Текст книги "Люди сороковых годов"

VII
Продолжение университетской жизни

Ничто, кажется, так быстро не проходит, как время студенческого учения. Вихров почти и не заметил, как он очутился на третьем курсе. Естественные науки открыли перед ним целый мир новых сведений: он уразумел и трав прозябанье, и с ним заговорила морская волна. Он узнал жизнь земного шара, – каким образом он образовался, – как на нем произошли реки, озера, моря; узнал, чем люди дышат, почему они на севере питаются рыбой, а на юге – рисом. Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, – стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой все было теснейшим образом связано одно с другим. Из изящных собственно предметов он, в это время, изучил Шекспира, о котором с ним беспрестанно толковал Неведомов, и еще Шиллера[72]72
  Шиллер Фридрих (1759—1805) – великий немецкий поэт.


[Закрыть], за которого он принялся, чтобы выучиться немецкому языку, столь необходимому для естественных наук, и который сразу увлек его, как поэт человечности, цивилизации и всех юношеских порывов. Вне этой сферы, в практической жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он еще больше возмужал и был из весьма уже немолодых студентов. У Еспера Иваныча он продолжал бывать очень редко, но и то делал с величайшим усилием над собой – до того ему там было скучно.

Анна Гавриловна, впрочем, раз рассказала ему несколько заинтересовавший его случай:

– Клеопатра-то Петровна, слышали, опять сошлась с мужем, приехала к нему: недолго, видно, продержал ее господин Постен.

– Я уж ничего тут и не понимаю, – сказал Павел.

– Поймешь этакую лукавицу… Смела ли бы другая, после этого, приехать к мужу!..

– Что же муж-то сам?.. – возразил Павел.

– Что муж-то?.. Он добрый; пьяный только… Пишет, вон, к Есперу Иванычу: «Дяденька, Клеопаша опять ко мне приехала; я ей все простил, потому что сам неправ против нее был», – проговорила Анна Гавриловна: она все еще продолжала сердиться на Фатееву за дочь.

С Мари Павел больше уже не видался. Вскоре после его первого визита к ней муж ее, г. Эйсмонд, приезжал к нему, но не застал его дома, а потом через полгода они уехали с батареей куда-то в Малороссию. Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи:

Мой милый друг, с тобой схоронены

Всех лучших дней моих воспоминанья,

И в сердце, как в гробу, затаены

Речей твоих святые обаянья.

В номерной жизни тоже не произошло ничего особенного; постояльцы были те же, и только Анна Ивановна выдержала экзамен на гувернантку и поступила уже на место. Неведомов, расставшись, таким образом, с предметом своей страсти, впал в какую-то грустную меланхолию и часто, сидя в обществе своих молодых товарищей, по целым часам слова не проговаривал. M-me Гартунг давным-давно уже, разумеется, поправилась в своем здоровье, и Павел познакомился с нею лично; оказалось, что это была довольно еще молодая, не слишком дурная собой и заметно начинающая полнеть немка. От Ваньки своего Павел узнал, что m-me Гартунг была любовница Салова, и что прежде она была blanchisseuse[73]73
  прачка (франц.).


[Закрыть] и содержала прачечное заведение; но потом, когда он сошелся с ней, то снял для нее эти номера и сам поселился у ней. Макар Григорьев тоже иногда заходил к Павлу в номера, принося к нему письма от полковника, который почему-то все-таки считал вернее писать к Макару Григорьеву, чем прямо на квартиру к сыну. Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: «Христос воскресе!»

– Так, точь-в-точь, глупый народ этакий, лопалы! – подтвердил и Макар Григорьев.

Петин тоже попробовал было представить Макару Григорьеву змею, переползавшую через пеньки, и при этом сам переполз через стул, но как-то не угодил этим Макару Григорьеву, потому что тот впоследствии отзывался о нем Павлу: «Нет, барин этот хоть и длинен, но без рассудка!» Неведомов, в свою очередь, тоже немало его удивил:

– Почто это он в подряснике-то ходит? – спросил он после Павла.

– Так, ходит, – отвечал тот.

– Как ходит? Ведь, грех, чай! – продолжал Макар Григорьев с крайним удивлением.

– Что ж за грех? – спросил в свою очередь Павел.

– Как же не грех? Ризу бы еще он надел! – возражал Макар Григорьев.

