Электронная библиотека » Алексей Писемский » » онлайн чтение - страница 9


  • Текст добавлен: 14 ноября 2013, 06:16


Автор книги: Алексей Писемский


Жанр: Литература 19 века, Классика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 9 (всего у книги 54 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Оставшись вдвоем, отец и сын довольно долго молчали. Павел думал сам с собою: «Да, нелегко выцарапаться из тины, посреди которой я рожден!» Полковник между тем готовил ему еще новое испытание.

– Завтрашний день-с, – начал он, обращаясь к Павлу и стараясь придать как можно более строгости своему голосу, – извольте со мной ехать к Александре Григорьевне… Она мне все говорит: «Сколько, говорит, раз сын ваш бывает в деревне и ни разу у меня не был!» У нее сын ее теперь приехал, офицер уж!.. К исправнику тоже все дети его приехали; там пропасть теперь молодежи.

Полковник полагал, что Павел не ездил к Александре Григорьевне тоже по внушению Еспера Иваныча, потому что тот терпеть не мог ее.

– Извольте-с, я съезжу, – отвечал Павел сверх ожидания.

Он готов был все сделать и все перенести, лишь бы только не задерживал его отец и отпустил бы поскорее в Москву.

«Да, нелегко мне выцарапаться из моей грязи!» – повторял он мысленно, ходя по красному двору и глядя на поля и луга, по которым он когда-то так весело бегал и которые теперь ему были почти противны!

XVII
Разные ведомства в их почках

На другой день, когда поехали к Абреевой, Павел выфрантился в новый штатский сюртук, атласный жилет, пестрые брюки и в круглую пуховую шляпу. Полковник взглянул на него и, догадавшись, что весь этот костюм был сделан на деньги Еспера Иваныча, ужасно этим обиделся. «Все дяденькино подаренье, а отцу и наплевать не хотел, чтобы тот хоть что-нибудь сшил!» – пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом всю дорогу ни слова не сказал с сыном и только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: «Да, вона какое Воздвиженское стало!.. Словно аббатство разоренное!.. Что делать-то!.. Старухе не на что стало поправлять!.. Сыночек-то, говорят, не выходя еще из корпуса, тридцать тысяч долгов наделал – плати маменька!.. Детушки-то нынче каковы!» Нельзя сказать, чтобы в этих словах не метилось несколько и на Павла, но почему полковник мог думать об сыне что-нибудь подобное, он и сам бы, вероятно, не мог объяснить того.

Воздвиженское действительно представляло какой-то разоренный вид; крыльцо у дома было почти полуразвалившееся, с полинялой краской; передняя – грязная. В зале стены тоже были облупившиеся, историческая живопись на потолке испещрена была водяными протеками. Огромная люстра с стеклянными подвесками как-то уродливо висела на средине. Павел понять не мог, отчего эта зала прежде казалась ему такою великолепной. В гостиной Вихровы застали довольно большое общество: самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и в тех же буклях 30-х годов, сына ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке, с пресыщенным несколько лицом, в шелковой гроденаплевой[39]39
  Гроденапль – плотная ткань, род тафты, от франц. gros de Naples.


[Закрыть]
рясе, с красивыми четками в руках и в чищенных сапогах, – это был настоятель ближайшего монастыря, отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия. Он очень важно себя держал и, по-видимому, пользовался большим почетом от хозяйки. Рядом с молодым Абреевым, явно претендуя на товарищество с ним, сидел молодой человек, в мундире с зеленым воротником и с зелеными лацканами, который, по покрою своему, очень походил на гимназический мундир, но так был хорошо сшит и так ловко сидел, что почти не уступал военному мундиру. Павел догадался, что это был старший сын Захаревского – правовед; другой сын его – в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку – сидел рядом с самим Ардальоном Васильевичем, который все еще был исправником и сидел в той же самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще более сутуловат и совершенно поседел. Кадет не имел далеко тех светских манер, которые были сообщены правоведу его воспитанием.

– Здравствуйте, молодой человек! – сказала Александра Григорьевна, поздоровавшись сначала с полковником и обращаясь потом довольно ласково к Павлу, в котором сейчас же узнала, кто он был такой.

