Текст книги "Люди сороковых годов"

– Опротивела, значит? – проговорил Вихров.

– Невыносимо! – подтвердил Кергель.

Таким образом приятели разговаривали целый вечер; затем Живин и Кергель отужинали даже в Воздвиженском, причем выпито было все вино, какое имелось в усадьбе, и когда наконец гости уселись в свои пошевни, чтоб ехать домой, то сейчас же принялись хвалить хозяина.

– Чудного сердца человек, чудного! – восклицал Кергель.

– Еще бы! – подтверждал с удовольствием Живин и после этого визита весьма часто стал бывать в Воздвиженском.

Видимо, что он всей душой привязался к Вихрову, который, в свою очередь, увидев в нем очень честного, умного и доброго человека, любящего, бог знает как, русскую литературу и хорошо понимающего ее, признался ему, что у него написаны были две повести, и просил только не говорить об этом Кергелю.

– Что ему говорить: разболтает он только всем, – произнес Живин.

Вихров дал ему даже на дом прочесть свои черновые экземпляры; Живин читал их около недели, и когда приехал к Вихрову, то имел лицо серьезнее обыкновенного.

– Не знаю, – начал он, по обыкновению своему, несколько запинающимся языком, – я, конечно, не компетентный судья, но, по-моему, это лучше всего, что теперь печатается в журналах.

– Ты думаешь? – спросил его не без удовольствия Вихров.

– Более чем думаю, – уверен в том, – подтвердил окончательно Живин.

– Увидим, – произнес Вихров и вздохнул.

Ему и не мечталось даже о подобном счастье.

Невдолге после того он признался Живину также и в своих отношениях к m-me Фатеевой.

– Слышал это я, – отвечал тот с улыбкой.

Тон голоса его при этом показался Вихрову недостаточно уважительным.

– А ты видал ее? – спросил он.

– Видал, – протянул Живин.

– Что же она: понравилась тебе?

– Да, ничего, понравилась, – отвечал Живин. – Тут вот про нее болтали, что она, прежде чем с тобой, с каким-то барином еще жила.

– Это совершенная правда, но что же тут такое? Женщина ни перед одним мужчиной не ответственна за свое прошлое, если только она не любила его тогда.

– Разумеется, – подтвердил Живин.

По своим понятиям он, как и Вихров, был чистый жоржзандист.

– Тогда, как ты к ней из собрания уехал… – продолжал Живин, – поднялись по городу крики… стали говорить, что ты женишься даже на ней, и больше всех это огорчило одного доктора у нас молоденького.

– Который лечил ее мужа? – спросил Вихров, припомнив как-то вскользь слышанные им слова Фатеевой и Прыхиной о каком-то докторе.

– Тот самый, – отвечал Живин.

– Что же, он влюблен, что ли, в нее?

– Да, влюблен.

– А она отвечала ему?

– Это уж я не знаю, – сказал с улыбкою Живин.

Вихрову сделалось тяжело продолжать долее этот разговор.

XIII
Выбирай любое!

Время стало приближаться к весне. Воздвиженское с каждым днем делалось все прелестней и прелестней: с высокой горы его текли целые потоки воды, огромное пространство виднеющегося озера почти уже сплошь покрылось синеватою наслюдою. Уездный город стоял целый день покрытый как бы туманом испарений. Огромный сад Воздвиженского весь растаял и местами начинал зеленеть. Все деревья покрылись почками, имеющими буроватый отлив. Грачи вылетали из свитых ими на деревьях гнезд и весело каркали.

