Текст книги "Люди сороковых годов"

VIII
Охота с острогой

Приезд Мари благодетельно подействовал на Вихрова: в неделю он почти совсем поправился, начал гораздо больше есть, лучше спать и только поседел весь на висках. Хозяин и гостья целые дни проводили вместе: Мари первое время читала ему вслух, потом просматривала его новый роман, но чем самое большое наслаждение доставляла Вихрову – так это игрой на фортепьяно. Мари постоянно занималась музыкой и последнее время несравненно стала лучше играть, чем играла в девушках. По целым вечерам Вихров, полулежа в зале на канапе, слушал игру Мари и смотрел на нее. Мари была уже лет тридцати пяти; собой была она довольно худощава; прежняя миловидность перешла у нее в какую-то приятную осмысленность. Мари очень стала походить на англичанку, и при этом какая-то тихая грусть (выражение, несколько свойственное Есперу Иванычу) как бы отражалась во всей ее фигуре. Из посторонних посетителей в Воздвиженское приезжали только Живины, но и те всего один раз; Юлия, услыхав о приезде Мари к Вихрову, воспылала нетерпением взглянуть на нее и поэтому подговорила мужа, в одно утро, ехать в Воздвиженское как бы затем, чтобы навестить больного, у которого они давно уже не были.

Приезд их несколько сконфузил Вихрова. Познакомив обеих дам между собою и потом воспользовавшись тем, что Мари начала говорить с Живиным, он поспешил отозвать Юлию Ардальоновну немножко в сторону.

– Я надеюсь, что вы не рассказали вашему мужу о том, что я вам когда-то говорил о Мари, – сказал он.

Юлия посмотрела на него как бы с удивлением.

– Почему ж вы думаете, что я так откровенна с мужем; у вас у самих моя тайна – гораздо поважнее той, – проговорила она.

– Да, пожалуйста, не говорите ему… тем более, что все, что я вам тогда говорил… все это вздор.

Юлия при этом вспыхнула.

– Зачем же вы этот вздор мне говорили, – чтобы от меня только спастись? – проговорила она насмешливым и обиженным голосом.

– Нет, не потому, а потому что тогда, может быть, и так это было; но теперь этого нет, – говорил совершенно растерявшийся Вихров.

Юлия пожала при этом плечами.

– Не понимаю я вас! – сказала она.

– После как-нибудь я вам все объясню, – говорил Вихров.

– Хорошо! – отвечала Юлия опять с усмешкою и затем подошла и села около m-me Эйсмонд, чтобы повнимательнее ее рассмотреть; наружность Мари ей совершенно не понравилась; но она хотела испытать ее умственно – и для этой цели заговорила с ней об литературе (Юлия единственным мерилом ума и образования женщины считала то, что говорит ли она о русских журналах и как говорит).

– Как ожила нынче литература, узнать нельзя, – начала она прямо.

Мари, кажется, удивилась такому предмету разговора – и ничего с своей стороны не отвечала.

– Это такой идет протест против всех и всего, и все кресчендо и кресчендо!.. – продолжала Юлия.

Мари и на это ничего не говорила.

– Введение этого политического интереса в литературу так подняло ее умственный уровень! – отзванивала Юлия.

Вышедши замуж, она день ото дня все больше и больше начинала говорить о разных отвлеченных и даже научных предметах, и все более и более отборными фразами, и приводила тем в несказанный восторг своего добрейшего супруга.

– Я не нахожу, чтобы этот умственный уровень так уж очень поднялся, – возразила, наконец, Мари.

– Вы не находите? – спросила Юлия, немного даже вспыхнув.

– Он, кажется, совершенно такой же, как и был.

– Но где ж он лучше? Он и в европейских литературах, я думаю, не лучше и не выше.

Мари при этом слегка улыбнулась.

– Все-таки он там, я думаю, поопытней и поискусней, – возразила она.

– Я не знаю, – продолжала Юлия, все более и более краснея в лице, – за иностранными литературами я не слежу; но мне в нынешней нашей литературе по преимуществу дорого то, что в ней все эти насущные вопросы, которые душили и давили русскую жизнь, поднимаются и разрабатываются.