Павел поклонился ей и, нимало не медля затем, с опущенными в землю глазами, подошел под благословение к отцу-настоятелю: после жизни у Крестовниковых он очень стал уважать всех духовных особ. Настоятель попривстал немного и благословил его.

– Вы знакомы?.. Ты узнал?.. – спросила Александра Григорьевна сына, показывая ему на Павла.

– Узнал! – отвечал тот, немного картавя.

– Et vous messieurs?[40]40
  А вы, господа? (франц.).


[Закрыть]
– прибавила Александра Григорьевна сыновьям исправника.

Молодые люди все раскланялись между собой.

– Игрывали, я думаю, вместе, – обратился полковник добродушно к исправнику.

– Вероятно! – отвечал тот холодно и не без важности.

Все наконец уселись.

– Не хочет вот в Демидовское! – отнесся полковник к Александре Григорьевне, показав головой на сына. – В университет поступает!

Мысль эта составляла предмет гордости и беспокойства его.

– А!.. – произнесла та протяжно. Будучи более посвящена в военное ведомство, Александра Григорьевна хорошенько и не знала, что такое университет и Демидовское.

– Какому же собственно факультету посвящает себя сын ваш? – спросил настоятель, обратившись всем телом к полковнику.

– Да я и не знаю, – отвечал тот, разводя руками.

– По какому-нибудь отделению философских факультетов, – подхватил Павел, – потому что мне больше всего хочется получить гуманное, человеческое воспитание.

Александра Григорьевна взглянула на Павла. С одной стороны, ей понравилась речь его, потому что она услышала в ней несколько витиеватых слов, а с другой – она ей показалась по тону, по крайней мере, несколько дерзкою от мальчика таких лет.

– Homo priusquam civis[41]41
  Человек прежде всего гражданин (лат.).


[Закрыть]
, – произнес настоятель, покачивая ногой.

– Homo superior cive![42]42
  Человек выше гражданина! (лат.).


[Закрыть]
– подхватил Павел.

– Sic![43]43
  Так! (лат.).


[Закрыть]
– подтвердил отец Иоаким.

Разговор этот латинский решительно возмутил Александру Григорьевну. Он ей почему-то показался окончательною дерзостью со стороны мальчика-гимназиста.

– Я не знаю, для чего этой латыни учат? – начала она почти презрительным тоном. – Язык бесполезный, грубый, мертвый!

– Как же бесполезный?.. – протянул отец Иоаким. – Язык древних философов, ораторов, поэтов, язык ныне медицины, – разъяснял он ей.

– Но, святой отец! – воскликнула Александра Григорьевна. – Положим, он нужен какому-нибудь ученому и вам, как духовной особе, но зачем же он вот этому молодому человеку?.. – И Александра Григорьевна показала на правоведа. – И моему сыну, и сыну полковника?

– Как зачем юристу латинский язык? – вмешался опять в разговор Павел, и по-прежнему довольно бойко.

– Да, зачем? – повторила, в свою очередь, резко Александра Григорьевна.

– Потому что асе лучшие сочинения юридические написаны на латинском языке, – отвечал Павел, немного покраснев.

Он и сам хорошенько не знал, какие это именно были сочинения.

– У нас кодакс Юстиниана[44]44
  Кодекс Юстиниана – свод законов, изданный в 529 году по заданию византийского императора Юстиниана I (483—565).


[Закрыть]
читают только на латинском, – сказал очень определительно правовед.

– Кодекс Юстиниана! – подхватил Павел.

Александра Григорьевна пожала только плечами. Разговаривать далее с мальчиком она считала неприличным и неприятным для себя, но полковник, разумеется, ничего этого не замечал.

– Поручиком, говорит, у них выпускают! – проговорил он опять, показав на сына.

– Как поручиком? – спросила уже сердито Александра Григорьевна.

– Не то что военным, а штатским – в том же чине, – объяснил полковник. Говоря это, он хотел несколько поверить сына.

– Десятым классом, коллежским секретарем выпускают кандидатов, – присовокупил Павел.