Первое апреля был день рождения Клеопатры Петровны, и Вихров решился съездить к ней на этот день. Хоть всего ему надобно было проехать каких-нибудь двадцать верст, но он выехал накануне, так как дорога предстояла в некоторых местах не совсем даже безопасная. По низовым лугам усадьбы «Пустые Поля» она шла наподобие черной ленты, а по сторонам ее лежал снег, как каша, растворенный в воде. На самой дороге во многих местах были зажоры, так что лошади почти по брюхо уходили в них, а за ними и сани с седоками. Впереди ехал Ванька, который до самой шеи был уже мокрый. Вихров вставал на ноги, когда сани его опускались в зажору. Петр, видимо, выбился из сил, не зная, как и куда направлять лошадей; те, в свою очередь, были все в пене; но в воздухе было превосходно: солнце сильно пекло, повсюду пахнуло каким-то теплом и весной. Жаворонок высоко взвивался и пел, летели уже и гуси и утки на север. В Зенковском лесу дорога пошла боковиком, так что Вихров принужден был держаться за одну сторону саней, чтобы не вывалиться из них; а Ванька так беспрестанно и вываливался. Санишки у него были без отводов, а держаться он не мог, потому что правил лошадью. Когда они миновали лес, то им всего оставалось какие-нибудь два-три поля; но – увы! – эти поля представляли вряд ли не самый ужасный путь из всего ими проеханного. По случаю заувеи от леса, на них очень много было снегу; езды по ним было довольно мало, поэтому дорога была на них совершенно не утоптана, и лошади проваливались на каждом шагу. Вихров видеть не мог бедных животных, которые и ноги себе в кровь изодрали и губы до крови обдергали об удила. Ванька в этом случае сделал благоразумнее Петра: он и править своей лошадью не стал, а ограничился только тем, что лег вниз грудью в сани и держался обеими руками за окорчева[119]119
  Окорчева – гнутая часть головки саней или полозьев.


[Закрыть] и только по временам находил нужным выругать за что-то лошадь. «Ишь, дьявол этакой, как идет!» – произносил он, когда его очень уж толкало. Но вот наконец добрались и до Перцова. Ивана в последний раз толкнуло в воротцах усадебных, так что он опять чуть не вылетел, и они подъехали к крыльцу. Проворно взбежав по лестнице, Вихров сбросил с себя в передней загрязненную, замоченную шубу; но Клеопатра Петровна не выходила что-то на этот раз его встречать, а вместо нее вышла одна только горничная Маша.

– Где барыня? – спросил он ту.

– В гостиной, – отвечала Марья, искоса посматривая на вошедшего за барином Ивана.

Вихров поспешно прошел в гостиную.

– Ах, вот это кто приехал! – воскликнула Клеопатра Петровна, увидя его.

Она, как увидел Вихров, играла в карты с Катишь Прыхиной и с каким-то молодым человеком очень маленького роста.

– Ни грязь, ни теснота, никакая мирская суета не удержали меня приехать к вам! – говорил Вихров, подходя и целуя ее руку.

– Еще бы вы не приехали, – сказала Клеопатра Петровна. – Это monsieur Цапкин, доктор наш! – отрекомендовала она Вихрову молодого человека. – Вихров! – прибавила она тому.

Павел сейчас же припомнил, что ему говорил Живин, и его немножко покоробило.

– Здравствуйте, Вихров! – сказала Павлу m-lle Прыхина совершенно дружественно и фамильярно: она обыкновенно со всеми мужчинами, которых знала душу и сердце, обращалась совершенно без церемонии, как будто бы и сама была мужчина.

– Хотите пристать к нам? – сказала Фатеева: они играли в преферанс.

– Сделайте одолжение, – отвечал Вихров.

– Monsieur Цапкин, сколько у вас? – спросила Фатеева, перегибаясь к нему на стол и смотря на его ремизы.

Тон голоса и манера m-me Фатеевой, с которой она это сделала, показались Вихрову как-то подозрительны.

– Сто сорок восемь-с, – отвечал доктор солидным и немножко даже мрачным голосом. Вихрову он показался в одно и то же время смешон и противен.

Начали играть. M-me Фатеева явно взмахивала иногда глазами на доктора, а тот на нее, в свою очередь, упорно уставлял на несколько минут свой взор.

Вихрова окончательно стало это выводить из терпения, и он почему-то всю злобу свою – впоследствии он очень раскаивался в этом, – всю свою злобу вздумал выместить на m-lle Прыхиной.

– А я вам поклон привез, – сказал он.

– От кого? – спросила та на первых порах совершенно спокойно.

– От Кергеля, – отвечал Вихров.

При этом Клеопатра Петровна и доктор даже с некоторым испугом взглянули на него и m-lle Прыхину.

– Очень благодарна, что вспомнил меня, – отвечала Прыхина, едва совладевая с собой и вся покраснев.