– Что поднимаются – это правда, но чтоб разрабатывались – этого не видать; скорее же это делается в правительственных сферах, – проговорила Мари.

– Ха-ха-ха! – захохотала Юлия. – Хороша разработка может быть между чиновниками!.. Нет уж, madame Эйсмонд, позвольте вам сказать: у меня у самой отец был чиновник и два брата теперь чиновниками – и я знаю, что это за господа, и вот вышла за моего мужа, потому что он хоть и служит, но он не чиновник, а человек!

– Каковы, я думаю, чиновники в стране, таковы и литераторы, – уж нарочно, кажется, поддразнивала Юлию Мари.

– Павел Михайлович! – воскликнула та, обращаясь к Вихрову. – Поблагодарите вашу кузину за сравнение; она говорит, что вы, литератор, и какой-нибудь плутишка-чиновник – одно и то же!

– Я не говорю о дарованиях и писателях; дарования во всех родах могут быть прекрасные и замечательные, но, собственно, масса и толпа литературная, я думаю, совершенно такая же, как и чиновничья.

Юлия понять не могла, что такое говорит Мари; в своей провинциальной простоте она всех писателей и издателей и редакторов уважала безразлично.

– Прежде, когда вот он только что вступал еще в литературу, – продолжала Мари, указывая глазами на Вихрова, – когда заниматься ею было не только что не очень выгодно, но даже не совсем безопасно, – тогда действительно являлись в литературе люди, которые имели истинное к ней призвание и которым было что сказать; но теперь, когда это дело начинает становиться почти спекуляцией, за него, конечно, взялось много господ неблаговидного свойства.

– Но, madame Эйсмонд! – воскликнула Юлия. – Наша литература так еще молода, что она не могла предъявить таких грязных явлений, как это есть, может быть, на Западе.

– То-то и есть, что и у нас начинает быть похуже еще западного! – отвечала Мари: ее, по преимуществу, возмущал пошлый и бездарный тон тогдашних петербургских газет.

Вихров слушал обеих дам с полуулыбкою, но Живин, напротив, весь был внимание: ему нравилось и то, что говорила жена, и то, что говорила Эйсмонд; но дамы, напротив, сильно не понравились друг другу, и Юлия даже по этому случаю имела маленькую ссору с мужем.

– Что это за госпожа?.. – сказала она, пожимая плечами, когда они сели в экипаж, чтобы ехать домой.

– Что за госпожа!.. Женщина, как видно, умная! – отвечал Живин.

– Чем?.. Чем?.. – спросила резко Юлия. – Чтобы быть названной умною женщиной, надобно сказать что-нибудь умное.

– Она неглупо и говорила, – возразил ей опять кротко муж.

– Она мало что говорила неумно, но она подло говорила: для нее становой пристав и писатель – одно и то же. Эта госпожа, должно быть, страшная консерваторша; но, впрочем, что же и ожидать от жены какого-нибудь господина генерала; но главное – Вихров, Вихров тут меня удивляет, что он в ней нашел! – воскликнула Юлия, забыв от волнения даже сохранить поверенную тайну.

Мари, в свою очередь, тоже не совсем благосклонно отзывалась об Живиной; сначала она, разумеется, ни слова не говорила, но когда Вихров с улыбкой спросил ее:

– А как вам понравилась супруга моего приятеля?

Он бы в настоящую минуту ни за что не признался Мари, что это была та самая девушка, о которой он когда-то писал, потому что Юлия показалась ему самому на этот раз просто противною.

– Она, должно быть, ужасная провинциалка: у нее какой-то резкий тон, грубые манеры! – отвечала та.

– И какую чепуху все высокопарную несет! – произнес Вихров.

– Ну, да это-то уж бог с ней: все мы, женщины, обыкновенно мыслями страдаем; по крайней мере держала бы себя несколько поскромнее.