– Да, десятым – то же, что и из лавры нашей! – подтвердил настоятель. – А у вас так выше, больше одним рангом дают, – обратился он с улыбкой к правоведу, явно желая показать, что ему небезызвестны и многие мирские распорядки.

– У нас выше, титулярным советником выпускают, – подтвердил правовед.

– Я, признаюсь, этого решительно не понимаю, – подхватил Павел, пожимая плечами. – Вы когда можете выйти титулярным советником? – обратился он к правоведу.

– На будущий год, – произнес тот.

– А я вот-с, – продолжал Павел, начиная уже горячиться, – если с неба звезды буду хватать, то выйду только десятым классом, и то еще через четыре года только!

– Что ж! Каждое заведение имеет свои права! – возразил с усмешкой правовед.

– У нас, из пажей, тоже выпускают поручиком, а из других корпусов прапорщиками, – вмешался в разговор, опять слегка грассируя, Сергей Абреев.

– Это-то и дурно-с, это-то и дурно! – продолжал горячиться Павел. – Вы выйдете титулярным советником, – обратился он снова к правоведу, – вам, сообразно вашему чину, надо дать должность; но вы и выучиться к тому достаточно времени не имели и опытности житейской настолько не приобрели.

– Отчего же выучиться я не успел? – спросил правовед обиженным голосом и краснея в лице.

– Да потому что, – я не знаю, – чтобы ясно понимать законы, надобно иметь общее образование.

– Да почему же вы думаете, что нам не дают общего образования? – продолжал возражать обиженным тоном правовед.

– Потому что – некогда; не по чему иному, как – некогда! – горячился Павел.

– Отчего же – некогда? – вмешался опять в разговор Сергей Абреев. – Только чтобы глупостям разным не учили, вот как у нас – статистика какая-то… черт знает что такое!

– Статистика, во-первых, не черт знает что такое, а она – фундамент и основание для понимания своего современного государства и чужих современных государств, – возразил Павел.

Настоятель мотнул ему на это головой.

– Про ваше учебное заведение, – обратился он затем к правоведу, – я имею доскональные сведения от моего соученика, друга и благодетеля, господина Сперанского[45]45
  Сперанский Михаил Михайлович (1772—1839) – государственный деятель при Александре I и Николае I.


[Закрыть]

Проговоря это, отец Иоаким приостановился немного, – как бы затем, чтобы дать время своим слушателям уразуметь, с какими лицами он был знаком и дружен.

– Господин Сперанский, как, может быть, небезызвестно вам, первый возымел мысль о сем училище, с тем намерением, чтобы господа семинаристы, по окончании своего курса наук в академии, поступали в оное для изучения юриспруденции и, так как они и без того уже имели ученую степень, а также и число лет достаточное, то чтобы сообразно с сим и получали высший чин – 9-го класса; но богатые аристократы и дворянство наше позарились на сие и захватили себе…

– Это может быть! – отвечал правовед.

– Верно так, верно! – подхватил монах.

– Мысль Сперанского очень понятна и совершенно справедлива, – воскликнул Павел, и так громко, что Александра Григорьевна явно сделала гримасу; так что даже полковник, сначала было довольный разговорчивостью сына, заметил это и толкнул его ногой. Павел понял его, замолчал и стал кусать себе ногти.

– Ах, боже мой, боже мой! – произнесла, вздохнув, Александра Григорьевна. – России, по-моему, всего нужнее не ученые, не говоруны разные, а верные слуги престолу и хорошие христиане. Так ли я, святой отец, говорю? – обратилась она к настоятелю.

– Д-да-а! – отвечал ей тот протяжно и не столько, кажется, соглашаясь с ней, сколько не желая ее оспаривать.

– Милости прошу, однако, гости дорогие, кушать!.. – прибавила она, вставая.

Все поднялись. Полковник сейчас же подал Александре Григорьевне руку. Это был единственный светский прием, который он очень твердо знал.

– Ваш сын – большой фантазер, – оберегите его с этой стороны! – шепнула она ему, грозя пальцем.

– Есть немножко, есть!.. – подтвердил полковник.

При размещении за столом Павлу предназначили сесть рядом с кадетом. Его, видно, считали за очень еще молодого мальчика. Это было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так что никто и не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит. Павел принялся над этим покатываться со смеху самым искреннейшим образом.

