатертью стол; перед каждым монахом стоял прибор, хлеб и ставец с квасом. При входе Вихрова и его спутников монахи пели речитативом передобеденную молитву. Наконец, все уселись, и казначей гостям своим предложил почетные места около себя; подали щи из рыбы и потом кашу. Квас и хлеб, как и во всех наших монастырях, оказались превосходными. Вихров стал прислушиваться к разговору между монахами.

– Под Тиньковым ничего ныне рыбы не попало, ни щеки!.. – говорил один монах другому.

– А в прежние-то годы сколько зачерпывали тут, – отвечал ему товарищ его.

– Всего ныне в умаленьи стало: и рыбы и птицы, – продолжал первый монах.

– В низях-то куда земля мягче пошла – порох! – толковали в другом месте.

Все это Вихрову очень понравилось: никакого ханжества, ни притворной святости не было видно, а являлась одна только простая и трудолюбивая жизнь.

После ужина их отвели в гостиницу и каждому хотели было дать по отдельной комнате; но богомольцы наши разместились так, что Захаревский с дочерью заняли маленькое отделение, а Живин и Вихров легли в одной комнате.

Первый, как человек, привыкший делать большие прогулки, сейчас же захрапел; но у Вихрова сделалось такое волнение в крови, что он не мог заснуть всю ночь, и едва только забрезжилась заря, как он оделся и вышел в монастырский сад. Там он услыхал, что его кличут по имени. Это звала его Юлия, сидевшая в довольно небрежном костюме на небольшом балкончике гостиницы.

– Вы не спите?

– Нет, а вы?

– Тоже, – ужас: всю ночь не спала! Подите сюда на балкон, – отсюда лучше вид! – прибавила она ласковым голосом.

– Нет, мне и здесь хорошо! – отвечал ей Вихров небрежно. – Но что это такое за пыль? – прибавил он, взглянув на землю и разгребая ногой довольно толстый слой в самом деле какой-то черной пыли.

– Это вчерашняя мошкара, которая умерла ночью и упала на землю, – отвечала ему Юлия с балкона.

В это время ударили к заутрене.

– Одевайтесь скорее и приходите в церковь, – сказал Вихров почти строго Юлии.

– Сейчас, – отвечала та.

В почти совершенно еще темном храме Вихров застал казначея, служившего заутреню, несколько стариков-монахов и старика Захаревского. Вскоре после того пришла и Юлия. Она стала рядом с отцом и заметно была как бы чем-то недовольна Вихровым. Живин проспал и пришел уж к концу заутрени. Когда наши путники, отслушав службу, отправились домой, солнце уже взошло, и мельница со своими амбарами, гатью и берегами реки, на которых гуляли монастырские коровы и лошади, как бы тонула в тумане росы.

Юлия, хотя и не столь веселая, как вчера, по-прежнему всю дорогу шла под руку с Вихровым, а Живин шагал за ними, понурив свою голову.

XIX
Охота на озере

Герою моему так понравилась последняя прогулка, что он на другой день написал Живину записку, в которой просил его прибыть к нему и изобресть какой-нибудь еще променаж.

– Да какой променаж, – сказал тот, приехав к нему, – поедем на охоту на озеро; я ружье и собаку с собой захватил.

– Отлично! – подхватил Вихров, и, не откладывая в дальний ящик, они сейчас же отправились на озеро, взяв с собой только еды и ни капли питья, наняли там у рыбаков лодку и поехали. Озеро, как и в предыдущий день, было гладкое и светлое; друзья наши ехали около самого берега, на песчаном склоне которого бегало множество длинноносых куликов всевозможных пород. Вихров прицелился, выстрелил бекасинником и убил по крайней мере штук десять. Живин, в своих болотных сапогах, влез прямо в грязь и подобрал их. Собака его сидела в лодке с опущенной головой и зажатыми глазами, как бы ожидая, что ее очередь показать себя придет. Вышли, наконец, и на луг. Собака сейчас же пошла туда и сюда сновать, потом вдруг остановилась и как бы замерла. Живин махнул рукой Вихрову, чтобы тот тише и осторожнее себя держал, встал сзади собаки, вытянул ружье, скомандовал что-то своему псу; тот слегка пролаял, и из травы выпорхнула какая-то сероватая масса. Живин поспешно выстрелил, масса мгновенно упала и скрылась в траву. Оказалось потом, что это была маленькая и крошечная птичка – бекас; перепачканная в своей собственной крови, она еще трепетала. Вихров невольно отвернулся от нее, потом, впрочем, он и сам убил несколько бекасов. Живин был в полном увлечении; он, кажется, не чувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды; но герой мой, хоть и сознавал, что он телом стал здоровее и душою покойнее, однако все-таки устал, и ему есть захотелось. Было уже около трех часов пополудни.