Впрочем, при дальнейшем знакомстве с Неведомовым, тот, кажется, ему понравился.

– Барин-то добрый, надо быть, и умный, а поди как прокуратит, – говорил он все-таки с удивлением.

Но Салова он решительно возненавидел. Тот, увидев его в первый раз у Павла, взглянул на него сначала чересчур свысока, а потом, узнав, что он богатый московский подрядчик, стал над ним подтрунивать.

– Что, кармашек толст, толст от бочек-то? – спрашивал он его насмешливо, показывая на карман.

– Не толще, чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, – отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова был винный откупщик, – кто почестнее у этого дела стоит, я уж и не знаю!.. – заключил он многознаменательно.

– Оба честны, должно быть, оба честны! – произнес, нисколько не смутившись, Салов.

Вообще, он был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось, нисколько не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил к нему, сейчас же садился с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на то, Салов без всякой жалости продолжал с ним играть.

– Вы его почти наверное обыгрываете, – заметил ему как-то раз Павел, когда студент, совсем уже проигравшись, ушел.

– Совершенно наверное: сколько хочу у него, столько и выиграю, – отвечал Салов.

– Но, как же? Ведь, это нечестно! – возразил ему Павел.

– Чем же нечестно? Отец-дурак дает этому мальчишке столько денег, что он бы разврату на них мог предаваться, а я оберу их у него и по крайней мере для нравственной жизни его сберегу!

Невдолге после того, Салов не преминул и с самим Павлом сыграть небольшую плутовскую штучку. Однажды тот, придя к нему, увидел на столе шашки и шашешницу.

– Это вы зачем себе приобрели? – спросил Павел.

– Да так, кое-кто из знакомых играют в шашки, а у меня их не было; вот я их и приобрел.

– А сами вы играете? – спросил Вихров.

– Почти нет, – отвечал Салов совершенно искренним голосом. – А вы играете?

– Я играю, – отвечал Павел. Он, в самом деле, недурно играл. – Давайте, сыграем! – прибавил он.

– Что? Нет! Вы меня обыграете, – возразил Салов, однако сел. – Что же, мы даром будем играть?

– Разумеется, – отвечал Павел.

– Ну, я ни во что и никогда не игрывал даром. Давайте, сыграемте на обед у Яра.

– Хорошо! – сказал Павел.

Они сыграли. Павел проиграл и тотчас же повел Салова к Яру. Когда они, после вкусных блюд и выпитой бутылки хорошего вина, вышли на улицу, то Салов, положив Павлу руку на плечо, проговорил:

– Я, душенька, может быть, первый игрок в Москве, как же вы смели со мной сесть играть?

– Зачем же вы сказали, что вы не умеете совсем играть?

– Понадуть вас хотел. По крайней мере, на обед у Яра выиграть желал, – отвечал с удовольствием Салов.

– Черт знает что такое! – произнес Павел, не могший хорошенько понять, ложь ли это, или чистая монета.

В Новый год, в Васильев день, Салов обыкновенно справлял свои именины. M-me Гартунг, жившая, как мы знаем, за ширмами, перебиралась в этот день со всем своим скарбом в кухню. Из столовой, таким образом, являлась очень обширная комната, которую всю уставляли принесенною из других номеров мебелью; приготовлялись два-три карточных стола, нанимался нарочно официант, который приготовлял буфет и ужин. В последние именины повторилось то же, и хотя Вихров не хотел было даже прийти к нему, зная наперед, что тут все будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря, что у него порядочные люди будут; надобно же, чтоб они и порядочных людей видели, а то не Неведомова же в подряснике им показывать. Павел согласился и пришел, и первых, кого он увидел у Салова, это двух молодых людей: одного – в щеголеватом штатском платье, а другого – в новеньком с иголочки инженерном мундире. Он развел руками от удивления: это были два брата Захаревские.

– Вот, уж никак не ожидал вас встретить здесь, – заговорил он, здороваясь с обоими братьями.

– И мы уж никак не ожидали, – отвечали они оба в один голос.

– Но давно ли вы в Москве и откуда?

– Мы из Петербурга и едем на службу, а здесь – проездом, – отвечал правовед.

– Но куда же и чем?

– Оба в один город: я назначен товарищем председателя, а брат прикомандирован к округу.