В это время Александра Григорьевна обратилась к настоятелю.

– Вот вы были так снисходительны, что рассуждали с этим молодым человеком, – и она указала на Павла, – но мне было так грустно и неприятно все это слышать, что и сказать не могу.

Настоятель взглянул на нее несколько вопросительно.

– Когда при мне какой-нибудь молодой человек, – продолжала она, как бы разъясняя свою мысль, – говорит много и говорит глупо, так это для меня – нож вострый; вот теперь он смеется – это мне приятно, потому что свойственно его возрасту.

– Но почему вы, – возразил ей скромно отец Иоаким, – не дозволяете, хоть бы несколько и вкось, рассуждать молодому человеку и, так сказать, испытывать свой ум, как стремится младенец испытать свои зубы на более твердой пище, чем млеко матери?

– А потому, что пытанье это ведет часто к тому, что голова закружится. Мы видели этому прекрасный пример 14 декабря.

Против такого аргумента настоятель ничего не нашелся ей возразить и замолчал.

После обеда все молодые люди вышли на знакомый нам балкон и расселись на уступах его. В позе этой молодой Абреев оказался почти красавцем.

– Voulez-vous un cigare?[46]46
  Хотите вы сигару? (франц.).


[Закрыть]
– произнес он, обращаясь к стоявшему против него правоведу.

Тот взял у него из рук сигару.

– Monsieur Вихров, desirez-vous?[47]47
  Вы желаете? (франц.).


[Закрыть]
– обратился Абреев к Павлу, но тот поблагодарил и отказался от сигары: по невежеству своему, он любил курить только жуковину.[48]48
  …он любил курить только жуковину – ироническое название дешевого табака петербургской табачной фабрики Жукова.


[Закрыть]

– Et vous, monsieur?[49]49
  А вы, господин? (франц.).


[Закрыть]
– отнесся Абреев к кадету.

Тот принял от него сигару и, с большим знанием дела, откусил у нее кончик и закурил.

– Le cigare est excellent![50]50
  Превосходная сигара! (франц.).


[Закрыть]
– произнес Абреев, навевая себе рукою на нос дым.

– Magnifique![51]51
  Великолепная! (франц.).


[Закрыть]
– подтвердил правовед, тоже намахивая себе на лицо дым.

– От нас Утвинов поступил к вам в полк? – спросил он.

– Oui,[52]52
  Да (франц.).


[Закрыть]
– протянул Абреев.

– А правда, что наследник ему сказал, что он лучше бы желал штатским его видеть?

– On dit![53]53
  Говорят! (франц.).


[Закрыть]
– отвечал Абреев. – Но тому совершенно был не расчет… Богатый человек! «Если бы, – говорит он, – я мог поступить по дипломатической части, а то пошлют в какой-нибудь уездный городишко стряпчим».

– Не в уездный, а в губернский, – поправил его правовед.

– Да, но это все одно!.. «Я, говорит, совершенно не способен к этому крючкотворству».

– Нас затем и посылают в провинцию, чтобы не было этого крючкотворства, – возразил правовед и потом, не без умыслу, кажется, поспешил переменить разговор. – А что, скажите, брат его тоже у вас служит, и с тем какая-то история вышла?

– Ужасная! – отвечал Абреев. – Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..

– Вас тоже ведь поранили? – спросил правовед.

– Еще как!.. Мне mademoiselle Травайль, какая-нибудь фигурантка, двадцать тысяч стоила… Maman так этим огорчена была и сердилась на меня; но я, по крайней мере, люблю театр, а Утвинов почти никогда не бывал в театре; он и с madame Сомо познакомился в одном салоне.

– Я сам в театре люблю только оперу, – заметил правовед.

– А я, напротив, оперы не люблю, – возразил Абреев, – и хоть сам музыкант, но слушать музыку пять часов не могу сряду, а балет я могу смотреть хоть целый день.

– Как же вы, – вмешался в разговор Павел, – самый высочайший род драматического искусства – оперу не любите, а самый низший сорт его – балет любите?

– Почему балет – низший? – спросил Абреев с недоумением.

Правовед улыбнулся про себя.

