Текст книги "Люди сороковых годов"

Павел с невольным чувством отвращения пожал ее.

«И это чудовище, – подумал он, – воздушная Анна Ивановна должна целовать и ласкать».

– Позвольте мне просить вас на кадриль, – сказал он, желая расспросить ее, как она поживает, – у меня решительно никого нет знакомых дам.

– Можно? – спросила Анна Ивановна мужа.

– С господином Вихровым можно! – отвечал тот с ударением. Дело в том, что Анна Ивановна, вышедши за него замуж, рассказала ему даже и то, что один Вихров никогда за ней не ухаживал.

Они встали вскоре после того в кадриль. Супруг ее поместился сейчас же сзади их.

Вихров видел, что ему надобно было осторожно разговаривать с Анной Ивановной. Он уже начинал частью понимать ее семейные отношения.

– Вихров, я очень несчастлива, – начала она сама, когда стояла с ним по другую сторону от мужа.

– Чем? – спросил Павел.

– Муж меня все ревнует.

– К кому?

– Да к лакеям даже и к повару, так что те не смеют мне взглянуть в лицо, – говорила Анна Ивановна, делая в это время преграциозные па.

– Я умру, Вихров, непременно, – продолжала она в пятой фигуре, перейдя с ним совсем на другую сторону.

– Нет, не умрете, – успокоивал ее Павел, а между тем сам внимательно посмотрел ей в лицо: она была в самом деле очень худа и бледна!

– Нет, умру; мне, главное, ничего не позволяют делать, что я люблю, – только пей и ешь.

Далее затем им уж ни слова нельзя было сказать.

«Вот еще жертва женская!» – подумал Павел, отходя от своей дамы.

Перед ужином он отыскал, наконец, Салова, который играл в карты в отдаленной комнате.

– Мы уж кончили; сейчас к вашим услугам, – сказал тот. И они вскоре сели за маленький столик.

– Что, бежали, спрятались… совесть, видно, зазрела, – сказал ему Вихров.

– А что же? – спросил Салов, улыбаясь.

– А то же, – отвечал Вихров, – какая прелестная женщина вышла из нее, а все-таки вскоре, вероятно, умрет.

Лицо Салова на минуту подернулось оттенком сильной печали.

– Что делать, такая уж оказия вышла! – произнес он.

– Какая же оказия?.. Не оказия, а с вашей стороны – черт знает что такое вышло.

– С моей стороны очень просто вышло, – отвечал Салов, пожимая плечами, – я очутился тогда, как Ир, в совершенном безденежье; а там слух прошел, что вот один из этих же свиней-миллионеров племянницу свою, которая очутилась от него, вероятно, в известном положении, выдает замуж с тем только, чтобы на ней обвенчаться и возвратить это сокровище ему назад… Я и хотел подняться на эту штуку…

Павел покачал только головой.

– А она там услыхала об этом, взбеленилась и убежала, – продолжал Салов.

– А почему же свадьба эта ваша не состоялась? – спросил его насмешливо Павел.

– Как же состояться, это все вздор вышло; какой-то негодяй просто хотел пристроить свою любовницу; я их в тот же вечер, как они ко мне приехали, велел официантам чубуками прогнать.

– Как, так-таки чубуками?

– Так-таки чубуками, a la lettre.[102]102
  буквально (франц.).


[Закрыть]

– И невесту тоже?

– И невесту тоже! Не обманывай! – подхватил Салов.

IV
Авторство

С Вихровым продолжалось тоскливое и бессмысленное состояние духа. Чтобы занять себя чем-нибудь, он начал почитывать кой-какие романы. Почти во все время университетского учения замолкнувшая способность фантазии – и в нем самом вдруг начала работать, и ему вдруг захотелось что-нибудь написать: дум, чувств, образов в голове довольно накопилось, и он сел и начал писать…