Покуда шла таким образом жизнь в Воздвиженском, больше всех ею, как и надобно было ожидать, наслаждался Женичка. Он целые дни путешествовал с Симоновым по полям и по лугам. В Петербурге для укрепления мускулов его учили гимнастике, и он вздумал упражняться этой же гимнастикой и в деревне; нарисовал Симонову столб, на который лазят, лестницу, по которой всходят; Симонов сейчас же все это и устроил ему, и мало того: сам даже стал лазить с ним, но ноги у него были старческие, и потому он обрывался и падал. Особенно Женичку забавляло то, когда Симонов, подражая ему, лез на гладкий столб – и только заберется до половины, а там не удержится и начнет спускаться вниз. Женичка покатывался при этом со смеху; одно только маленькому шалуну не нравилось, что бочажок[156]156
  Бочажок – яма, залитая водою.


[Закрыть], куда он ходил купаться, был очень уж мелок.

– Симонушко, пойдем на озеро и там покупаемся! – сказал он ему однажды.

– Нет, что там купаться – грязно да и тинисто очень, – возразил ему Симонов. – А вот лучше что!.. – продолжал старый запотройщик. – Ужо вечером выпроситесь у маменьки и у дяденьки на озеро – на лодке с острогой рыбу половить.

– Ах, это отлично! Я сейчас же и попрошусь! – воскликнул Женичка и с разгоревшимися уже глазами побежал в горницу.

– Дядя, мамаша! – кричал он. – Отпустите меня сегодня вечером с острогой рыбу ловить.

– Что такое, с какой острогой? – спросила Мари, совершенно не поняв его просьбы.

– Мы, мамаша, рыбы вам наловим, – толковал ей мальчик.

Мари все-таки не понимала.

– Это действительно довольно приятная охота, – принялся объяснять ей Вихров. – Едут по озеру в лодке, у которой на носу горит смола и освещает таким образом внутренность воды, в которой и видно, где стоит рыба в ней и спит; ее и бьют острогой.

– Отпусти, мамаша! – приставал между тем к Мари ребенок.

– Нет, одного тебя пустить неудобно, – возразил ему Вихров, – потому что все-таки будешь ночью один на воде.

– Но я, дядя, с Симоновым поеду.

– Все это я знаю; но вот что, Мари, не поехать ли и нам тоже с ними? – проговорил Вихров; ему очень улыбалась мысль проехать с ней по озеру в темную ночь.

– Хорошо, – отвечала она.

– Ну, поди же и позови сюда Симонова, – сказал Вихров Женичке.

Тот благим матом побежал и привел с собой за руку старого воина.

– Вот видишь что… – обратился к тому Вихров, – пойди и найми ты нам лодку большую, широкую: мы хотим сегодня поохотиться с острогой.

– Теперь отличное время-с, самое настоящее! – подхватил с удовольствием Симонов.

– Ну, так ступай!

– Слушаю-с! – отвечал Симонов и проворно ушел.

Женичка выпросился вместе с ним на озеро и побежал за ним.

Вихров и Мари снова остались вдвоем.

Героя моего последнее время сжигало нестерпимое желание сказать Мари о своих чувствах; в настоящую минуту, например, он сидел против нее – и с каким бы восторгом бросился перед ней, обнял бы ее колени, а между тем он принужден был сидеть в скромнейшей и приличнейшей позе и вести холодный, родственный разговор, – все это начинало уж казаться ему просто глупым: «Хоть пьяну бы, что ли, напиться, – думал он, – чтобы посмелее быть!»

Женичка, впрочем, вскоре возвратился и объявил, что все было нанято, и только оставалось желать, чтобы это несносное солнце поскорее садилось; но вот и оно село. У крыльца стояла уже коляска парою; в нее сели Женичка, Вихров и Мари, а Симонов поместился на козлах. Сей почтенный воин выбрал самое сухое место, чтобы господам выйти и сесть в лодку, которая оказалась широчайшею, длиннейшею и даже крашеною. Лодочник стоял на носу. Вихров сел управлять рулем. Мари очень боялась, когда она вошла в лодку – и та закачалась.

– Да садитесь около меня, рядом со мной, – сказал ей Вихров.

Мари села. Лавочка была не совсем длинная и просторная, так что Мари совсем прижалась к Вихрову, но все-таки боялась.

– Погодите, я стану вас поддерживать, – сказал он и взял ее легонько за талию.

Однако Мари все еще боялась.

– Ну, дайте и руку вашу.

Мари подала и руку.