– И, вероятно, тоже скоро получу назначение на дистанцию, – подхватил не без важности инженер.

– Но как же вы сюда-то попали? – продолжал расспрашивать Павел.

– Ну, вот этого мы и сами не знаем – как, – отвечал инженер и, пользуясь тем, что Салов в это время вышел зачем-то по хозяйству, начал объяснять. – Это история довольно странная. Вы, конечно, знакомы с здешним хозяином и знаете, кто он такой?

– Он студент, – отвечал Павел.

– Если студент, так еще ничего, а то и жулик какой-нибудь мог быть. Вообразите: мы вчера с братом поехали к Сретенским воротам – понимаете? Нельзя же такой первопрестольной столице, как Москве, не оказать этой чести! Вошли и видим: в общей зале один господин, без верхнего платья, танцует с девицами, сам пьет и их поит шампанским, потом бросился и к нам на шею: «Ах, очень рад!.. Шампанского!» – почти насильно заставил нас выпить… Мы тоже с своей стороны, разумеется, поставили бутылку, и пошла потеха, да так всю ночь… Когда расставались, то обнимались и целовались, и он нас просил сегодня непременно приехать к нему, потому что он именинник. Мы с братом, так как нечего делать было нынче вечером, взяли да и приехали.

Инженер рассказал все это очень простодушным тоном, как будто это была самая обычная форма жизни человеческой. Правовед же, напротив того, поморщивался.

– К чему все эти подробности? – произнес он с укором брату.

К Салову, между тем, пришел еще гость – какой-то совершенно черный господин, с черными, но ничего не выражающими глазами, и весь в брильянтах: брильянты были у него в перстнях, брильянты на часовой цепочке и брильянтовые запонки в рубашке.

– А что, господа, пока никто еще не приехал, не сыграть ли нам в карты? – спросил Салов совершенно легким и непринужденным голосом, обращаясь к братьям Захаревским.

– Я совершенно не играю, – отвечал правовед.

– А вы? – спросил Салов инженера.

– Я играю-с, – отвечал тот.

– Ну, так сыграемте! А вы, Николай Гаспирович, хотите? – отнесся он к черноволосому господину.

– Хорошо, – отвечал тот, и на грубом лице его заметно отразилось удовольствие.

– По чем же мы играем? – спросил Салов – и опять каким-то легким и ветреным голосом.

– Я играю от одной до пяти копеек, – отвечал инженер.

– Ну, так мы и будем играть по пяти, – сказал Салов и написал на столе 100 ремизов.

– Нет, вы потрудитесь поставить только 50, – сказал инженер.

– Почему же только? – спросил с удивлением Салов.

– Потому что нам с братом надо еще в другое место ехать, а игра может затянуться.

– В какое место еще ехать? – спросил правовед с удивлением, вслушавшись в их разговор.

– Ну, как же, ведь разве ты не знаешь? – сказал инженер с ударением.

Правовед замолчал и уже больше ничего не возражал.

Салов, черный господин и инженер стали играть. Прочие посетители, о которых говорил Салов, что-то не приезжали, а потому Павел все время разговаривал с правоведом.

– Как велика и грязна ваша Москва сравнительно с Петербургом, – это деревня какая-то! – сказал правовед.

– Почему же уж и деревня? – возразил Павел.

– Эти деревянные дома, кривые улицы, – продолжал правовед.

– В Москве надобно искать не того, а историю русского народа и самый народ!.. Видеть, наконец, святыню!.. – говорил Павел.

– Да, прекрасно, но надобно, чтобы одно при другом было. Нельзя же, чтоб столица была без извозчиков! Мы с братом взяли дрожки здешние, и едва живые приехали сюда.

Инженер в это время встал из-за стола и, выкинув на стол двадцатипятирублевую бумажку, объявил, что он больше играть не будет.

– Да полноте, припишемте еще! – уговаривал его Салов.

– Нет-с, я не расположен больше играть, – отвечал инженер явно насмешливым голосом.

Черноволосый господин сидел молча – и как-то мрачно сопел.

– Отчего ты не хочешь больше играть? – спросил правовед брата, когда тот подошел к нему.

– Этот господин въявь передергивает и подтасовывает карты, – сказал инженер, вовсе не женируясь и прямо указывая на черного господина, так что тот даже обернулся на это. Павел ожидал, что между ними, пожалуй, произойдет история, но черноватый господин остался неподвижен и продолжал мрачно сопеть.