– Драма, представленная на сцене, – продолжал Павел, – есть венец всех искусств; в нее входят и эпос, и лира, и живопись, и пластика, а в опере наконец и музыка – в самых высших своих проявлениях.

– А в балете разве нет поэзии и музыки?.. – возразил ему слегка правовед.

– Нет-с! – ответил ему резко Павел. – В нем есть поэзии настолько, насколько есть она во всех образных искусствах.

– Но как же и музыки нет, когда она даже играет в балете? – продолжал правовед.

– Она могла бы и не играть, – говорил Павел (у него голос даже перехватывало от волнения), – от нее для балета нужен только ритм – такт. Достаточно барабана одного, который бы выбивал такт, и балет мог бы идти.

– Вы что-то уж очень мудрено говорите; я вас не понимаю, – возразил Абреев, красиво болтая ногами.

Правовед опустил глаза в землю и продолжал про себя улыбаться.

– Мишель, может, ты понимаешь? – обратился Абреев к кадету.

– А я и не слыхал, о чем вы и говорили, – отвечал тот плутовато.

Павел весь покраснел от этих насмешек.

– Очень жаль, что вы не понимаете, – начал он несколько глухим голосом, – а я говорю, кажется, не очень мудреные вещи и, по-моему, весьма понятные!

Ему на это никто ничего не ответил.

– А вас, Мишель, пускают в театр? – обратился Абреев опять к кадету, видимо, желая прекратить этот разговор, начавший уже принимать несколько неприязненный характер.

– Нет, не пускают, – отвечал тот, – но мы в штатском платье ездим… Нынешней весной наш выпускной курс – Асенковой[54]54
  Асенкова Варвара Николаевна (1817—1841) – талантливая драматическая актриса.


[Закрыть]
букет поднесли.

– И никого не узнали?

– Никого – решительно!

Павел молчал и ограничивался только тем, что слушал насмешливо все эти переговоры.

В остальную часть дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть в вист. Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на то, что сына не хотел отдать в военную, он, однако, кадетов очень любил.

– Ну-те-ка, милостивый государь, – сказал он, – когда же вы выйдете в офицеры?

– Года через два, – отвечал тот.

– А потом – куда?

– Потом – на какую-нибудь дистанцию.

– Жалованье-то прапорщичье, я думаю, маленькое…

– Но ведь у нас жалованье – что же?.. – отвечал кадет, пожав плечами. – Главное проценты с подрядчиков, – иногда одних работ на дистанции доходит тысяч до пятидесяти.

– Так, так!.. – подтверждал полковник.

– Потом иногда в хозяйственное распоряжение отдают, это еще выгоднее.

– Так, так!.. – говорил и на это полковник.

Старик этот, во всю жизнь чужой копейкой не пользовавшийся, вовсе ничего дурного не чувствовал в том, что говорил ему теперь маленький негодяй.

Павел между тем весь вечер проговорил с отцом Иоакимом. Они, кажется, очень между собою подружились. Юный герой мой, к величайшему удовольствию монаха, объяснил ему:

– Православие должно было быть чище, – говорил он ему своим увлекающим тоном, – потому что христианство в нем поступило в академию к кротким философам и ученым, а в Риме взяли его в руки себе римские всадники.

– Православное учение, – говорил настоятель каким-то даже расслабленным голосом, – ежели кто окунется в него духом, то, как в живнодальном источнике, получит в нем и крепость, и силу, и здравие!..

– Потому что ключ-то, источник-то, настоящий и истинный… – подтверждал Павел.

Разъехались все уже после ужина. Павел, как только сел в экипаж, – чтобы избежать всяких разговоров с отцом, – притворился спящим, и в воображении его сейчас же начал рисоваться образ Мари, а он как будто бы стал жаловаться ей. «Был я сегодня, Мари, в обществе моих сверстников, и что же это такое? Я им говорил не свое, а мысли великих мыслителей, – и они не только не поняли того, что я им объяснял, но даже – того, что я им говорил не совершеннейшую чепуху! Отчего же ты, Мари, всегда все понимала, что я тебе говорил!»

Мари в самом деле, – когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда по целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, – вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание, то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала то, что он ей говорил.