– Он мне читал стихи, которые когда-то писал к вам, – продолжал немилосердно Вихров.

– Он может писать мне стихи или не писать, – мне это все равно! – отвечала бедная девушка и затем, со слезами уже на глазах, обратилась к Фатеевой:

– Извини, ma chere, я не могу пока играть, – произнесла она и, чтобы совсем не разрыдаться, проворно вышла из гостиной.

– Зачем вы это ей сказали! – проговорила Клеопатра Петровна с укором Вихрову.

– Что такое сказал я? – спросил он, стараясь представить, что говорил без умыслу.

– А то, что этот негодяй ее погубил, а вы еще смеетесь над ней, – пояснила Фатеева.

– Женщина в таком положении может возбуждать только сожаление и участие, – произнес опять с важностью доктор.

– Разумеется, – согласилась с ним и Клеопатра Петровна.

«Как она спелась с этим господином!» – подумал Вихров.

– С большим бы удовольствием изъявил ей и мое участие и сожаление, если бы только знал это прежде, – проговорил он вслух.

– Ну, так знайте теперь и не говорите ей никогда больше об этом! – подтвердила Фатеева.

Катишь возвратилась; она умылась, поправила себе прическу и опять села играть; на Вихрова она заметно дулась.

– Ну, помиримтесь, – сказал он ей.

– Ни за что! Вы очень больно ужалили меня, – возразила Прыхина и затем сейчас же как бы совсем занялась игрой в карты.

Злоба в душе героя моего между тем все еще продолжалась, и он решился перенесть ее на доктора.

– Вы Московского университета? – спросил он.

– Московской академии, – отвечал тот.

– И здесь уездным врачом?

Доктор мотнул ему головой.

– Monsieur Цапкин так был добр, – вмешалась в разговор m-me Фатеева, – что во время болезни моего покойного мужа и потом, когда я сама сделалась больна, никогда не оставлял меня своими визитами, и я сохраню к нему за это благодарность на всю жизнь! – прибавила она уже с чувством и как-то порывисто собирая карты со стола.

Вихрова это еще более взбесило.

– Каким же бы образом молодой врач отказал в совете и в помощи такой милой и молодой даме, – это было бы даже неестественно, – проговорил он.

– Для врачей нет ни молодых, ни старых; они должны всем давать советы, – произнес серьезно доктор.

– Да, но это только нравственное правило, которое в жизни далеко не исполняется.

– Не знаю, – сказал доктор с усмешкой, – по крайней мере я в жизни исполнял это правило.

– Честь вам и слава за то! – произнес Вихров.

За ужином Клеопатра Петровна тоже была заметно внимательна к доктору и вряд ли даже относилась к нему не любезнее, чем к самому Павлу.

– Вы ничего, доктор, не кушаете, – говорила она, уставляя на него свои светлые глаза.

– О, нет, я уже ел довольно! – отвечал тот, заметно модничая и не теряя своей важности.

Когда после ужина стали расходиться, Вихров, по обыкновению, вошел в отводимый ему всегда кабинет и, к удивлению своему, увидел, что там же постлано было и доктору. Он очень хорошо понял, что это была штука со стороны Клеопатры Петровны, и страшно на нее рассердился. Сейчас же улегшись и отвернувшись к стене, чтобы только не видеть своего сотоварища, он решился, когда поулягутся немного в доме, идти и отыскать Клеопатру Петровну; и действительно, через какие-нибудь полчаса он встал и, не стесняясь тем, что доктор явно не спал, надел на себя халат и вышел из кабинета; но куда было идти, – он решительно не знал, а потому направился, на всякий случай, в коридор, в котором была совершенная темнота, и только было сделал несколько шагов, как за что-то запнулся, ударился ногой во что-то мягкое, и вслед за тем раздался крик:

– Ой, батюшки!.. Господи!.. Что это такое!?.

Оказалось, что Вихров попал ногой прямо в живот спавшей в коридоре горничной, и та, испугавшись, куда-то убежала. Он очень хорошо видел, что продолжать далее розыски было невозможно: он мог перебудить весь дом и все-таки не найти Клеопатры Петровны.

С самой искренней досадой в душе герой мой возвратился опять в кабинет и там увидел, что доктор не только не спал, но даже сидел на своей постели.