Женичка, как только вскочил в лодку, сейчас же убежал к лодочнику и стал с любопытством смотреть, как тот разводил на носу огонь. Симонов, обернувшись спиной к Вихрову и Мари, сел грести. Лодка тронулась.

Мрак уже совершенно наполнил воздух; на носу лодки горело довольно большое пламя смолы.

– Мамаша, в воде все видно! – кричал Женичка, смотря в воду. – Вот, мамаша, трава какая большая! А это, мамаша, рак, должно быть?

– Это рак, – подтвердил лодочник. – Тише, барин, не кричите, – прибавил он вполголоса, – это щука, надо быть, стоит!.. Какая матерая – черт!

– Мне ее и колотить? – спросил мальчик шепотом.

– Нет, уж я лучше, а то она у вас увернется, – проговорил лодочник и мгновенно опустил острогу вниз.

Щука сейчас же очутилась после того на поверхности воды; Симонов поймал ее руками; Женичка вырвал ее у него и, едва удерживая в своих ручонках скользкую рыбу, побежал к матери.

– Мамаша, смотрите, какая щука! – кричал он.

– Хорошо! – отвечала ему мать почему-то сильно сконфуженным голосом.

Женичка опять ушел на нос. Ночь все больше и больше воцарялась: небо хоть было и чисто, но темно, и только звезды блистали местами.

Мари находилась почти что в объятиях Вихрова.

– Ангел мой, вы мне ни разу еще не повторили того, о чем писали, – шептал он ей.

– Я?.. – говорила Мари, отворачиваясь от него.

– Да!.. Но теперь, по крайней мере, скажите, что любите меня! – продолжал Вихров.

– А что же? Неужели ты не видишь этого? – отвечала Мари и сама трепетала всем телом.

Вихров крепко прижал ее к себе. Он только и видел пред собою ее белое лицо, окаймленное черным кружевным вуалем.

– Мамаша! Еще щука! – кричал ребенок с носа. – Дай, эту я ударю, – выпросил он у лодочника острогу, ударил ею и не попал.

– Вот, барин, и не попали, – сказал ему лодочник.

– Ну, больше уж я не буду бить, ты бей! – сказал Женя и опять принялся глядеть внимательно в воду.

Симонов стал веслом направлять лодку к другому месту. На корме между тем происходило неумолкаемое шептание.

– Ты будешь меня любить вечно, всегда? – говорила Мари.

– Я никого, кроме тебя, и не любил никогда, – отвечал Вихров.

– Ну, смотри же; я на страшно тяжелый шаг для тебя решилась, ты, может быть, и не воображаешь, как для меня это трудно и мучительно…

– Но неужели же, Мари, душить в себе всякое чувство – лучше? – шептал Вихров.

– Почти что лучше! – отвечала она.

Вихрову, наконец, все еще слабому после болезни, от озерной сырости сделалось немного и холодновато.

– Однако не пора ли и домой, – я начинаю чувствовать дрожь, – проговорил он.

– Хорошо! – отвечала Мари.

Она, кажется, не помнила, где она и что с ней происходит.

– Домой! – крикнул Вихров Симонову.

– Мало что-то нынче рыбы! – произнес тот.

– Мало, – подтвердил и лодочник.

– А сколько камушков в воде, – сказал Женичка, еще раз заглянув в воду, и вскоре затем все вышли на берег и, прежним порядком усевшись в экипаж, возвратились домой.

Там их в зале ожидал самовар. Мари поспешила сесть около него. Она была бледна, как полотно. Вихров сел около нее. Женя принялся болтать и с жадностью есть с чаем сухари, а потом зазевал.

– Я, мамаша, спать хочу, – попросил он уже сам.

– Хорошо, – отвечала Мари с каким-то трепетом в голосе. – Пойдем, я велю тебя уложить, – прибавила она и пошла за ребенком.

– Мари, вы еще вернетесь?.. Я спать не хочу! – крикнул ей Вихров.

– Пожалуй… вернусь… – говорила, как бы не торопясь и раздумывая, Мари.

– Я в кабинете буду вас ожидать, – продолжал Вихров.