– Где же мы привал наш будем иметь? – спросил он приятеля.

– А вот тут сейчас, недалеко, – отвечал тот, а между тем они прошли после того по крайней мере еще версты две, наконец приблизились к небольшой речке и мостику на ней.

– Вот здесь мы водицы напьемся, закусим и посидим! – говорил Живин, и все это он сейчас же и исполнил. Черный кусок хлеба и манерка воды показались Вихрову необыкновенно вкусными.

– Вряд ли счастье человека состоит не в воздержании и аскетической жизни, – сказал он, невольно вспомнив Неведомова.

Сердце у него при этом сжалось и замерло.

– Ты знаешь, – обратился он к Живину, внимательным образом кормившему свою собаку, – я получил известие о Неведомове.

– А!.. Что же он? – спросил Живин, который из рассказов Вихрова знал очень твердо всех его знакомых по их именам и душевным даже свойствам и интересовался ими так же, как бы они были и его знакомыми.

– Я писал уже к Марьеновскому, чтобы тот меня уведомил об нем, так как он на два мои последние письма не отвечал, – тот и пишет мне: «Увы! Неведомова нашего нет на свете!» Анна Ивановна, помнишь, что я рассказывал?

– Помню!

– Она померла еще весной. Он об этом узнал, был у нее даже на похоронах, потом готовился уже постричься в большой образ, но пошел с другим монахом купаться и утонул – нечаянно ли или с умыслом, неизвестно; но последнее, кажется, вероятнее, потому что не давал даже себя спасать товарищу.

– По-моему, брат, ужасно глупо топиться! – заметил Живин.

– Слишком идеален, слишком поэт был; он не мог жить и существовать на свете, – прибавил Вихров.

– А что, Салов где? – спросил Живин.

– С Саловым ужасная вещь случилась; он там обыгрывал какого-то молодого купчика и научил его, чтобы он фальшивый вексель составил от отца; тот составил. Салов пошел продавать его, а на бирже уж было заявлено об этой фальши, так что их теперь обоих взяли в часть; но, вероятно, как прибавляет Марьеновский, и в острог скоро переведут.

– Туда и дорога! – произнес с удовольствием Живин.

– Нет, жаль! – сказал Вихров (он особенно был как-то на этот раз в добром и миротворном расположении духа). – Малый умный, даровитый, – продолжал он, – и тоже в своем роде идеалист.

Живин с удивлением посмотрел на приятеля.

– В чем же идеализм-то его заключался? – спросил он.

– В том, – отвечал тот, – что он никак не мог понять, что, живя в обществе, надобно подчиняться существующим в нем законам и известным правилам нравственности.

Живин усмехнулся.

– После этого, брат, все мошенники, что у меня сидят в остроге, тоже идеалисты?

– Вероятно! – подтвердил Вихров.

– Ну, нет, брат, это утопия! – заключил Живин и встал.

На обратном пути они еще более настреляли дичи. Собака по росе удивительно чутко шла, и на каждом почти шагу она делала стойку. Живин до того стрелял, что у него глаза даже налились кровью от внимательного гляденья вдаль. Проехав снова по озеру на лодке, они у города предположили разойтись.

– Вот кабы мы с тобой не дали еще зароку, – сказал Живин, потирая с удовольствием руки, – ты бы зашел ко мне, выпили бы мы с тобой водочки, велели бы все это изжарить в кастрюле и начали бы кушать.

– Нет, не хочу; никогда и ничего не буду пить, – возразил Вихров.

– И не пей, прах с ним, с этим питьем, – согласился Живин, и затем они расстались.

Вихрова, сам он не мог понять почему, ужасно тянуло уйти скорее домой, так что он, сколько силы только доставало у него, самым поспешным шагом достигнул своего Воздвиженского и прямо прошел в дом.

Там его встретила на этот раз Груня.

– Ах, барин, сколько вы настреляли! – произнесла она своим молодым голосом и принялась с Вихрова осторожно снимать дичь, которою он кругом почти был весь обвешан, и всякий раз, когда она при этом как-нибудь нечаянно дотрагивалась до него рукой, то краснела.

– К вам письмо есть-с! – сказала она, когда Вихров совсем уже разоблачился из охотничьего наряда.