– Куда это вы ходили? – спросил он его явно встревоженным голосом.

– Куда надо было! – отвечал ему лаконически Вихров, снова ложась на постель и отвертываясь к стене; но потом он очень хорошо слышал, что доктор не спал почти всю ночь и, как кажется, стерег его.

Поутру Клеопатра Петровна предположила со всеми своими гостями ехать в церковь к обедне; запряжены были для этого четвероместные пошевни. Когда стали усаживаться, то так случилось, что против Клеопатры Петровны очутился не Вихров, а доктор. В прежнее время она никак бы не допустила этого сделать; кроме того, Вихров с большим неудовольствием видел, что в ухабах, когда сани очень опускались вниз, Клеопатра Петровна тоже наклонялась и опиралась на маленького доктора, который, в свою очередь, тоже с большим удовольствием подхватывал ее. В продолжение обедни Вихров неоднократно замечал бросаемые, конечно, украдкой, но весьма знаменательные взгляды между Клеопатрой Петровной и доктором, и когда поехали назад, то он почти оттолкнул доктора и сел против Клеопатры Петровны. Он старался поймать при этом своею ногою ее ножку и подавить ее; но ему тем же не ответили.

Все это, что мы рассказываем теперь с некоторою веселостью, в герое моем в то время производило нестерпимое мучение. Он в одно и то же время чувствовал презрение к Клеопатре Петровне за ее проделки и презрение к самому себе, что он мучился из-за подобной женщины; только некоторая привычка владеть собой дала ему возможность скрыть все это и быть, по возможности, не очень мрачным; но Клеопатра Петровна очень хорошо угадывала, что происходит у него на душе, и, как бы сжалившись над ним, она, наконец, оставила его в зале и проговорила:

– Вам сегодня приготовлено в другой комнате; приходите после ужина в чайную.

Слова эти несказанно обрадовали Вихрова. В одно мгновение он сделался весел, разговорчив. Ему всего приятнее было подумать, что в каких дураках останется теперь г-н доктор.

После ужина горничная, в самом деле, ему показала другую комнату, отведенную для него, но он в ней очень недолго пробыл и отправился в чайную. Клеопатра Петровна сидела уже там и молча ему указала на место подле себя.

– Послушайте! – начала она. – Я позвала вас сюда… – тон ее показался Вихрову странным… – позвала, чтобы серьезно поговорить с вами.

– Что такое? – спросил ее Вихров как можно более простым образом и беря ее за руку.

Она не отнимала у него своей руки.

– Я хотела вам сказать, – продолжала Клеопатра Петровна, – как и прежде говорила, что мне невыносимо становится мое положение; я никуда не могу показаться, чтобы не видеть оскорбительных взглядов… Жениться на мне вы не хотите, так как считаете меня недостойною этой чести, и потому – что я такое теперь? – потерянная женщина, живущая в любовницах, и, кроме того, дела мои все запутаны; сама я ничего в них не смыслю, пройдет еще год, и я совсем нищей могу остаться, а потому я хочу теперь найти человека, который бы хоть сколько-нибудь поправил мою репутацию и, наконец, занялся бы с теплым участием и моим состоянием…

Вихров закусил губы при этом.

– Что же вы господина доктора для того выбираете? – спросил он.

– Может быть, и его! – сказала Фатеева.

Вихров несколько времени молчал. Он очень хорошо видел, что скажи он только Клеопатре Петровне, что женится на ней – и она прогнала бы от себя всех докторов на свете; но как было сказать это и как решиться на то, когда он знал, что он наверное ее разлюбит окончательно и, пожалуй, возненавидит даже; злоупотреблять же долее этой женщиной и оставлять ее своей любовницей ему казалось совестно и бесчеловечно.

– Ну, бог с вами, делайте, как знаете! – проговорил он.

При этих словах Клеопатра Петровна уже вздрогнула.

– И вам не тяжело это сказать мне? – спросила она.

– Очень тяжело, – отвечал он, – но другого ничего не могу придумать.

Клеопатра Петровна грустно усмехнулась.

– В таком случае – прощайте! – произнесла она.