– Хорошо, – отвечала опять неторопливо Мари и через несколько времени какой-то робкой походкой прошла в кабинет.

IX
Отъезд Мари и судьба Ивана

Точно по огню для Вихрова пробежали эти два-три месяца, которые он провел потом в Воздвиженском с Мари: он с восторгом смотрел на нее, когда они поутру сходились чай пить; с восторгом видел, как она, точно настоящая хозяйка, за обедом разливала горячее; с восторгом и подолгу взглядывал на нее, играя с ней по вечерам в карты. Самое лицо ее казалось ему окруженным каким-то блестящим ореолом. Мари, в свою очередь, кажется, точно то же самое чувствовала в отношении его. Как величайшую тягость, они оба вспоминали, что им еще надо съездить к Живиным и отплатить им визит, потому что Юлия Ардальоновна, бывши в Воздвиженском, прямо объяснила, что насколько она была у Вихрова, настолько и у m-me Эйсмонд.

В одно утро, наконец, Вихров и Мари поехали к ним вдвоем в коляске. Герой мой и тут, глядя на Мари, утопал в восторге – и она с какой-то неудержимой любовью глядела на него.

Юлия Ардальоновна обрадовалась приезду m-me Эйсмонд, потому что он удовлетворил ее самолюбие. Что же касается до самого Живина, то он пришел в несказанный восторг, увидев у себя в доме Вихрова.

– Ты ведь у меня, у женатого, еще в первый раз, посмотри мое помещение, – сказал он и повел приятеля показывать ему довольно нарядно убранную половину их.

– Что ж, и отлично! Ты, значит, теперь у пристани.

– Да, слава богу, – отвечал Живин почти набожным тоном. – А ты у этой барыни – не у пристани? – прибавил он не совсем смело и с усмешкой.

– О, вздор какой! – произнес с неудовольствием Вихров и поспешил возвратиться в гостиную к дамам.

Ему уж и скучно стало без Мари и опять захотелось смотреть на нее. Мари тоже, хоть на мгновение, но беспрестанно взглядывала на ту дверь, в которую он ушел. Вихров, войдя в гостиную, будто случайно сел около Мари – и она сейчас же поблагодарила его за то взором, хоть и разговаривала в это время очень внимательно с Юлией. От той, конечно, не скрылись все эти переглядывания – и досада невольно закралась в ее душу; ее, главное, удивляло – что могло так пленить Вихрова в Мари. Она в ней только и видела одно достоинство, что та одевалась прекрасно; но это чисто зависело от модистки, а не от каких-нибудь личных достоинств женщины. Под влиянием этих почти невольных ощущений ей захотелось немножко посмеяться над Вихровым.

– Вы, Павел Михайлович, – отнеслась она к нему, – решительно не стареетесь: прежде вы были какой-то хандрющий, скучающий, а теперь, напротив, как будто бы одушевлены чем-то.

Вихров посмотрел на нее сердито: он думал, что она хочет выдать тайну его, и обозлился на нее.

– А вы так, наоборот, стареетесь очень, – проговорил он.

– Почему же вы это заключаете? – спросила Юлия, покраснев в лице.

– Потому что болтушкой становитесь, – сказал он.

– Ах, как это хорошо, какой милый комплимент я от вас получила! – воскликнула, в свою очередь, обозлившаяся Юлия.

Гости потом еще весьма недолгое время просидели у Живиных; сначала Мари взглянула на Вихрова, тот понял ее – и они сейчас же поднялись. При прощании, когда Живин говорил Вихрову, что он на днях же будет в Воздвиженском, Юлия молчала как рыба.

– Я до того, кажется, теперь дошла, – начала Мари, когда они поехали, – что решительно никого не могу видеть из посторонних.

– Да и я тоже, – подхватил Вихров, – и бог знает, когда любовь сильней властвует человеком: в лета ли его юности, или в возрасте, клонящемся уже к старости, – вряд ли не в последнем случае.

– Ты думаешь? – спросила Мари.

– Более чем думаю, уверен в том, – подхватил Вихров.

– Дай-то бог! – сказала Мари.