– Может быть, тебе это так показалось, – возразил правовед брату.

– Какое показалось! Сделай милость, я вольты-то сам умею передергивать, – объяснил тот. – Наконец, у него все брильянты фальшивые.

– Как фальшивые? – спросил Павел.

– Поддельные, ничего не стоят. Я настоящие брильянты за версту отличу, – отвечал инженер.

– В таком случае, уедем отсюда поскорее, – сказал ему вполголоса брат.

– Зачем? – возразил тот. – Он ужинать оставлял! У этаких господ ужин всегда бывает отличный.

Вихров начал уже со вниманием слушать этого молодого человека; он по преимуществу удивил его своей житейской опытностью. Салов, заметно сконфуженный тем, что ему не удалось заманить молодого Захаревского в игру, сидел как на иголках и, чтоб хоть сколько-нибудь позамять это, послал нарочно за Петиным и Заминым, чтоб они что-нибудь представили и посмешили. Те, очень довольные таким приглашением, сейчас же явились и представили сначала возвращающееся с поля стадо или, по крайней мере, все бывающие при этом звуки. Кроме того, Замин представил нищую старуху и лающую на нее собаку, а Петин передразнил Санковскую[74]74
  Санковская Екатерина Александровна (1816—1872) – прима-балерина московского балета.


[Закрыть] и особенно живо представил, как она выражает ужас, и сделал это так, как будто бы этот ужас внушал ему черноватый господин: подлетит к нему, ужаснется, закроет лицо руками и убежит от него, так что тот даже обиделся и, выйдя в коридор, весь вечер до самого ужина сидел там и курил. В оставленном им обществе, между тем, инженер тоже хотел было представить и передразнить Каратыгина[75]75
  Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) – известный актер-трагик.


[Закрыть] и Толченова[76]76
  Толченов Павел Иванович (1787—1862) – артист московской и петербургской трупп на ролях резонеров.


[Закрыть], но сделал это так неискусно, так нехудожественно, что даже сам заметил это и, не докончив монолога, на словах уже старался пояснить то, что он хотел передать. Ужин последовал, как и ожидал инженер, почти роскошный, с отличным вином, с фруктами. Петин опять принялся дурачиться и представлять баядерку, которая подносит султану различные вкусные блюда. Султаном, разумеется, был выбран тот же черноватый господин, и при этом Петин кланялся ему не головой, а задом. Черноватый господин, в свою очередь, сделал вид, что как будто бы все это ему очень нравилось, и хохотал от души. Но Павел во весь вечер был мрачен и сердит. Подлость Салова и желание его заманить и обыграть инженера были уже слишком явны; но ему тяжело было убедиться в этом, потому что Салов все-таки был его приятель. На другой день, он обо всем этом происшествии рассказал Неведомову; но того, кажется, нисколько это не поразило и не удивило.

– Да, господин, развращенный в корень! – произнес он. – Натура страстная и даже даровитая, но решительно принявшая одно только дурное направление.

– Вы знаете, с этаким господином и знакомому быть не совсем приятно, – проговорил Павел.

– Конечно! – подтвердил Неведомов. – А какую он теперь еще, кажется, затевает штуку – и подумать страшно! – прибавил он и мотнул с грустью головой.

– Какую же? – спросил было Павел.

– И говорить пока не хочу! – отвечал Неведомов и затем погрузился в глубокую задумчивость.

Вскоре после того Салов, видимо уже оставивший m-me Гартунг, переехал даже от нее на другую квартиру. Достойная немка перенесла эту утрату с твердостью, и, как кажется, более всего самолюбие ее, в этом случае, было оскорблено.

– Пускай поищет себе другую такую!.. Пускай! – говорила она.

Вихров, через несколько месяцев, тоже уехал в деревню – и уехал с большим удовольствием. Во-первых, ему очень хотелось видеть отца, потом – посмотреть на поля и на луга; и, наконец, не совсем нравственная обстановка городской жизни начинала его душить и тяготить!

VIII
Разные мотивы из деревенской жизни

У полковника с год как раскрылись некоторые его раны и страшно болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет, у него и боль вся прошла; а потом, когда сын вошел в комнату, он стал даже говорить какие-то глупости, точно тронулся немного.