Воображение перенесло его в деревню; он описал отчасти местность, окружающую Перцово (усадьбу Фатеевой), и описал уже точь-в-точь господский дом перцовский, и что в его гостиной сидела молодая женщина, но не Клеопатра Петровна, а скорее Анна Ивановна, – такая же воздушная, грациозная и слабенькая, а в зале муж ее, ни много ни мало, сек горничную Марью за то, что та отказывала ему в исканиях. Стоны горничной разрывали сердце бедной женщины, но этого мало; муж, пьяный и озлобленный, входит к ней и начинает ее ласкать. Страдалица этого уже не выдержала: она питает к мужу физиологическое отвращение, она убегает от него и запирается в своей комнате. Затем в одном доме она встречается с молодым человеком: молодого человека Вихров списал с самого себя – он стоит у колонны, закинув курчавую голову свою немного назад и заложив руку за бархатный жилет, – поза, которую Вихров сам, по большей части, принимал в обществе. Молодой человек – старый знакомый героини, но она, боясь ревности мужа, почти не говорит с ним и назначает ему тайное свидание, чтобы так только побеседовать с ним о прошлом…

Вихров писал таким образом целый день; все выводимые им образы все больше и больше яснели в его воображении, так что он до мельчайших подробностей видел их лица, слышал тон голоса, которым они говорили, чувствовал их походку, совершенно знал все, что у них в душе происходило в тот момент, когда он их описывал. Это, наконец, начало пугать его. Чтобы рассеяться немного, он вышел из дому, но нервное состояние все еще продолжалось в нем: он никак не мог выкинуть из головы того, что там как-то шевелилось у него, росло, – и только, когда зашел в трактир, выпил там рюмку водки, съел чего-то массу, в нем поутихла его моральная деятельность и началась понемногу жизнь материальная: вместо мозга стали работать брюшные нервы.

На другой день, впрочем, началось снова писательство. Павел вместе с своими героями чувствовал злобу, радость; в печальных, патетических местах, – а их у него было немало в его вновь рождаемом творении, – он плакал, и слезы у него капали на бумагу… Так прошло недели две; задуманной им повести написано было уже полторы части; он предполагал дать ей название: «Да не осудите!».

Вихрову, наконец, захотелось проверить все, что он написал; он стал пересматривать, поправлять, наконец, набело переписывать и читать самому себе вслух… Ему казалось хорошо, даже очень хорошо сделаться писателем и посвятить всю жизнь литературе; у него даже дыхание от восторга захватывало при этой мысли; но с кем бы посоветоваться, кто бы сказал ему, что он не чушь же совершенную написал?.. Неведомова не было в Москве; Замин и Петин были очень милые ребята, но чрезвычайно простые и вряд ли понимали в этом толк; Марьеновский, теперь уже служивший в сенате, пошел совершенно в другую сторону. Салов оказывался удобнее всех, – тем более, что он сам, кажется, желал сделаться писателем. «Я ему прочту, а он – мне; таким образом это будет мена взаимных одолжений!» С этою мыслью Вихров написал весьма ласковое письмо к Салову: «Мой добрый друг! У меня есть к вам великая и превеликая просьба, и что я вам поведаю в отношении этого – прошу вас сказать мне совершенно откровенно ваше мнение!»

Салов очень хорошо понял, что он зачем-то нужен Вихрову, и потому решился не упускать этого случая. По записке Павла, он сейчас же пришел к нему, но притворился грустным, растерянным, как бы даже не понимающим, что ему говорят.

Вихров спросил его: что такое с ним?

– Делишки скверны, – отвечал Салов и, сверх обыкновения, сел и вздохнул.

Павел сейчас же догадался, что Салов хочет занять у него денег. «Ну, черт с ним, – подумал он, – дам ему; пусть уж при слушании не будет так злобствовать!»

– Какие же это делишки? – сказал он вслух.

– Денег нет, – отвечал Салов.

– Займите у меня, – сказал Вихров, – только много не дам.

– Хорошо, сколько можете, – сказал Салов и сейчас же повеселел.

– Я к вам писал, – начал Павел несколько сурово (ему казался очень уж противен Салов всеми этими проделками), – писал, так как вы сочинили комедию, то и я тоже произвел, но только роман.

– Роман? – воскликнул Салов, как будто бы очень обрадовавшись этому известию.