Дома мои влюбленные обыкновенно после ужина, когда весь дом укладывался спать, выходили сидеть на балкон. Ночи все это время были теплые до духоты. Вихров обыкновенно брал с собой сигару и усаживался на мягком диване, а Мари помещалась около него и, по большей частя, склоняла к нему на плечо свою голову. Разговоры в этих случаях происходили между ними самые задушевнейшие. Вихров откровенно рассказал Мари всю историю своей любви к Фатеевой, рассказал и об своих отношениях к Груше.

– Зачем же эти отношения существовали, если, по твоим словам, ты в это время любил другую женщину? – спросила Мари с некоторым укором.

– Но разве иначе могло быть?.. Могло быть иначе?.. – спрашивал, в свою очередь, Вихров.

– Да, но ты только сильно уж очень поражен был смертью этой девочки.

– Очень естественно: это не то, что обыкновенная смерть случилась, а вдруг как бы громом она меня поразила.

– А если бы этой смерти не последовало, и перед вами очутилось бы две женщины, – вам бы неловко было! – заметила не без лукавства Мари.

– Очень бы; но что ж делать? С сердцем не совладаешь!.. Нельзя же было чисто для чувственных отношений побороть в себе нравственную привязанность.

Мари на это с удовольствием улыбнулась ему.

– А что, скажи, кроме меня и мужа, ты никого не любила? – спросил ее однажды Вихров.

– Господи боже мой, – как тебе не грех и делать мне подобный вопрос? Если бы я кого-нибудь любила, я бы его и любила! – отвечала Мари несколько даже обиженным голосом.

– А мужа ты давно разлюбила? – продолжал Вихров.

– Разумеется, не со вчерашнего дня, – сказала с грустною усмешкою Мари.

– Мне, признаюсь, – как ты там ни объясняй, что он был кавказский герой, – всегда казалось и будет казаться непонятным, за что ты в него влюбилась.

– Очень просто, тогда военные были в моде; на меня – девочку – это и подействовало; кроме того, все говорили, что у него сердце прекрасное.

– Все это совершенно справедливо, но ведь он глуп ужасно.

– Нет, он не то, что глуп, но он не образован настоящим образом, – а этого до свадьбы я никак не могла заметить, потому что он держал себя всегда сдержанно, прекрасно танцевал, говорил по-французски; потом-то уж поняла, что этого мало – и у нас что вышло: то, что он любил и чему симпатизировал, это еще я понимала, но он уже мне никогда и ни в чем не сочувствовал, – и я не знаю, сколько я способов изобретала, чтобы помирить как-нибудь наши взгляды. Но, чтобы заставить его смотреть на вещи, как я смотрела, его просто надобно было учить; а чтобы я смотрела по его, мне нужно было… хвастливо даже сказать… поглупеть, опошлеть, разучиться всему, чему меня учили – и, видит бог, я тысячу раз проклинала это образование, которое дали мне… Зачем оно мне?.. Оно изломало только мою жизнь!

– А скажите, ангел мой, зачем вы тогда вдруг так неожиданно уехали из Москвы за границу? – спросил Вихров.

– От тебя бежала, – отвечала Мари, – и что я там вынесла – ужас! Ничто не занимает, все противно – и одна только мысль, что я тебя никогда больше не увижу, постоянно грызет; наконец не выдержала – и тоже в один день собралась и вернулась в Петербург и стала разыскивать тебя: посылала в адресный стол, писала, чтобы то же сделали и в Москве; только вдруг приезжает Абреев и рассказал о тебе: он каким-то ангелом-благовестником показался мне… Я сейчас же написала к тебе…

– А я к вам!..

– А ты ко мне, да еще и с сочинением своим, которое окончательно помутило мне голову.

– Однако вы на мое последнее и решительное письмо довольно долго не изволили отвечать.

– Легко ли мне было отвечать на него?.. Я недели две была как сумасшедшая; отказаться от этого счастья – не хватило у меня сил; идти же на него – надобно было забыть, что я жена живого мужа, мать детей. Женщинам, хоть сколько-нибудь понимающим свой долг, не легко на подобный поступок решиться!.. Нужно очень любить человека и очень ему верить, для кого это делаешь…

Вихров утопал в блаженстве, слушая последние слова Мари.