«О! Когда придет то счастливое время, – продолжал он думать в каком-то даже лихорадочном волнении, – что я буду иметь право тебе одной посвящать и мои знания, и мои труды, и мою любовь».

Павел непременно предполагал, что как только выйдет из университета, женится на Мари!

XVIII
Второй удар

Едучи уже в Москву и проезжая родной губернский город, Павел, разумеется, прежде всего был у Крестовниковых. Отобедав у них, поблагодушествовал с ними, а потом вознамерился также сходить и проститься с Дрозденкой. Он застал Николая Силыча в оборванном полинялом халате, сидящего, с трубкою в руках, около водки и закуски и уже несколько выпившего.

– А, пан Прудиус! – воскликнул он не без удовольствия, скривляя, по обыкновению, на сторону свой рот.

Павел раскланялся с ним, немного уже важничая.

– Куда бог несет? – продолжал Дрозденко.

– В Москву, в университет, – отвечал Павел.

– А!.. – произнес Николай Силыч протяжно и каким-то довольно странным тоном.

– А вот так досадно, – продолжал Павел, – пришлось здесь пробыть другой день. Не говоря уже про университет, самую-то Москву хочется увидеть поскорей.

– Что же в ней такое, сорок-то сороков церквей, что ли? – спросил явно насмешливым голосом Николай Силыч.

– Вся наша история, все наши славные и печальные дни совершились, по преимуществу, в Москве, в Кремлевских стенах.

– А как она вылезла в люди-то, ваша Москва? – спросил Николай Силыч и взглянул Павлу в лицо.

– Вылезла, – отвечал тот, пожимая плечами, – потому что Московское княжество одолело прочие мелкие княжества.

– А чем же оно одолело их? – продолжал как бы допрашивать Дрозденко.

– Умом и тактом своих князей, – отвечал Павел.

– Тактом? – как бы переспросил Николай Силыч. – А кто, паря, больше их булдыхался и колотился лбом в Золотой Орде и подарки там делал?.. Налебезят там, заручатся татарской милостью, приедут домой и давай душить своих, – этакий бы и у меня такт был, и я бы сумел так быть собирателем земли русской!

– Нельзя же все этим объяснять, – воскликнул Павел, – одною подлостью история не делается; скорее причина этому таится в самом племени околомосковском и поволжском.

При этих словах Николай Силыч весь даже вспыхнул.

– Нет, племя-то, которое было почестней, – начал он сердитым тоном, – из-под ваших собирателей земли русской ушло все на Украину, а другие, под видом раскола, спрятались на Север из-под благочестивых царей ваших.

– Не могу же я, Николай Силыч, – возразил Павел, – как русский, смотреть таким образом на Московское княжество, которое сделало мое государство.

– Ну, и смотри, как хочешь, кто тебе мешает!.. Кланяйся господам директорам и инспекторам, которые выгнали было тебя из гимназии; они все ведь из подмосковского племени.

Видя, что Николай Силыч, вероятно, частью от какой-нибудь душевной горести, а частью и от выпитой водки был в сильно раздраженном состоянии, Павел счел за лучшее не возражать ему.

– А по какому факультету ты поступаешь? – спросил Дрозденко после нескольких минут молчания и каким-то совершенно мрачным голосом.

– По математическому, вероятно, – отвечал Павел.

Николай Силыч усмехнулся.

– Зачем?.. На кой черт? Чтобы в учителя прислали; а там продержат двадцать пять лет в одной шкуре, да и выгонят, – не годишься!.. Потому ты таблицу умножения знаешь, а мы на место тебя пришлем нового, молодого, который таблицы умножения не знает!

Николаю Силычу самому предстояла такая участь, и его, конечно, уж не оставляли не потому, что он не годился по своим знаниям, а по его строптивому и беспокойному характеру.

– Государство ваше Российское, – продолжал он почти со скрежетом зубов, – вот взять его зажечь с одного конца да и поддувать в меха, чтобы сгорело все до тла!

Павла покоробило даже при этих словах. Сам он был в настоящие минуты слишком счастлив, – будущность рисовалась ему в слишком светлых и приятных цветах, – чтобы сочувствовать озлобленным мыслям и сетованиям Дрозденко; так что он, больше из приличия, просидел у него с полчаса, а потом встал и начал прощаться.