– Роман, а потому вы прочтите мне вашу комедию, а я вам – мое произведение, и мы скажем друг другу совершенно откровенно наши мнения.

– С величайшею готовностью, – произнес Салов, как будто бы ничего в мире не могло ему быть приятнее этого предложения. – Когда ж вы это написали? – продолжал он тоном живейшего участия.

– В последние три недели, – отвечал Вихров, – вот оно-с, мое творение! – прибавил он и указал на две толстейшие тетрадки.

Салов обмер внутренне: «Он уморит, пожалуй, этим; у меня какие-нибудь три – четыре явления комедии написано, а он будет доедать массой этой чепухи!» Салов был совершенно убежден, что Павел написал чушь, и не высказывал этого ему и не смеялся над ним – только из предположения занять у него денег.

– Кому ж вы будете еще читать? – спросил он.

– Никому больше, кому же? – ответил Павел.

– Отчего же никому? – произнес протяжно Салов: у него в это время мелькнула мысль: «За что же это он меня одного будет этим мучить, пусть и другие попробуют этой прелести!» У него от природы была страсть хоть бы чем-нибудь да напакостить своему ближнему. – Вы бы позвали и других ваших знакомых: Марьеновского, как этих, – Замина и Петина; я думаю, перед более многочисленной публикой и читать приятнее?

Павел от этих слов Салова впал в некоторое раздумье.

– Мне бы, признаться сказать, больше всех Неведомову хотелось прочесть, – как бы рассуждал он вслух.

– И Неведомова позовите, – продолжал Салов, и у него в воображении нарисовалась довольно приятная картина, как Неведомов, человек всегда строгий и откровенный в своих мнениях, скажет Вихрову: «Что такое, что такое вы написали?» – и как у того при этом лицо вытянется, и как он свернет потом тетрадку и ни слова уж не пикнет об ней; а в то же время приготовлен для слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно, ни слова не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам, – все это очень улыбалось Салову.

– Вы позовите и Неведомова, – повторил он еще раз.

– Но где ж я его возьму, – он у Троицы, – говорил Вихров, ходя взад и вперед по комнате.

– Да наймите коляску и пошлите за ним; он сейчас и приедет.

– Отлично! – подхватил Павел. – А вы вашу комедию тоже принесете, – прибавил он.

– Непременно! – сказал Салов. Он твердо был уверен, что он своей комедией еще больше пришибет в грязь произведение Вихрова.

По уходе Салова Вихров сейчас же изготовил письмо к Неведомову.

«Милый друг, – писал он, – я согрешил, каюсь перед вами: я написал роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но, видит бог, я его не выдумал; мне его дала и нарезала им глаза наша русская жизнь; я пишу за женщину, и три типа были у меня, над которыми я производил свои опыты. Эта, уж известная вам, m-me Фатеева, натура богатая, страстная, способная к беспредельной преданности к своему идолу, но которую все и всю жизнь ее за что-то оскорбляли и обвиняли; потому, есть еще у меня кузина, высокообразованная и умная женщина: она задыхается в обществе дурака-супруга во имя долга и ради принятых на себя священных обязанностей; и, наконец, общая наша любимица с вами, Анна Ивановна, которая, вследствие своей милой семейной жизни, нынешний год, вероятно, умрет, – потому что она худа и бледна как мертвая!.. И никто этих женщин, сколько я ни прислушивался к толкам об них, не пожалел даже; а потому я хочу сказать за них слово, как рыцарь ихний, выхожу за них на печатную арену и, сколько мне кажется, заступлюсь за них – если не очень даровито, то, по крайней мере, горячо и совершенно искренно!.. Вы, друг мой, непременно должны приехать ко мне, потому что вашему эстетическому вкусу я доверяю больше всех, и вы должны будете помочь решить мне нравственный вопрос для меня: должен ли я сделаться писателем или нет?»

Неведомов не заставил себя долго дожидаться: на другой же день после отправки за ним экипажа он входил уже в спальную к Павлу, когда тот только что еще проснулся.