– Что тебе к ужину велеть приготовить? – произнес он, стоя посередине комнаты с каким-то растерявшимся взором. – Погоди, постой, я пошлю сейчас в Клецково и оттуда отличнейших фруктов из оранжереи велю тебе привезти.

– Не нужно, папаша; я, ей-богу, фруктов не ем, – урезонивал его Павел.

– Ну, так вот что!.. Афимья! – крикнул полковник.

Он за последнее время сильно постарел, и Афимья, тоже уже совсем сделавшаяся старушонкой, явилась.

– У тебя некоторые наливки не подварены. Мы не знаем, какие еще Павлу Михайловичу понравятся и какие он будет кушать, так подвари все, чтобы все были подслащены.

Павел при этом несколько даже удивился; отец прежде всегда терпеть не мог, чтобы он хоть каплю какого-нибудь вина перед ним пил, а тут сам поить хочет: видно, уж очень обрадовался ему!

Полковник после этого зачем-то ушел к себе в спальню и что-то очень долго там возился, и потом, когда вышел оттуда, лицо его и вообще вся фигура приняли какой-то торжественный вид.

– Павел Михайлович, – начал он, становясь перед сыном, – так как вы в Москве очень мало издерживали денег, то позвольте вот вам поклониться пятьюстами рублями. – И, поклонившись сыну в пояс, полковник протянул к нему руку, в которой лежало пятьсот рублей.

– Зачем, папаша, это совершенно не нужно! – говорил Павел, не беря сначала денег.

– Ни-ни! Извольте брать и слушаться! – прикрикнул полковник.

Павел, нечего делать, взял и горячо поцеловал у отца руку.

– Теперь пошлите Ивана ко мне! – крикнул полковник.

Иван, разумеется, сейчас же явился.

– Так как вы, Иван, сберегли барина и привезли его мне жива и невредима, то вот вам за это двадцать пять рублей награды!..

И полковник, в самом деле, подал Ивану двадцать пять рублей.

– Они сами себя берегли-с без меня-с, что – я? – отвечал на этот раз Иван почему-то с совершенно несвойственным ему смирением.

– Спать вы можете, если хотите, в сенях, в чулане, на наших даже перинах, – разрешил ему полковник.

– Нет, уж я у мамоньки ночую, – отвечал Ванька.

– Да ведь жарко там, дурак! – возразил полковник.

– Я – на сеновале. Там важно!

– Там важно! – подтвердил и полковник.

Ванька ушел.

Михаил Поликарпович после того, подсел к сыну и – нет-нет, да и погладит его по голове. Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика, начал целовать его в грудь, лицо, щеки.

– Вот как, а! – отвечал ему на это полковник. – Ах, миленький мой! Ах, чудо мое! Ах, птенчик мой! – продолжал вскрикивать старик и, схватив голову сына, стал покрывать ее поцелуями.

Павел, наконец, вырвался из отцовских объятий, разрыдался и убежал к себе в комнату. Полковник, тоже всхлипывая, остался на своем месте.

– А, каков шельмец, а! – говорил он, пришедши в комнату к Афимье.

– Ну, батюшка, известно! – сказала ему что-то такое та.

Вследствие разного рода гуманных идей и мыслей, которыми герой мой напитался отовсюду в своей университетской жизни, он, в настоящий приезд свой в деревню, стал присматриваться к быту народа далеко иначе, чем смотрел прежде. Он, например, очень хорошо знал, что кучер Петр мастерски ездит и правит лошадьми; Кирьян, хоть расторопен и усерден, но плут: если пошлют в город, то уж, наверно, мест в пять заедет по своим делам. Мужик Семен – и добрый, и старательный, а все как-то у него не спорится: каждый год хлеба у него не хватает! Стряпуха Пестимея верна – и самой себе никогда ничего не возьмет; но другие, из-под рук ее, что хочешь бери – никогда не скажет и не пожалуется.

Словом, он знал их больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это были тоже люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи, был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником – за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.

– Ведь, на своей работе, каналья, не сделаешь этого! Ведь, нарочно – чтобы барину повредить!

– Ей-богу, сударь, невзначай, и на своей работе бывает это, – отвечал Иван совершенно искренним голосом.

– Не бывает у вас – у мошенников! – продолжал на него кричать полковник.