Вихров ничего ей не сказал, а только посмотрел на нее. Затем они пожали друг у друга руку и, даже не поцеловавшись на прощанье, разошлись по своим комнатам. На другой день Клеопатра Петровна была с таким выражением в лице, что краше в гроб кладут, и все еще, по-видимому, надеялась, что Павел скажет ей что-нибудь в отраду; но он ничего не сказал и, не оставшись даже обедать, уехал домой.

XIV
Вечер у Захаревских

Описанное мною объяснение происходило, кажется, между двумя только лицами, но, тем не менее, об нем в весьма непродолжительном времени узнали весьма многие. Сначала сама Клеопатра Петровна не вытерпела от гнева и горя и рассказала все m-lle Прыхиной. Та, в свою очередь, по чувству дружбы своей, пришла в не меньший ее гнев, и когда приехала в город, то сейчас же отправилась к Захаревским. Юлия приняла ее сначала довольно сухо, но m-lle Прыхина, не откладывая ни минуты, начала рассказывать, во-первых, об отношениях Фатеевой к Вихрову, во-вторых, о том, какое последовало между ними объяснение. M-lle Юлия вдруг захохотала: «Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!» – почти до истерики хохотала, так что m-lle Прыхина уставила на нее свои глаза и начала сильно вбирать воздух своим огромным носом, что она всегда делала, когда чем-нибудь была очень удивлена или огорчена.

M-lle Юлия наконец остановилась смеяться.

– Так это она сама ему делала предложение, и он не принял его? – проговорила наконец она.

– Да, не принял, и поэтому подло и низко поступил.

– Почему же подло? Я полагаю, благоразумно! – сказала Юлия, поднимая немного вверх свои плечи.

– Соблазнить, изменить и бросить женщину – это, по-твоему, не подло? Вы, Юлия, еще молоды, и потому о многом еще не можете и судить!.. – И m-lle Прыхина приняла даже при этом несколько наставнический тон. – Вот, когда сами испытаете что-нибудь подобное в жизни, так и поймете, каково это перенести каждой женщине и девушке.

– Тут и судить нечего, – возразила Юлия, – если женщина сама делает предложение мужчине, то она должна ожидать, что, может быть, он его и не примет! Припомните княжну и Печорина, – как он с ней поступил!

– Тоже подло!.. – подхватила Прыхина.

Юлии, наконец, наскучило с ней болтать. Ее, кажется, гораздо более всех этих разговоров занимал сам m-r Вихров.

– Что он будет делать теперь, интересно, живя в деревне один-одинешенек? – спросила она как бы самое себя.

– Сочинять будет! Сочиненьями своими будет заниматься, – произнесла почти с ожесточением Прыхина.

– А он сочиняет? – спросила Юлия с вспыхнувшим взором.

– Да, как же! – отвечала Прыхина. – Но только я ничего хорошего не нахожу в его сочинениях.

– В каком же роде он пишет: стихами или прозой?

– Прозой! Роман сочинил, и как в этом случае мило поступил: есть там у него в Москве какая-то дрянная знакомая девчонка, он описал ту в романе и бог знает как расхвалил, да и читает Клеопаше, – приятно той было слушать это!

Про это Прыхиной рассказала Клеопатра Петровна, передавая ей разные обвинения против Вихрова.

– Я непременно поговорю с ним об его сочинениях, – продолжала опять больше сама с собою Юлия.

– И ничего интересного не услышишь, – заметила ей с насмешкой Прыхина, и затем, заметив, что все уже интересное для Юлии рассказала, она встала, простилась с ней и побежала еще к одной своей подружке, чтоб рассказать ей об этом же. Катишь каждою новостью любила поделиться со всеми своими приятельницами.

Юлия в тот же день за обедом рассказала отцу все, что передавала ей Прыхина.

Старик Захаревский усмехнулся только.

– Да не врет ли она, пожалуй! – заметил он с некоторой долей сомнения.

– Нет, не врет! – отвечала положительно дочь.

– Я бы, папочка, – сказала Юлия к концу обеда более обыкновенного ласковым голосом и когда сам Захаревский от выпитых им нескольких рюмок вина был в добром расположении духа, – я бы желала на той неделе вечер танцевальный устроить у нас.