– Боже мой! – воскликнул герой мой, до души обрадовавшись гостю.

Неведомов расцеловался с ним.

Павел, взглянув ему в лицо, заметил какую-то тревогу.

– Вот как я скоро исполнил ваше желание, – говорил Неведомов, садясь около него. – Что вы такое в письме вашем писали об Анне Ивановне, что она больна очень?

– Она худа мне очень показалась, – отвечал Вихров, заметив, что это известие очень, должно быть, встревожило приятеля.

– От худобы до смерти еще далеко, – произнес, как-то странно усмехаясь, Неведомов.

– От смерти, конечно, далеко, – подтвердил и Вихров.

– А как же вы писали, что она скоро умрет? – расспрашивал его Неведомов.

– Это я так, для красноречия, – отвечал Павел, чтобы успокоить приятеля. Он очень уж хорошо понимал, что тот до сих пор еще был до безумия влюблен в Анну Ивановну. От последнего ответа Неведомов, в самом деле, заметно успокоился.

– Что же, вы в самом монастыре живете? – спросил его Вихров.

– В самом монастыре, – отвечал Неведомов.

– И что же, скучно?

– Иногда.

– И мысль человеческая мало в ходу?

– Не много.

V
Чтение

Через день после того, вверх по Никитской шли Марьеновский и Салов. Последний что-то очень, как видно, горячо говорил и доказывал.

– Что он может написать? Что может он писать? – приставал он.

Марьеновский улыбался на это.

– То же, что и вы! Вы написали же!.. – отвечал он своим солидным тоном.

– Но я возился с этими господами… я с ними пьянствовал, черт знает сколько денег у них выиграл, и, наконец, я написал какие-то там маленькие сценки, а это – роман огромнейший.

– Что ж такое, что роман? Вы написали сцены, а он – роман.

– Никогда он не мог написать романа; вероятно, это чушь какая-нибудь.

– Почему же чушь?

– Потому что на большой роман у него ума не хватит – он глуп!

– Как глуп? – спросил Марьеновский уже удивленным голосом.

– Так, глуп, – отвечал Салов.

Марьеновский отрицательно покачал головой.

– Напротив, – отвечал он, – я его всегда считал человеком весьма умным. Конечно, как видно, он весьма нервен, впечатлителен, способен увлекаться, но для романиста, я полагаю, это и нужно.

– Для романиста еще нужно уметь комбинировать свои впечатления.

– Может быть, он и ту способность имеет; а что касается до ума его, то вот именно мне всегда казалось, что у него один из тех умов, которые, в какую область хотите поведите, они всюду пойдут за вами и везде все будут понимать настоящим образом… качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя.

– Но, наконец, чтобы писать – надобно знать жизнь! – воскликнул Салов. – А он где ее мог узнать? Вырос там у папеньки; тетенька какая-нибудь колобками кормила, а в Москве ходил в гости к какому-то параличному дяденьке.

Вихров раз только рассказал Салову довольно подробно об Еспере Иваныче и с увлечением хвалил того при этом: Салов и это поспешил осмеять.

– Но мы, однако, видели, – возразил Марьеновский, – что он жил здесь с женщиной, и прехорошенькой.

– Ну, это как-нибудь она уж сама его насильно приспособила к себе… Вы, однако, не скажите ему как-нибудь того, что я вам говорил; что, бог с ним! Я все-таки хочу оставаться с ним в приязненных отношениях.

В это время они подошли к квартире Вихрова и стали взбираться по довольно красивой лестнице. В зале они увидели парадно накрытый обеденный стол, а у стены – другой столик, с прихотливой закуской. Салов осмотрел все это сейчас же орлиным взглядом. Павел встретил их с немножко бледным лицом, в домашнем щеголеватом сюртуке, с небрежно завязанным галстуком и с волосами, зачесанными назад; все это к нему очень шло.

– Два качества в вас приветствую, – начал Салов, раскланиваясь перед ним, – мецената[103]103
  Меценат (род. между 74 и 64, ум. 8 до н. э.) – римский государственный деятель, покровительствовавший поэтам. Имя Мецената стало нарицательным названием покровителя искусств и литературы.