– За неволю вам люди будут худо делать, если вы их, когда они даже не виноваты, так браните, – заметил ему Павел.

– А вот – сам побольше поживешь с ними, да поуправляешь ими – и увидишь, как они не виноваты! – возразил ему на это полковник.

– А хоть бы и виноваты они были, мы не можем их бранить, – возразил ему в свою очередь Павел и ушел.

– Что это такое, что он говорит? – спрашивал полковник все еще продолжавших стоять перед ним Ивана и старосту Кирьяна.

Те на это ничего не отвечали и потупили только глаза.

Главным образом, Павла беспокоила мысль – чем же, наконец, эти люди за свои труды в пользу господ, за свое раболепство перед ними, вознаграждены: одеты они были почти в рубища, но накормлены ли они, по крайней мере, досыта – в чем ни один порядочный человек собаке своей не отказывает? Павел, после одного знойного трудового дня, нарочно зашел посмотреть, что едят дворовые люди и задельные мужики. Он в ужас пришел: они ели один хлеб, намешанный в квас, и в квас очень плохой и только приправленный немного солью и зеленым луком, и тот не у всех был. Павел сам видел, как полковник прогнал одну девочку, забравшуюся в его огород – нарвать этого луку. Он сгорел со стыда при виде этой нищеты и, поспешив поскорей уйти из избы, прямо прошел к отцу.

– Батюшка! – начал он слегка дрожащим голосом. – У нас очень дурно едят люди.

– Чем же дурно? – спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. – Так же, как и у других. Я еще больше даю, супротив других, и месячины, и привара, а мужики едят свое, не мое.

– Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики – свое или наше, – возразил Павел, – но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят – в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, – иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня – как лошадь, – целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.

– Да они завтра и не станут есть говядины, потому что – пост, – проговорил полковник, совершенно опешенный этим монологом сына.

– Ну, так, гороху и крупы, а главное, я забыл, гречневой каши, потому что она очень много азоту в себе заключает и, таким образом, почти заменяет мясо.

– И ты думаешь, что они будут благодарны тебе за то? Как же, жди! Полебезят немного в глаза, а за глаза все-таки станут бранить и жаловаться.

– Батюшка, вы подарили мне эти деньги, и я их мог профрантить, прокутить, а я хочу их издержать таким образом, и вы, я полагаю, в этом случае не имеете уж права останавливать меня! Вот вам деньги-с! – прибавил он и, проворно сходя в свою комнату, принес оттуда двести пятьдесят рублей и подал было их отцу. – Прошу вас, сейчас же на них распорядиться, как я вас просил!

– Да, полно, бог с тобой! Я и без твоих денег это сделаю, – проговорил полковник, отстранясь от денег.

– Я хочу это на свои деньги сделать, поймите вы меня! – убеждал его Павел.

– А я хочу – на свои! – прикрикнул полковник. Он полагал, что на сына временно нашла эта блажь, а потому он хотел его потешить. – Кирьян! – крикнул он.

Кирьян пришел.

– Вот, Павел Михайлович желает, чтобы людям выдана была провизия – пока гороху, грибов, сколько там их есть.

– Главное, каши гречневой, – повторил Павел, – да чтобы и мужикам задельным то же самое было выдано.

– Ну, и мужикам чтобы задельным, – подтвердил полковник, решившийся, кажется, слепо повиноваться во всем сыну.

– Зачем же мужикам-то задельным? – спросил даже Кирьян с удивлением.

– А затем, что нужно, – отвечал ему резко Павел.

– И скажи, чтобы за барчика бога молили: это по его желанию делается, – прибавил полковник.

– Слушаю-с, – отвечал Кирьян и пошел исполнять приказание барина.

Вечером, бабы и мужики, дворовые и задельные, подошли поблагодарить Павла и хотели было поцеловать у него руку, но он до этого их не допустил и перецеловался со всеми в губы.

– И вы будете постоянно получать такую пищу, а в мясоед вам мясо будет выдаваться.

– Ой, батюшки, милости какие! – проговорили больше бабы.

– Благодарствуем на том! – проговорили некоторые из мужиков.

– Водочки бы приказали поднести: рабочему человеку это нужней всего, – произнес один мозглявый мужичонка.

– Тебе бы еще и водочки! – остановили его другие.