Но счастья вечного нет на земле: в сентябре месяце получено, наконец, было от генерала письмо, первое еще по приезде Мари в деревню.

«Милая Машурочка!

« Я три раза ранен – и вот причина моего молчания; но ныне, благодаря бога, я уже поправляюсь, и знакомая твоя девица, госпожа Прыхина, теперешняя наша сестра милосердия, ходит за мной, как дочь родная; недельки через три я думаю выехать в Петербург, куда и тебя, моя Машурочка, прошу прибыть и уврачевать раны старика. Севастополь наш сдан!.. Ни раны, ни увечья нас, оставшихся в живых, ни кости падших братии наших, ни одиннадцать месяцев осады, в продолжение которых в нас, как в земляную мишень, жарила почти вся Европа из всех своих пушек, – ничто не помогло, и все пошло к черту… Нашего милого капитана не то, что убили, а разорвали, кажется, на десять частей. Он являл чудеса храбрости: солдаты обыкновенно стаскивали его с батарей, потому что он до тех пор разговаривал с неприятелем пушкою, что портил даже орудие, – мир праху его! Это был истинный русак. Если я не доеду до Петербурга и умру, то скажи сыну, что отец его умер, как храбрый солдат ».

Прочитав это письмо, Мари сначала побледнела, потом, опустив письмо на колени, начала вдруг истерически рыдать.

– Что такое с вами? – спросил Вихров и поспешил ей подать воды.

– Нет, не надо! – отвечала Мари, отстраняя от себя стакан. – Прочти вот лучше! – прибавила она и подала ему письмо мужа.

Вихров прочел; письмо и его тоже встревожило и несколько кольнуло.

– Что ж вас так особенно уж напугало? – произнес он не без едкости. – Евгений Петрович пишет, что здоровье его поправилось.

– Ах, не это меня встревожило! – воскликнула Мари.

– Но что же такое, – я уж и не понимаю, – сказал Вихров.

– То, что я должна ехать и встретиться с ним, – произнесла Мари, – наконец с тобой придется расстаться.

– Зачем же расставаться? Я поеду за вами же, – возразил Вихров.

– Нет, Поль, пощади меня! – воскликнула Мари. – Дай мне прежде уехать одной, выдержать эти первые ужасные минуты свидания, наконец – оглядеться, осмотреться, попривыкнуть к нашим новым отношениям… Я не могу вообразить себе, как я взгляну ему в лицо. Это ужасно! Это ужасно!.. – повторяла несколько раз Мари.

Эти слова ее очень огорчили Вихрова.

– Что же я тут буду делать один, – я с ума сойду! – проговорил он почти отчаянным голосом.

– Но это недолго, друг ты мой, может быть, какой-нибудь месяц, два, а потом я тебе и напишу, чтобы ты приезжал.

– Во всяком случае, – продолжал Вихров, – я один без тебя здесь не останусь, – уеду хоть к Абрееву, кстати, он звал меня даже на службу к себе.

– Уезжай к Абрееву! – подтвердила и Мари. – А на меня ты не сердишься, что я этим письмом так встревожилась? – прибавила она уже ласково.

– Нисколько… За что ж тут сердиться? – отвечал Вихров, но не совсем, по-видимому, искренно.

– Нет, я знаю очень хорошо, что ты немножко сердишься и тебе это неприятно, но честью тебя заверяю, что тут, кроме чувства совести, ничего другого нет.

– Очень верю и даже высоко ценю в тебе это чувство: оно показывает, что ты – в высшей степени женщина честная!

По расчету времени Мари можно было еще пробыть в Воздвиженском около недели; но напрасно мои влюбленные старались забыть все и предаться только счастью любви: мысль о предстоящей разлуке отравляла их каждую минуту, так что Мари однажды сказала:

– Нет, уж ты пусти меня лучше, я уеду!

– Уезжай! – подтвердил и Вихров.

В один из предпоследних дней отъезда Мари, к ней в комнату вошла с каким-то особенно таинственным видом ее горничная.

– Вас приказчик Симонов желает видеть, – проговорила она.

– Позови его сюда.

Симонов вошел; лицо его было неспокойно.