– Можно! – сказал старик, опять сразу поняв намерение дочери.

– Только чтобы уж хорошенький был, папочка! Денег ты не изволь жалеть.

– Да уж что же делать, коли надо, – отвечал Захаревский, разводя руками.

Юлия подошла и нежно поцеловала его в голову, а затем ушла в свою комнату и задумалась: слова Прыхиной, что Вихров пишет, сильно на нее подействовали, и это подняло его еще выше в ее глазах. Если Мари в Москве учили профессора разным наукам и она читала в подлинниках «Божественную комедию» Данта и «Манфреда» Байрона, если Фатееву ничему не учили, как только мило держать себя, то m-lle Захаревская, можно сказать, сама себя образовала по русским журналам. Будучи от природы весьма неглупая девушка и вышедши из пансиона, где тоже больше учили ее мило держать себя, она начала читать все повести, все стихи, все критики и все ученые даже статьи. Во всем этом, разумеется, она многого не понимала, но, тем не менее, все это заметно возвысило понятия ее: выйти, например, замуж за какого-нибудь господина «анхвицера», как сама она выражалась для шутки, она уже не хотела, а всегда мечтала иметь мужем умного и образованного человека, а тут в лице Вихрова встретила еще и литератора. Чтобы заинтересовать его собой, она решилась употребить все средства. Вечер она желала, и желала, по преимуществу, для него устроить изящнейший. Буфет в столовой она сама убирала цветами и все фрукты и конфеты укладывала своими руками в вазы. Для помощи во всем этом, разумеется, призвана была и m-lle Прыхина, которая сейчас же принялась помогать самым энергическим образом и так расходилась при этом случае, что для украшения бала перечистила даже все образа в доме Захаревских, и, уча горничных, как надо мыть только что выставленные окна, она сама вскочила на подоконник и начала протирать стекла и так при этом далеко выставилась на улицу, что один проходящий мужик даже заметил ей:

– Поуберись, барынька, маленько в комнату, а то нехорошо!

– Дурак мужик! – сказала ему вслед на это m-lle Прыхина. Ко всему этому усердию Катишь отчасти была подвинута и тем, что Юлия для этого бала сделала ей довольно значительные подарки: во-первых, бело-газовое платье и широчайшую голубую ленту для пояса и довольно еще свежие, раза два или три всего надеванные, цветы для головного убора. Забрав в охапку все подаренные ей Юлией сокровища, Катишь сейчас же побежала их примеривать на себя домой; для этого она заперлась в своей комнате и перед трюмо своим (на какие деньги и каким образом трюмо это было куплено, сказать трудно, но только трюмо было у нее); Катишь почти знала, что она не хороша собой, но она полагала, что у нее бюст был очень хорош, и потому она любила на себя смотреть во весь рост… перед этим трюмо теперь она сняла с себя все платье и, оставшись в одном только белье и корсете, стала примеривать себе на голову цветы, и при этом так и этак поводила головой, делала глазки, улыбалась, зачем-то поднимала руками грудь свою вверх; затем вдруг вытянулась, как солдат, и, ударив себя по лядвее рукою, начала маршировать перед зеркалом и даже приговаривала при этом: «Раз, два, раз, два!» Вообще в ней были некоторые солдатские наклонности. Походивши таким образом, она села, как бы утомившись от бальных танцев, и распустила зачем-то свой корсет, и в этом распущенном виде продолжала сидеть перед зеркалом и любоваться на себя; но негу таковую, впрочем, она не долго себе позволила: деятельная натура сейчас же заставила ее снова одеться, позвать свою горничную и приняться вместе с ней устраивать бальный наряд. Сделав это, она опять побежала к Захаревским. У нее уж новые планы и предположения явились для бала.

– А что Вихров, будет у вас на бале? – спросила она Юлию.

– Будет! – отвечала та.

– Ну, в таком случае я с ним поговорю! – произнесла она как-то знаменательно.

Юлии это было не совсем уж и приятно.

– Тебе бы лучше следовало с Кергелем поговорить! – немножко кольнула она ее.