[Закрыть] (и он указал при этом на обеденный стол) и самого автора!

Вихров на это дружески потрепал его по плечу и повел его к закуске.

Марьеновский с большим удовольствием встретился с Неведомовым: они, как братья, между собой расцеловались. С Саловым Неведомов даже не поклонился: после истории его с Анной Ивановной они уже больше между собой не кланялись и не разговаривали. Петин и Замин тоже были у Вихрова и находились в следующей комнате. Они увидели там книгу с рисунками индейских пагод и их богов, и Петин, вскочив на стул, не преминул сейчас же представить одного длинновязого бога, примкнутого к стене, а Замин его поправлял в этом случае, говоря: «Руки попрямее, а колени повыпуклее!» – и Петин точь-в-точь изобразил индейского бога. Оба эти молодые люди кончили уже курс и оба где-то служили, но на службу совершенно не являлись и все продолжали свои прежние шутки.

Вскоре затем сели за стол. Обед этот Вихрову изготовил старый повар покойной княгини Весневой, который пришел к нему пьяненький, плакал и вспоминал все Еспера Иваныча, и взялся приготовить обед на славу, – и действительно изготовил такой, что Салов, знаток в этом случае, после каждого блюда восклицал совершенно искренно:

– Отлично! Отлично! Как приятно, – продолжал он, удовлетворив первое чувство голода и откидываясь на задок стула, – иметь богатого писателя приятелем: если он напишет какую-нибудь вещь, непременно позовет слушать и накормит за это отличным обедом.

Вихрова это замечание немножко кольнуло, и вообще тон, который на этот раз принял на себя Салов, ему не нравился.

– Вы сами – тоже писатель, а потому и вы должны нам дать обед.

– Я обеды-с даю только тем моим милым господам, которых надеюсь обыграть в карты.

– Ведь вот что досадно! – воскликнул Вихров, вспыхнув в лице. – Вы, Салов, гораздо больше говорите про себя дурное, чем делаете его, хоть и делаете оного достаточно.

– Делать дурное, что делаю я, все-таки, полагаю, лучше, чем на рысаках кататься!.. – проговорил Салов и развел руками.

– Кататься на рысаках и любить это, – продолжал Вихров, еще более разгорячаясь, – такое простое и свойственное всем чувство, но циничничать и клеветать на себя есть что-то изломанное, какой-то неправильный выход затаенного самолюбия.

– Все от бедности моей проистекает! – произнес комически-смиренным тоном Салов, видимо, желая замять этот разговор. – Я смиряюсь перед ним, потому что думаю у него денег занять! – шепнул он потом на ухо Марьеновскому; но тот даже не поворотился к нему на это.

После обеда подали кофе; затопили камин. Вихров, еще более побледневший и заметно сильно взволнованный, похаживал только взад и вперед по комнате: ясно, что страх и авторское нетерпение сжигали его. Салов, все это, разумеется, видевший, начал за него распоряжаться.

– Так как-с Павел Михайлыч сам сегодня, собственно, составляет главную пьесу, а я только его прихвостень, а потому не угодно ли позволить так, что я прочту свою вещь сначала, для съезда карет, а потом – он.

– Да, вы наперед прочтите! – произнес Вихров, которому вдруг стало желаться отдалить чтение.

Салов уселся за средним столом, спросил себе две свечи и бутылку шампанского.

– А вот выгода самому быть писателем: под благовидным предлогом чтения всегда можно спросить себе бутылку шампанского, – проговорил он и начал читать.

В пьесе своей он представлял купеческого сынка, которого один шулер учит светским манерам, а потом приходит к нему сваха, несколько напоминающая гоголевскую сваху. Все это было недурно скомбинировано. Вихров, продолжавший ходить по комнате, первый воскликнул:

– Очень хорошо, очень хорошо!

Марьеновский только улыбался. Неведомов глубоко молчал.

– Как он ему ноги-то вытягивает, вот это отлично! – заметил Замин.

– У меня только один акт еще и написан! – сказал Салов, окончив чтение.