– Тут-с вот есть Иван, что горничную убил у нас, – начал он, показывая в сторону головой, – он в остроге содержался; теперь это дело решили, чтобы ничего ему, и выпустили… Он тоже воротиться сюда по глупости боится. «Что, говорит, мне идти опять под гнев барина!.. Лучше позволили бы мне – я в солдаты продамся, меня покупают».

– Пусть себе и продается – бог с ним! – отвечала Мари.

– Да ведь бумагу тоже насчет этого ему надобно дать; я не смею теперь и доложить о том барину, как бы не встревожить их тем.

– Хорошо, я, пожалуй, ему скажу, – проговорила Мари.

– Сделайте милость! Вы все ведь умнее нашего сумеете это сказать, – подхватил радостным голосом Симонов.

– Сегодня же скажу, – отвечала Мари и в самом деле сейчас же пошла к Вихрову.

– Ивана этого выпустили; он найден невинным, – начала она, – но он сам желает наказать себя и продается в солдаты; позволь ему это!

– Бог с ним! – отвечал Вихров. – Пускай с собой делает, что хочет.

– Ну, так надобно позвать Симонова, – произнесла Мари, но Симонов дожидался уже у двери и держал даже бумагу в руках.

– Войди! – сказала Мари, увидев его.

Симонов вошел.

– Иван в солдаты желает уйти? – спросил его Вихров.

– Да-с, очень, слезно меня просил о том, – отвечал Симонов.

– Дай мне бумагу, я подпишу ему, – сказал Вихров.

Симонов подал. Вихров подписал.

– Так его на этой же неделе и ставить будут-с, – произнес Симонов.

– Хоть сегодня же! – разрешил Вихров.

Симонов ушел.

Дня через два на главной улице маленького уездного городка произошли два события: во-первых, четверней на почтовых пронеслась карета Мари; Мари сидела в ней, несмотря на присутствие горничной, вся заплаканная; Женя тоже был заплакан: ему грустней всего было расстаться с Симоновым; а второе – то, что к зданию присутственных мест два нарядные мужика подвели нарядного Ивана.

Он был заметно выпивши и с сильно перекошенным лицом. Они все трое прямо полезли было на лестницу, но солдат их остановил.

– Погодите, вызовут, не ваша еще череда.

Мужики и Иван остановились на крыльце; наконец, с лестницы сбежал голый человек. «Не приняли! Не приняли!» – кричал он, прихлопывая себя, и в таком виде хотел было даже выбежать на улицу, но тот же солдат его опять остановил.

– Дьявол этакой, оденься, прежде чем бежать-то! – сказал он.

Парень проворно надернул на себя штанишки, рубашку и, все-таки не надев кафтана и захватив его только в руки, побежал на улицу.

– Хлопкова! – раздался голос сверху.

Иван вздрогнул. Это была его фамилия, и его вызывали.

Нарядные мужики ввели его в сени и стали раздевать его. Иван дрожал всем телом. Когда его совсем раздели, то повели вверх по лестнице; Иван продолжал дрожать. Его ввели, наконец, и в присутствие. Председатель стал спрашивать; у Ивана стучали зубы, – он не в состоянии даже был отвечать на вопросы. Доктор осмотрел его всего, потрепал по спине, по животу.

– Этот малый славный! – сказал он.

Иван только дико посмотрел на него.

Его подвели под мерку.

– Четыре и три четверти! – дискантом произнес стоявший у меры солдат.

– Лоб! – крикнул председатель.

– Лоб! – крикнул за ним и солдат – и почти выпихнул Ивана в соседнюю комнату. Там дали ему надеть только рубашку и мгновенно остригли под гребенку.

– Желаем службы благополучной и здоровья! – сказал ему цирюльник, тоже солдат.

Иван продолжал дико смотреть на него; затем его снова выпустили в сени и там надели на него остальное платье; он вышел на улицу и сел на тумбу. К нему подошли его хозяева, за которых он шел в рекруты.

– Благодарим покорно-с! – говорили они, неуклюже протягивая к нему руки для пожатия.

– Ничего-с!.. – отвечал им что-то и Иван.

Страх отнял у него и последнее сознание; он, по-видимому, никак не ожидал, чтобы его забрили.