– Давай мне поскорее его! – сказал он, и при этом у него замерло сердце.

Груша подала ему довольно толстый пакет. У Вихрова задрожали уж и руки: письмо было надписано рукою Мари.

«Мой дорогой Поль! – писала она. – Спешу, наконец, ответить тебе на твое письмо. Причина медленности моей – никак не душевное мое нерасположение к тебе, а этот проклятый Петербург, из которого летом все уезжают. Муж мой раза три ездил на дачу в желаемую тобою редакцию, но его все или не принимали, или он в самом деле не заставал никого дома. Наконец, я, думая все-таки, что он недостаточно усердно хлопочет, поехала сама; дачу нашла под Петергофом, – совершенный раек: так нарядно в ней все убрано; встретил меня господин, разодетый по последней моде, в маленькой фуражке с приплюснутой тульей. Я сказала ему о причине моего приезда. Он, как услыхал, зачем я приехала, сейчас же переменил тон. «Ах, madame!» – воскликнул он и сейчас просил меня садиться; а приехавши, не забудь, я сказала: «Генерал-лейтенантша такая-то!», но на него это, видно, не подействовало, а имя твое напротив! «Мадам, ваш родственник, – и он при этом почему-то лукаво посмотрел на меня, – ваш родственник написал такую превосходную вещь, что до сих пор мы и наши друзья в восторге от нее; завтрашний день она выйдет в нашей книжке, но другая его вещь встречает некоторое затруднение, а потому напишите вашему родственнику, чтобы он сам скорее приезжал в Петербург; мы тут лично ничего не можем сделать!» Из этих слов ты поймешь, что сейчас же делать тебе надо: садись в экипаж и скачи в Петербург. Насколько мне понравились твои произведения, я скажу только одно, что у меня голова мутилась, сердце леденело, когда читала их: боже мой, сколько тут правды и истины сказано в защиту нас, бедных женщин, обыкновенно обреченных жить, что как будто бы у нас ни ума, ни сердца не было!»

Когда Вихров читал это письмо, Груша не выходила из комнаты, а стояла тут же и смотрела на барина: она видела, как он менялся в лице, как дрожали у него руки.

– От кого это письмо-с? – спросила она, когда он кончил чтение.

– Это письмо отличное, – отвечал Вихров, – мне только сейчас же надо ехать в Петербург. Иван! – крикнул он затем.

Вбежал комнатный мальчик.

– Скажи, чтобы Иван укладывал мой чемодан с вещами, с платьем и бельем, а кучерам скажи, чтобы приготовляли закладывать лошадей в дорогу.

Мальчик побежал исполнить все эти приказания, а Груша все еще продолжала стоять и не уходила из кабинета.

– Барин, вы совсем поэтому в Петербург уезжаете? – спросила она.

– Может быть, и совсем, – ответил Вихров и увидел, что Груша оперлась при этом на косяк, как бы затем, чтобы не упасть, а сама между тем побледнела, и на глазах ее навернулись слезы.

– Груша, что с тобой? – спросил он ее тихо.

Груша делала усилия над собой, чтобы не разрыдаться.

– Груша, разве тебе жаль меня? – продолжал Вихров, смотря на нее с любовью. – Жаль тебе меня? – повторил он.

– Жаль, барин! – произнесла Груша почти со стоном.

– И очень жаль? – бормотал уже сильно сконфузившийся Вихров.

– Очень! – повторила девушка.

– Ну, поди ко мне! – сказал он, беря ее руки и привлекая к себе. – Разве ты меня любишь? – спросил он ее уже шепотом.

– Не знаю! – прошептала Груша и, вырвавшись у него из объятий, убежала. Перед самым отъездом Вихрова она, впрочем, еще раз вошла в кабинет к нему.

– Вы, барин, напишите из Петербурга что-нибудь.

– Непременно напишу, – подхватил Вихров, – и как же не написать, когда ты такая милая.

– Благодарю вас, барин, – сказала Груша и, схватив его руку, поцеловала ее.

– Отчего ж ты не хочешь сказать, что любишь меня? – спросил он, привлекая ее к себе.

– Разве я смею, барин, любить вас, – говорила Груша, потупляя глаза.

– Ничего, смей! – говорил Вихров и хотел было опять привлечь ее к себе, но в это время вошел Иван.

Груша поспешила отвернуться от барина.

Иван сердито посмотрел и на нее и на господина и все время, до самого отъезда, не выпускал их из виду.