– Очень хорошо, очень хорошо, – похвалил его опять Вихров и пожал ему руку.

– Отлично! – повторил за ним Замин, но и только.

Даже Петин как-то вертелся на стуле и ничего что-то не говорил.

Наступила минута чтения Вихрова. Он совсем уже побледнел.

Положив тетрадь перед собой и развязав себе галстук на шее, он сказал взволнованным голосом:

– Господа, пожалуйста, как вам будет скучно, вы скажите мне сейчас же.

– Без смирения-с, без фальшивого смирения! – заметил ему Салов, усевшись между Петиным и Заминым.

Он полагал, что те с большим вниманием станут выслушивать его едкие замечания. Вихров начал читать: с первой же сцены Неведомов подвинулся поближе к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением стал смотреть на Павла, когда он своим чтением стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, – когда молодая женщина с криком убежала от мужа, – Замин затряс головой и воскликнул:

– Вот так штука, брат!

– Как живо все это описано! – произнес Марьеновский, с тем же удивлением осматривая прочих слушателей.

Салов сидел, понурив голову, и ничего не говорил.

– Читайте дальше! – сказал, тихим голосом и как бы едва переводя дыхание, Неведомов.

Павел был сам очень взволнован: у него губы дрожали и щеки подергивало.

Чтение продолжалось. Внимание слушателей росло с каждой главой, и, наконец, когда звероподобный муж, узнав об измене маленькой, худенькой, воздушной жены своей, призывает ее к себе, бьет ее по щеке, и когда она упала, наконец, в обморок, велит ее вытащить совсем из дому, вон… – Марьеновский даже привстал.

– Это черт знает что такое! – произнес он. – А ведь не скажешь, что неправда: вот она русская-то жизнь.

– Сильная вещь и славная! – проговорил, наконец, и Салов и, встав, начал ходить по тому же месту, по которому перед тем ходил и Павел. Он, видимо, был удивлен, поражен и сконфужен тем, что услыхал.

– Я, брат, дрожу весь! – сказал Петин Замину.

– Писатель из него будет первого сорта, – сказал тот своим низовым басом.

Сам Павел прислушивался ко всем этим замечаниям, потупя голову и глаза в землю.

– А вы что ничего не скажете мне? – обратился он к Неведомову.

– Вы видите! – отвечал тот, усиливаясь улыбнуться и показывая на свои мокрые щеки, по которым, помимо воли его, текли у него слезы; потом он встал и, взяв Павла за руку, поцеловал его.

– Поздравляю вас! – сказал он, и в тембре его голоса послышалось что-то такое, что все почти невольно и единогласно воскликнули затем: «Ура! Виват Вихров!»

Вихров стоял на ногах, бледный, как мертвец, и у него слезы текли по щекам.

Только в приятельской, юношеской и студенческой семье можно встретить такое искреннее, такое полное одобрение таланту.

Для Вихрова это была великая минута в жизни, и она никогда уже более с ним не повторялась.

Затем в маленьком кружке этом начались тихие и почти шепотом разговоры.

– Вторая часть у вас еще не окончена? – спрашивал Павла несколько уже успокоившийся Неведомов.

– Нет еще, не кончена, – отвечал Вихров ему тихо.

– Мужики-то тут какие живые!.. Настоящее дело!.. – шептал Замин Марьеновскому.

– Поэзии тут очень много?.. – как бы больше спросил Неведомова Петин.

– Да! – отвечал тот. – Это место, например, когда влюбленные сидят на берегу реки и видят вдали большой лес, и им представляется, что если бы они туда ушли, так скрылись бы от всех в мире глаз, – это очень поэтично и верно.

Салов во все это время продолжал ходить взад и вперед, а потом, искренно или нет, но и он принялся восхищаться вместе с другими.

– Вам решительно надо бросить все и сделаться романистом! – сказал он Павлу.

– Я это и намерен предпринять, – отвечал тот.

– У вас геркулесовская силища на это дело, – продолжал Салов и затем, взяв фуражку, произнес: – А что, господа, пора уж и по домам.