– Водочки я никогда не велю вам летом давать, потому что она содержит в себе много углероду, а углерод нужен, когда мы вдыхаем много кислороду; кислород же мы больше вдыхаем зимой, когда воздух сжат.

– Это точно-с! – почему-то согласились с ним и некоторые мужики.

Полковник смотрел на всю эту сцену, сидя у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что на сына нашла временная блажь, и вряд ли не то же самое думал и Иван Алексеев, мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался на месте.

– А ты отчего не идешь? – спросил его Павел.

– Нет, бог с ним! Что, я и свое ем, – сказал он, улыбнувшись, и затем, поклонясь господам, отправился к себе в избу.

Павла это тронуло до глубины души.

«И этот гордый и грандиозный народ, – думал он, – находится до сих пор еще в рабстве!»

Когда Павел возвратился в комнаты, полковник подозвал его к себе и погладил по голове.

– Добрый ты у меня будешь, добрый. Это хорошо! – произнес старик. – А вот богу так мало молишься, мало – как это можно: ни вставши поутру, ни ложась спать, лба не перекрестишь!

– Отвычка! – отвечал Павел.

Религиозное чувство, некогда столь сильно владевшее моим героем, в последнее время, вследствие занятий математическими и естественными науками, совсем почти пропало в нем. Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это – пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, – все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа. Полковник ездил к приходу на низеньких дрожках, на смирной и старой лошади. Павел велел себе оседлать лошадь, самую красивую из всей конюшни: ему хотелось возобновить для себя также и это некогда столь любимое им удовольствие. Полковник еле уселся на свой экипаж, а когда поехал, то совсем сгорбился и начал трястись, как старушонка какая-нибудь.

– Папаша, вам беспокойно ездить на этих дрожках, – сказал Павел.

К чести его, надо сказать, что во весь свой последний приезд он относился к отцу с какою-то почтительной нежностью.

– Что делать! На всем другом – боюсь.

– Папаша, старый кавказец, – не стыдно ли вам!

– Да, кавказец! – воскликнул полковник с удовольствием. – Укатали, брат, бурку крутые горки.

Павел, к удивлению своему, не чувствовал никакого особенного удовольствия от верховой езды: напротив, ему было и скучно, и неловко. Мостик, столь пугавший его некогда своею дырой, он проехал, не заметив даже; а шумевшая и пенившаяся речонка, на этот раз, пересохла и была почти без воды.

«Нет, эти детские ощущения миновали для меня навсегда!» – подумал Павел, – и тут же, взглянув несколько в сторону, увидел поляну, всю усеянную незабудками. – «Как бы хорошо гулять по этой поляне с какою-нибудь молоденькою и хорошенькою девушкой, и она бы сплела из этих незабудок венок себе и надела бы его на голову», – думалось ему, и почему-то вдруг захотелось ему любить; мало того, ему уверенно представилось, что в церкви у этого прихода он и встретит любовь! Но кого же? – Павел перебирал в уме всех, могущих там быть лиц, но ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к тому, не напал, а уверенность между тем росла все больше и больше, так что ему сделалось даже это смешно.

По приезде к приходу, на крыльце и на паперти храма Павел увидал множество нищих, слепых, хромых, покрытых ранами; он поспешил раздать им все деньги, какие были при нем. Стоявший в самой церкви народ тоже кинулся ему в глаза тем, что мужики все были в серых армяках, а бабы – в холщовых сарафанах, и все почти – в лаптях, но лица у всех были умные и выразительные.

«Не лучше ли бы было, – думал Павел с горечью в сердце, глядя, как все они с усердием молились, – чем возлагать надежды на неведомое существо, они выдумали бы себе какой-нибудь труд поумней или выбили бы себе другое социальное положение!»

Между тем двери в церковь отворились, и в них шумно вошла – только что приехавшая с колокольцами – становая. Встав впереди всех, она фамильярно мотнула головой полковнику но, увидев Павла, в студенческом, с голубым воротником и с светлыми пуговицами, вицмундире, она как бы даже несколько и сконфузилась: тот был столичная штучка!

Вслед за становой вошел высокий мужчина с усами и бородой, в длиннополом синем сюртуке и нес на руке какое-то легонькое манто. Он прошел прямо на клирос и, установясь в очень, как видно, для него привычной позе, сейчас же принялся густым басом подпевать дьячкам.