– С Кергелем что говорить! За себя – нельзя, а за другую можно! – отвечала Прыхина и больше уже до самого бала не уходила от Захаревских; даже свой бальный наряд она стала надевать на себя у них, а вместе с тем наряжала и Юлию, вряд ли еще не с большим увлечением, чем самое себя. Часов в восемь вечера обе девицы вышли из своих комнат. Прыхина сейчас же взяла Юлию под руку и начала с ней ходить по зале. Гости сейчас же после того стали съезжаться. Услышав довольно сильный стук одного экипажа, Юлия, по какому-то предчувствию и пользуясь тем, что на дворе еще было довольно светло, взглянула в окно, – это в самом деле подъезжал Вихров на щегольских, еще покойным отцом его вскормленных и сберегаемых серых лошадях и в открытой коляске. У Юлии чувствительно замерло сердце. Вихров вошел и, прищурившись, начал осматривать зало и находившееся в ней общество. Прыхина при этом, несмотря на чувствуемое к нему предубеждение, не утерпела и проговорила Юлии:

– Посмотри, как он хорош собой, – чудо!

Вихров подошел и поклонился им.

Юлия приветливо и почти дружески встретила его пожатием руки, а m-lle Прыхина только поклонилась ему, и то с грустью и печалью в лице: укоряющею совестью хотела она представиться ему за Фатееву!

Пользуясь тем, что танцы еще не начинались, Юлия сейчас же, оставив Прыхину, начала ходить с Вихровым.

– Мне, monsieur Вихров, хотелось бы с вами поговорить об одной вещи, – сказала она.

– Сделайте одолжение, – отвечал он.

– О, этот разговор длинен будет; угодно вам сесть со мною, – продолжала она, указывая в гостиной на одно из кресел и сама садясь рядом с этим креслом.

Вихров сел на указанное ему место.

– Послушайте, – начала Юлия после маленького замешательства. – Мне сказывали, что вы пишете; правда это или нет?

Вихров нахмурился: ему досадно было, что слух об его писательстве начинает распространяться между всеми, но, с другой стороны, запереться в том ему показалось странно.

– Пишу, – отвечал он утвердительно.

– В каком духе?

При этом вопросе Вихров посмотрел Юлии в лицо.

– В духе Достоевского, может быть? – продолжала она.

– Нет, не в духе Достоевского, – проговорил Вихров.

– Его ужасно высоко ставит Белинский, – говорила Юлия.

– Талантлив, но скучен, – произнес Вихров.

– Да, я с вами согласна в этом; я едва дочитала его «Бедных людей», но все-таки славная вещь!

– Очень хорошая!

– А что, скажите, – продолжала Юлия: она хотела уж вполне блеснуть перед Вихровым своими литературными познаниями, – что такое сделалось с Гоголем? После этого великого произведения «Мертвые души» он вдруг начал какие-то письма писать к друзьям[120]120
  …он вдруг начал какие-то письма писать к друзьям. – Имеются в виду вышедшие в январе 1847 года «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя, которые вызвали протест у большинства писателей и читающей публики. Особенно резкое осуждение «Выбранные места» нашли в письме В.Г.Белинского к Гоголю, написанном за границей в том же году, 15 июля. В нем он называет Гоголя «проповедником кнута, апостолом невежества, поборником обскурантизма и мракобесия, панегиристом татарских нравов».


[Закрыть]. «Отечественные Записки» в неистовство приходят, и очень естественно: они так верили в его талант, так много возлагали на него надежд, вдруг он пишет, что мужиков надо сечь, и, наконец, какого-то пророка из себя хочет представить, всех поучает, что такое с ним?

Вся эта тирада Юлии показалась Вихрову просто противною.

– Не знаю я этого совершенно-с, – ответил он ей довольно сухо.

«Не любит, видно, когда говорят о других: ну, будем говорить о нем!» – подумала Юлия и снова обратилась к Вихрову:

– А вы знаете что: я и об героине вашего романа слышала, это одна какая-то московская молодая девушка!

«Все уж разболтали ей», – подумал Вихров и решительно не находился, что ей отвечать. Он вообще был как-то грустен в этот день. Разрыв с Фатеевой мучил и волновал его.

К Юлии между тем подошел Кергель и пригласил ее на кадриль.

Она не могла отказать, но, отходя от Вихрова, мотнула ему головой и сказала:

– Мы когда-нибудь еще с вами об этом поговорим!