– Пора! – подтвердили и прочие и взялись за шляпы.

– Куда же это! Посидите еще, – произнес Павел, хотя, утомленный всеми ощущениями дня и самим чтением, он желал поскорее остаться если не один, то по крайней мере вдвоем с Неведомовым, который у него жил.

– На два слова, Павел Михайлыч, – произнес затем Салов.

Павел вышел за ним в другую комнату.

– Я привез вам расписку в пятьсот рублей, – сказал тот.

– Ах, сейчас! – воскликнул Вихров и пошел и принес ему: он не пятьсот, а пять тысяч готов бы дать был в эти минуты Салову.

Гости, наконец, распростились и вышли.

– Что, батюшка, каково, каково! – счел нелишним поддразнить Салова Марьеновский.

– Черт его знает, я сам никак не ожидал, что он так напишет! – сказал Салов и поспешил нанять извозчика и уехать от товарища: ему, кажется, очень уж невыносимо было слушать все эти похвалы Вихрову.

Герой мой между тем вел искренний и задушевный разговор с Неведомовым.

– Друг мой, – говорил он, снова уже со слезами на глазах, – неужели я это так хорошо написал?.. Я вам верю в этом случае больше всех.

– Очень хорошо, – отвечал тот, в свою очередь, искренно, – главное, совершенно самобытно, ничего не заимствовано; видно, что это ростки вашей собственной творческой силы. Посмотрите, вон у Салова – всюду понадергано: то видна подслушанная фраза, то выхвачено из Гоголя, то даже из водевиля, – неглупо, но сухо и мертво, а у вас, напротив, везде нерв идет – и нерв ваш собственный.

Вихров в умилении и с поникшей головой слушал приятеля.

– Мне еще нужно дообразовать себя для писательства, – проговорил он.

– В каком же отношении? – спросил Неведомов.

– В том, что у меня большая проруха в эстетическом образовании: я очень мало читал критик, не занимался почти совершенно философией – вот этим-то я и хочу теперь заняться. Куплю себе Лессинга[104]104
  Лессинг Готхольд Эфраим (1729—1781) – знаменитый немецкий писатель и критик, представитель немецкого буржуазного просвещения, автор драм «Эмилия Галотти», «Натан Мудрый» и др.


[Закрыть], буду читать Шеллинга[105]105
  Шеллинг Фридрих Вильгельм Иосиф (1775—1854) – немецкий философ-идеалист. В своих натурфилософских сочинениях Шеллинг стремился философски обосновать достижения естествознания своего времени. Идеи Шеллинга имели сильное влияние на русскую дворянскую молодежь 20-30-х годов.


[Закрыть], Гегеля!..

– Все это не мешает, если только не соскучитесь, – заметил с улыбкою Неведомов.

– Здесь живя, я не то что соскучусь, но непременно развлекусь, и первое, вероятно, что сойдусь с какой-нибудь женщиной.

– Опасность эта может встретиться вам везде, – сказал ему опять с улыбкою Неведомов.

– Нет, не встретится, если я уеду в деревню на год, на два, на три… Госпожа, которая жила здесь со мной, теперь, вероятно, уже овдовела, следовательно, совершенно свободна. Будем мы с ней жить в дружеских отношениях, что нисколько не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх того у меня перед глазами будет для наблюдения деревенская и провинциальная жизнь, и, таким образом, открывается масса свободного времени и масса фактов!

– Согласен и с этим, – подтвердил Неведомов, – но, однако, вы прежде всего будете оканчивать этот роман?

– Окончу этот роман, напечатаю и посмотрю, что скажет публика; тогда уж примусь за что-нибудь и другое, а кроме того и вы ко мне приедете, мой милый друг: у меня усадьба отличная, с превосходной местностью, с прекрасным садом и с огромным домом!

– Приеду, извольте, – отвечал Неведомов, и, наконец, они распрощались и разошлись по своим комнатам. Двадцатипятилетний герой мой заснул на этот раз таким же блаженным сном, как засылал некогда, устраивая детский театр свой: воздух искусств, веющий около человека, успокоителен и освежающ!