– Ну-с, прощайте! – сказал Дрозденко, вставая и целуясь с ним. Он заметил, кажется, что Павел далеко не симпатизировал его мыслям, потому что сейчас же переменил с ним тон. – Кланяйтесь вашему Кремлю, – заключил он, – и помните, что каждый камушек его поспел и положен по милости татарской, а украинцы так только бились с ними и проливали кровь свою…

– Когда лучше узнаю историю, то и обсужу это! – отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.

Самый дом и вся обстановка около него как бы вовсе не изменились: ворота так же были отворены, крыльцо – отперто; даже на окне, в зале, как Павлу показалось, будто бы лежал дорожный саквояж, «Что за чудо, уж не воротились ли они из Москвы?» – подумал он и пошел в самый дом. Там его, у самых входных дверей, встретил проворно выбежавший из комнат оставленный при доме, в виде дворника, старый лакей Еспера Иваныча, Силантий. Захлопнув за собой дверь, он, сверх того, заслонил ее своей собственной особой. Лицо его было сконфуженно и растерянно.

– А что, от Еспера Иваныча есть известия? – спросил удивленный всем этим Павел.

– Никак нет-с! – отвечал Силантий, не отходя от дверей.

– Пусти меня в дом; я хочу посмотреть комнату Мари.

– Никак нельзя-с! – отвечал старик испуганным голосом.

– Отчего же нельзя? – спросил Павел.

– Нельзя-с! – повторил Силантий. – Позвольте-с, я доложу, – прибавил он и, как бы сам не понимая, что делает, отворил дверь, юркнул в нее и, как слышно было, заперев ее, куда-то проворно побежал по дому.

Павел от удивления не знал, что и подумать. Наконец, Силантий возвратился, отворил дверь как-то уж не сконфуженно, а больше таинственно; лицо его дышало спокойствием.

– Пожалуйте, войдите-с, можно! – проговорил он.

Павел вошел в переднюю.

– Вас они просят к себе-с, в комнату Марьи Николаевны, – прибавил старик.

– Кто просит? – проговорил Павел, наконец, уж с досадой.

– Госпожа Фатеева-с, – произнес почти шепотом и несколько лукаво старик.

– Зачем же она здесь? – говорил Павел, идя за Силантием по коридору.

– Да так-с, приехала, – отвечал тот как-то неопределенно.

В комнате Мари действительно Павел увидал m-me Фатееву, но она так похудела, на щеках ее были заметны такие явные следы слез, что он даже приостановился на несколько мгновений на пороге.

– Не ожидали меня!.. – проговорила она, подходя к нему, протягивая руку и усиливаясь улыбнуться.

– Никак уж!.. Но скажите, как же вы, однако, и давно ли вы здесь?.. – спросил Павел в одно и то же время сконфуженным и обрадованным голосом.

– Все расскажу; ступай, Силантьюшко! – прибавила она вошедшему тоже, вслед за Павлом, Силантию.

– Никого больше не прикажете принимать? – спросил тот, модно склоняя пред ней голову.

– Никого, – отвечала Фатеева.

Старик поклонился и ушел.

– Это цербер[55]55
  Цербер – в древнегреческой мифологии пес, охранявший вход в подземное царство Аида.


[Закрыть]
какой-то, вас стерегущий! Он и меня никак не хотел пустить, – сказал Павел.

– Да, он мне очень предан; он меня обыкновенно провожал от Имплевых домой; я ему всегда давала по гривенничку на чай, и он за это получил ко мне какую-то фанатическую любовь, так что я здесь гораздо безопаснее, чем в какой-нибудь гостинице, – говорила m-me Фатеева, но сама, как видно, думала в это время совсем об другом.

– Но к чему же вся эта таинственность? – спросил Павел, не могший все еще разобрать смысла всего этого.

– О, она мне необходима! – отвечала m-me Фатеева и вслед затем глубоко вздохнула.

Павел несколько времени смотрел ей в лицо.

– Но где же ваш муж? – проговорил он.