– Слушаю-с, – отвечал ей Вихров почти насмешливо.

Как только от него отошла Юлия, к нему сейчас же подошла и села на ее место Прыхина. О, Катишь сейчас ужасную штучку отпустила с Кергелем. Он подошел к ней и вдруг стал ее звать на кадриль. Катишь вся вспыхнула даже в лице.

– Pardon, monsieur, – сказала она ему на это, раскланиваясь с ним, – я с незнакомыми не танцую!

– Вы считаете меня незнакомым? – произнес Кергель, лукаво потупляя перед ней глаза.

– Совершенно незнакомым! – повторила она и ушла потом к Вихрову.

– Фу, ворона с места, а сокол на место, – проговорилась она, как и часто это с ней случалось.

– Вы, однако, себя-то соколом считаете, а mademoiselle Юлию вороной! – заметил ей Вихров.

– Тьфу, что я! – отплюнулась она. – Сокол с места, а ворона на место! – Затем она замолчала и начала грустно-насмешливо смотреть на Вихрова.

– Мужчины, мужчины! – произнесла она, наконец, покачав головой.

– Как мухи к нам льнут! – добавил Вихров.

– Хуже, а как змеи нас отравляют!.. В Перцове, значит, мы больше теперь с вами встречаться не будем?

– Отчего же? – спросил Вихров, вовсе не желая быть с ней откровенным.

– Оттого, что вам туда совестно будет приехать, – проговорила Катишь насмешливо-укоризненно и даже каким-то басом.

– Нет, ничего: я бессовестен, – возразил Вихров.

– Это я знаю, – подхватила Прыхина. – Она больна очень теперь! – прибавила она, махнув несколько в сторону своим носом, что почти всегда она делала, когда говорили что-нибудь значительное.

У Вихрова болезненно при этом поворотилось сердце, но он не подал тому и вида.

– Что ж, доктор у нее есть; вероятно, пользует ее.

– Разумеется, навещает; не без помощи же оставить ее одну, – произнесла ядовито-насмешливо Прыхина.

– Ну, поэтому все и идет как следует! – как-то больше пробормотал Вихров и хотел было отойти от Прыхиной.

– На два слова прошу еще остаться, – произнесла она почти повелительно.

Вихров, как ни скучно было это ему, остался на своем месте.

– Вы знаете, что такое доктор тут был, какую роль он играл? – спросила Прыхина.

– Я думаю, как все доктора-утешители, – проговорил Вихров.

– Он тут был только средство возбудить вашу ревность и привлечь вас этим – его обманывали и дурачили и хотели этим возвратить вашу любовь.

– Я знаю, что дружба ваша слишком велика к madame Фатеевой и вы способны в ней все оправдывать, – проговорил Вихров, в душе почти желавший поверить словам Прыхиной.

– Ах, боже мой! Я оправдываю! – воскликнула та. – Сделайте милость, когда я заметила эти ее отношения к доктору, я первая ее спросила, что такое это значит, и так же, как вам теперь говорю, я ей говорила, что это подло, и она мне образ сняла и клялась, что вот для чего, говорит, я это делаю!

– Ну, когда она сама вам говорила, так это не совсем еще достоверное доказательство, – сказал Вихров.

– Прекрасно, отлично! – воскликнула Прыхина. – Она теперь уж и лгунья у вас! Неблагодарные вы, неблагодарные мужчины! – Прыхина вероятно бы еще долго не отпустила Вихрова и стала его допытывать, но к нему подошел Живин.

– Пойдем, водки выпьем, хозяин тебя приглашает! – сказал он, мотнув Вихрову головой. Тот с большим удовольствием встал и пошел за ним.

На уездных балах почти везде заведено еще задолго до ужина ставить водку и небольшую к ней закуску для желающих мужчин, и желающих таковых находится очень много, – все почти!

На этой штуке старик Захаревский вздумал испытать Вихрова, чтобы окончательно убедиться, любит он выпить или нет. По многолетней своей опытности Ардальон Васильевич убедился, что в их местах, между дворянством и чиновничеством, главный порок пьянство, и желал, по преимуществу, не видеть его в детях своих и в зяте, какого бог ему пошлет.