M-me Фатеева как бы вздрогнула всем телом.

– Не знаю, – отвечала она своим обычным глухим голосом, – я с ним больше не живу, – мы разошлись! – заключила она после некоторого молчания.

– Ну и прекрасно, значит! – произнес Павел, не зная – радоваться этому или нет.

M-me Фатеева ничего ему на это не сказала.

– Но что же было окончательным поводом к вашему разводу? – продолжал Павел расспрашивать.

– Разумеется, – отвечала m-me Фатеева, – то, что я полюбила другого.

– Другого?.. – сказал Павел, уставляя на нее веселые глаза.

– Да, – отвечала Фатеева, как бы стыдясь и отворачиваясь от него. – Позвольте, вы ведь мне друг, – так, да?.. – прибавила она, вставая и протягивая ему руку.

– Друг, самый искренний! – отвечал Павел, с чувством пожимая ее руку.

– Ну, так я вас сейчас познакомлю с ним! – проговорила она с легкой краской в лице и вышла затем из комнаты.

Удивление Павла не прекращалось.

Вскоре он услышал разговор в соседней комнате.

– Venez!..[56]56
  Идите! (франц.).


[Закрыть]
– говорила Фатеева каким-то настоятельным тоном.

– Pourquoi?..[57]57
  Зачем? (франц.).


[Закрыть]
– отвечал ей мужской голос.

– Venez donc![58]58
  Идите же! (франц.).


[Закрыть]
– повторяла Фатеева еще настоятельнее и через несколько мгновений она вошла в сопровождении довольно молодцоватого, но лет уже за сорок мужчины, – с лицом, видно, некогда красивым, но теперь истощенным, в щеголеватом штатском платье и с военным крестиком в петличке. Он, кажется, старался улыбаться своему положению.

– Monsieur Постен, а это мой друг, monsieur Поль! – проговорила m-me Фатеева скороговоркой, не глядя ни на того, ни на другого из рекомендуемых ею лиц, а потом сама сейчас же отошла и села к окну.

M-r Постен и m-r Поль очутились в не совсем ловком положении. Они поклонились друг другу и решительно не находились, об чем бы заговорить. M-r Постен, впрочем, видимо, получивший приказание оказывать внимание Павлу, движением руки пригласил его сесть и сам сел, но разговор все еще не начинался.

– Постен, – начала, наконец, Фатеева как-то мрачно и потупляя свое лицо в землю, – расскажите Полю историю моего развода с мужем… Мне тяжело об этом говорить…

– Почему же – я? – спросил с заметным неудовольствием Постен.

– Потому что вы были всему свидетелем, – отвечала Фатеева с укором.

Постен пожал плечами и не начинал ничего говорить.

– И, пожалуйста, совершенно откровенно: я хочу, чтоб Поль все знал, – прибавила m-me Фатеева.

Постен опять усмехнулся, но как заговорить – явно не находился.

– Monsieur Фатеев, как я слышал, характера очень дурного, – вмешался в разговор Павел, чтобы хоть сколько-нибудь помочь ему.

– Тут все дело в ревности, – начал Постен с прежней улыбкой и, по-видимому, стараясь придать всему разговору несколько легкий оттенок. – Когда Клеопатра Петровна переехала в деревню, я тоже в это время был в своем имении и, разумеется, как сосед, бывал у нее; она так была больна, так скучала…

При этих словах Павел невольно взглянул на m-me Фатееву, но она почти до половины высунулась в окно.

– А что же вы не сказали того, что муж прежде всегда заставлял меня, чтоб я была любезна с вами? – проговорила она, не оборачивая лица своего в комнату: вообще в тоне ее голоса и во всех манерах было видно что-то раздраженное.

– Да, он всегда желал этого, – произнес, почти с удивлением, Постен. – Но потом-с!.. – начал он рассказывать каким-то чересчур уж пунктуальным тоном. – Когда сам господин Фатеев приехал в деревню и когда все мы – я, он, Клеопатра Петровна – по его же делу отправились в уездный город, он там, в присутствии нескольких господ чиновников, бывши, по обыкновению, в своем послеобеденном подшефе, бросается на Клеопатру Петровну с ножом.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации