Текст книги "Люди сороковых годов"

– Он сам, ваше благословение, пожелал того: «Что ты теперь, говорит, у нас пропадешь; мы, говорит, лучше остальные деньги, что тебе следует, внесем начальству, тебя и простят». – «Вносите», – говорю.

– Болтовня, братец, твоя одна только это! – проговорил священник.

– Нет, ваше благословение, верно так; всю сущую правду говорю; мне что теперь: себя я не пожалел, что ж мне других-то скрывать?

Всеми этими оговорами, так же как тоном голоса своего и манерами, Парфен все больше и больше становился Вихрову противен. Опросивши его, он велел позвать работницу. Та вошла с лицом красным и, как кажется, заплаканным.

Вихров велел ей стать рядом с Парфеном. Она стала и тотчас же отвернулась от него.

– Скажи, любезная, не находилась ли ты в любовной связи вот с этим Парфеном Ермолаевым? – начал Вихров.

– Нету-с, как это возможно! – отвечала она.

Ее синяя шубка и обшитые красным сукном коты тоже бросились Вихрову в глаза.

– Ты всегда в работницах жила? – спросил он ее.

– Нет, мы по летам только в работницах живем, а по зимам на фабрике шерсть мотаем.

– С одной, значит, фабрики с ним? – сказал Вихров, указывая девке на Парфена.

– С одной и той же, – отвечала девка.

– Может быть, ты там с ней и слюбился? – спросил он Парфена.

– И там и здесь, везде-ся-тко! – отвечал тот.

– Как же ты запираешься? Вот он сам признается в том, – сказал Вихров девке.

– Мало ли что он наболтает; я не то что его, а и никого еще не знаю, – отвечала она, потупляя глаза.

– Да, не знаешь, девка, как же! Поди-ко, какая честная! – возразил ей парень.

– Здесь этаких нет, чтобы никого-то в девушках не знали, – произнес и священник, грустно качнув головой.

– Ни единой!.. – подхватил малый. – Что она, ваше высокородие, запирается! – отнесся он к Вихрову. – Я прямо говорю – баловать я с ней баловал, и хозяйку мою бить и даже убить ее – она меня подучала!

Девка при этом заплакала.

– Вот уж это врешь, грех тебе!.. Грех на меня клепать!.. Спросите хоть родителей его! – говорила она.

– Не было, ах ты, шельма этакая!.. Что моих родителей-то спрашивать; известно, во всем нашем семействе словно, ваше высокородие, неспроста она всех обошла; коли ты запираешься, хочешь – я во всем этом свидетелей могу представить.

– Каких свидетелей? Каких? – спрашивала девка, еще более покраснев.

– А таких! Знаю уж я каких! – говорил Парфен.

Девка после этого вдруг обратилась к Вихрову. Тон голоса ее при этом совершенно переменился, глаза сделались какие-то ожесточенные.

– Это точно что! Что говорить, – затараторила она, – гулять – я с ним гуляла, каюсь в том; но чтобы хозяйку его убить научала, – это уж мое почтенье! Никогда слова моего не было ему в том; он не ври, не тяни с собой людей в острог!

– Я потяну, посадят, – говорил парень.

– Нет, врешь, не посадят, – возражала ему бойко девка.

Вихров велел им обоим замолчать и позвал к себе того высокого мужика, отец которого покупал Парфена за свое семейство в рекруты.

– Вот он говорит, – начал он прямо, указывая мужику на Парфена, – что вы деньгами, которые следовали ему за его рекрутчество, закупили чиновников.

Высокий мужик усмехнулся.

– Что мы – осьмиголовые, что ли, что в чужое-то дело нам путаться: бог с ним… Мы найдем и неподсудимых, слободных людей идти за нас! Прежде точно, что уговор промеж нас был, что он поступит за наше семейство в рекруты; а тут, как мы услыхали, что у него дело это затеялось, так сейчас его и оставили.

– Ну, что ж ты на это скажешь? – обратился Вихров к Парфену.

– Что сказать-то, ваше благородие?.. Его словам веры больше дадут, чем моим.

– Стало быть, ты ничем не можешь доказать против его слов?

– Ничем, – отвечал Парфен утвердительно.

Он уже очень хорошо понял кинутый на нею выразительный взгляд высоким мужиком. Священник тоже поддерживал последнего.

– Это семейство степенное, хорошее, – говорил он.

– Но вы, однако, такие же фабричные? – обратился Вихров к мужику.

– Нет, сударь, мы скупщики, – отвечал тот.

Вихров на него и на священника посмотрел вопросительно.

– Здесь ведь вот как это идет, – объяснил ему сей последний, – фабричные делают у купцов на фабрике сукна простые, крестьянские, только тонкие, а эти вот скупщики берут у них и развозят эти сукна по ярмаркам.

Вихров, разумеется, очень хорошо понимал, что со стороны высокого мужика было одно только запирательство; но как его было уличить: преступник сам от своих слов отказывался, из соседей никто против богача ничего не покажет, чиновники тоже не признаются, что брали от него взятки; а потому с сокрушенным сердцем Вихров отпустил его, девку-работницу сдал на поруки хозяевам дома, а Парфена велел сотскому и земскому свезти в уездный город, в острог. Парфен и родные его, кажется, привыкли уже к этой мысли; он, со своей стороны, довольно равнодушно оделся в старый свой кафтан, а новый взял в руки; те довольно равнодушно простились с ним, и одна только работница сидела у окна и плакала; за себя ли она боялась, чтобы ей чего не было, парня ли ей было жаль – неизвестно; но между собой они даже и не простились. Земским, предназначенным сопровождать преступника, оказался тот же корявый мужик. Он вместе с сотским связал Парфену ноги и посадил его на середнее место в телегу.

– Сиди, друг любезный, покойно; свезем мы тебя с почетом, – говорил он, садясь сбоку его.

– Ноги-то уж больно затянули! – жаловался Парфен.

– Ничего, друг любезный, привыкай; приведется еще железные крендельки носить на них! – утешил его земский.

VIII
Арестанты и арестантки

По возвращении Вихрова снова в уездный город, к нему сейчас же явился исправник, под тем будто бы предлогом, чтобы доставить ему два предписания губернатора, присланные на имя Вихрова.

– А вы в Вытегре изволили открыть, что эту женщину муж убил? – спросил он как бы к слову.

– Открыл! – отвечал Вихров.

– Удивительное дело! – произнес исправник, вскинув к небу свои довольно красивые глаза. – Вот уж по пословице – не знаешь, где упадешь! Целую неделю я там бился, ничего не мог открыть!

Вихров молчал. Ему противно даже было слушать этого господина, который с виду был такой джентльмен, так изящно и благородно держал себя, имел такие аристократические руки и одет был почти столичным франтом.

– Вы где прежде служили? – спросил он его.

– Прежде в военной-с. Был адъютантом и казначеем полковым и все вот это, женившись по страсти, променял на кляузную должность исправника.

– Но зато здесь повыгодней! – произнес не без иронии Вихров.

– Бог с ней – с этой выгодой, – отвечал исправник, не зная, как и понять эти слова.

Вихров затем принялся читать бумаги от губернатора: одною из них ему предписывалось произвести дознание о буйствах и грубостях, учиненных арестантами местного острога смотрителю, а другою – поручалось отправиться в село Учню и сломать там раскольничью моленную. Вихров на первых порах и не понял – какого роду было последнее поручение.

– А скажите, пожалуйста, далеко ли отсюда село Учня? – спросил он исправника.

– Верст сорок, – отвечал тот.

– Мне завтра надо будет ехать туда, – продолжал Вихров.

– В таком уж случае, – начал исправник несколько, меланхолическим голосом, – позвольте мне предложить вам экипаж мой; почтовые лошади вас туда не повезут, потому что тракт этот торговый.

– Но я возьму обывательских, – возразил Вихров.

Исправник на это грустно усмехнулся.

– Здесь об обывательских лошадях и помину нет; мои лошади такие же казенные.

– Но мне все-таки совестно, – сказал Вихров, – позвольте, по крайней мере, мне следующие с меня прогоны отдать вашему кучеру.

– Это как вам угодно будет, – отвечал с покорностью исправник и, посеменя после того немного перед Вихровым ногами, сказал негромким голосом:

– Я, вероятно, буду подвергнут ответственности за мое упущение?

– Вероятно! – отвечал тот ему откровенно.

– Но за что же?.. За что? – произнес исправник вкрадчивым уже тоном. – Irren ist menschlich![147]147
  Людям свойственно заблуждаться! (нем.).


[Закрыть] – прибавил он даже по-немецки.

– В службе и за irren наказывают, – отвечал ему Вихров.

– Конечно-с! – согласился исправник и, поняв, как видно, что с этим молокососом ему разговаривать было больше нечего, раскланялся и ушел.

Оставшись один, герой мой предался печальным размышлениям об этом мерзейшем внешнем русском образовании, которое только дает человеку лоск сверху, а внутри, в душе у него оставляет готовность на всякую гнусность и безобразие, – и вместе с тем он послал сказать смотрителю, что приедет сейчас в острог произвести дознание о происшедших там беспорядках. Острог помещался на самом конце города в частном доме и отличался от прочих зданий только тем, что имел около себя будку с солдатом и все окна его были с железными решетками. Когда Вихров подошел к этому дому, перепуганный смотритель, с небритой бородой и в отставном военном вицмундире, дожидался уже его у подъезда. Вихров в первый еще раз входил в какой бы то ни было острог. Прежде всего его обдал страшный смрад, в котором по преимуществу разило запахом кислых щей и махорки.

– А у вас курят арестанты? – спросил Вихров смотрителя.

– Курят. Никак не могу их отбить от этого, – отвечал смотритель.

Он ввел Вихрова сначала в верхний этаж, в переднюю, в которой даже оказалось огромное зеркало, вделанное в стену и, видимо, некогда предназначенное для того, чтобы приезжие гости поправляли перед ним свой туалет: дом этот принадлежал когда-то богатому купцу, но теперь проторговавшемуся и спившемуся. Далее затем следовало зало с расписными стенами, на которых изображены были беседки, сады, разные гуляющие дамы, к большей части которых арестанты приделали углем усы. Кругом всех стен шли нары, на которых арестанты лежали и сидели. При появлении Вихрова и смотрителя они все вскочили и вытянулись.

– А внизу у вас – женское отделение? – спросил Вихров, чтобы что-нибудь только спросить смотрителя: вид всех этих людей не то что испугал, но как-то смутил и сконфузил Вихрова.

– Внизу – женское, – отвечал тот, покорно склоняя свою голову.

– Которые же вам из арестантов грубили? – спросил Вихров, вспомнив, наконец, главную причину своего посещения острога.

– Вот-с эти трое, – отвечал смотритель, показывая на двух довольно молодцеватых арестантов и на третьего – еще молодого малого, но совсем седого.

Вихров обратился к двум первым арестантам:

– За что вы посажены?

– Не знаем, ваше благородие! – отвечал один из них.

– Как не знаете? Но кто вы такие? – прибавил Вихров.

– Не знаем, ваше благородие, – отвечал и на это арестант.

– Стало быть, вы – не помнящие родства? – продолжал Вихров.

– Точно так, ваше благородие! – отвечал арестант, и на губах его промелькнула, как кажется, легкая насмешка.

– Руки по швам! – крикнул было Вихров.

Арестант на это еще более усмехнулся.

– Уж это, ваше благородие, командовали нам, приказывали многие! Нет-с, я не солдат, – отвечал арестант, и насмешливая улыбка по-прежнему не сходила с его губ.

– Но где же ты пробывал все время до острога? – продолжал спрашивать его Вихров.

– Да где, ваше высокоблагородие, пробывал?.. Где день, где ночь!

– Но где же именно? Что за ответ: где день, где ночь.

– Не упомню, ваше благородие.

– Как не помнишь! – воскликнул Вихров. – Неужели тебе не совестно говорить подобные вещи?

Арестант моргал только при этом слегка глазами.

– Не упомню-с! – повторил он еще раз.

– А ты где жил? – обратился Вихров к другому арестанту.

– А я там же, где и он, супротив его-с! – отвечал тот с еще большим, кажется, нахальством, чем товарищ его.

Прочие арестанты довольно громко при этом засмеялись, и Вихров сам тоже не мог удержаться и усмехнулся; а смотритель развел только горестно руками.

– Вот и поговори с ними, и посуди их, – произнес он как бы сам с собою.

– Что же такое они вам нагрубили? – обратился к нему Вихров.

– То, что не слушаются, делают – что хотят! Голубей вон под нарами завели; я стал их отбирать, не дают!

– Вы заводили голубей? – спросил Вихров опять первого арестанта.

– Да, это виноваты, ваше благородие, точно что завели: скучно ведь здесь оченно сидеть-то, так эту забавку маленькую завели было…

– Да где же вы достали голубей?

– Я достал, – отвечал арестант откровенно. – Меня к допросу тоже в суд водили, я шел по площади да и словил их, принес сюда в рукаве; тут они и яички у нас нанесли и новых молодых вывели.

– Но все-таки, когда смотритель стал у тебя требовать их, отчего ж ты не отдавал их ему?

– Жалко, ваше благородие, было: мы тоже привыкли к ним; а потом мы и отдали-с!

– Отдали? – обратился Вихров к смотрителю.

– Отдали-с! Голуби-то у меня и теперь с опечатанными крыльями гуляют на дворе. Прикажете принести? – говорил смотритель.

– После. В этом только грубость арестантов и состояла? – прибавил Вихров.

– Нет, вон за этим молодцом много еще и других историй, – произнес смотритель, показывая на первого арестанта, – его вон на двор нельзя выпустить!

Арестант при этом заметно сконфузился и потупил глаза в землю.

– Почему нельзя выпустить? – спросил Вихров.

– А потому-с… – отвечал смотритель и, как видно, не решался доканчивать своего обвинения.

– Все это одна напраслина на меня, ваше высокоблагородие, – говорил арестант окончательно сконфуженным голосом.

– Какая же напраслина – на других же не говорят.

– Это все, ваше высокоблагородие, Гаврюшка вам солдат насказал, – говорил арестант.

– Ну, хоть и Гаврюшка – что же?

– А то, ваше благородие, что он перед тем только четвертак с меня на полштофа требовал.

– За что же он именно требовал с тебя? – вмешался в их разговор Вихров.

– Прах его знает! – отвечал арестант, по-прежнему сконфуженным голосом.

– В чем же именно он еще обвиняется? – отнесся Вихров к смотрителю.

– А в том, ваше высокоблагородие, что по инструкции их каждый день на двор выпускают погулять; а у нас женское отделение все почесть на двор выходит, вот он и завел эту методу: влезет сам в окно да баб к себе, арестанток, и подманивает.

Арестант при этом обвинении окончательно уже покраснел, как рак вареный. Прочие арестанты – кто тихонько смеялся себе в кулак, кто только улыбался.

– И те подходили к нему? – спрашивал Вихров.

– Еще бы! Бунт такой на меня подняли, когда я запретил было им к окнам-то подходить: «Что, говорят, ты свету божьего, что ли, нас лишаешь!» Хорош у них свет божий!

– Что же, ты подманивал арестанток? – спросил Вихров арестанта.

– Да так, ваше благородие, пошутил раз как-то, – отвечал тот.

– Да, пошутил! Отчего же Катька-то в таком теперь положении?

– Я ничего того не знаю.

– Кто же знает-то – я, что ли?

– Да, может, и вы; я неизвестен в том.

– Как же я? Ах ты, подлец этакой!.. Вот, ваше высокородие, как они разговаривают! – жаловался смотритель Вихрову, но тот в это время все свое внимание обратил на моложавого, седого арестанта.

– Ты за что посажен? – обратился он к нему, наконец, с вопросом.

– За покражу церковных вещей-с, – отвечал тот.

– Что же такое он вам грубил? – обратился Вихров к смотрителю.

– Да тоже вон голубей-то не давал, – отвечал тот.

– И больше ничего?

– Больше ничего-с.

– Отчего ты такой седой – который тебе год? – спросил Вихров арестанта.

– Двадцать пять всего-с. Я в одну ночь поседел.

– Как так?

– Так-с! Испугался очень, укравши эти самые вещи.

– Но как же ты украл их?

У парня при этом как-то лицо все подернуло и задрожали губы.

– Я-с, – начал он каким-то отрывистым голосом, – за всенощную пришел-с и спрятался там вверху на этих палатцах-то, что ли, как они там называются?

– На хорах.

– Да-с!.. Священники-то как ушли, меня в церкви-то они и заперли-с, а у спасителя перед иконой лампадка горела; я пошел – сначала три камешка отковырнул у богородицы, потом сосуды-то взял-с, крест, потом и ризу с Николая угодника, золотая была, взял все это на палатцы-то и унес, – гляжу-с, все местные-то иконы и выходят из мест-то своих и по церкви-то идут ко мне. Я стал кричать, никто меня не слышит, а они ходят тут-с! «Подай, говорят, подай нам наше добро!» Я хочу им подать, а у меня руки-то не действуют. Потом словно гроб какой показался мне.

– Какой гроб?

– Не знаю-с. Меня поутру, как священники-то пришли служить, замертво почесть подняли, со всеми этими поличными моими вещами, и прямо же тогда в острог, в лазарет, и привезли.

– С этого времени ты поседел?

– С этого самого разу-с, – отвечал малый.

В числе арестантов Вихров увидел и своего подсудимого Парфена, который стоял, как-то робко потупя глаза, и, видимо, держал себя, как человек, находящийся в непривычном ему обществе.

Вихров довольно отрывисто и довольно нескладно сказал арестантам, чтобы они не буянили и слушались смотрителя, а что в противном случае они будут наказаны.

– Мы слушаемся, ваше благородие, – отвечало несколько голосов, но насмешливый оттенок явно слышался в тоне их голоса.

Чтобы дать такое же наставление и женщинам, Вихров, по просьбе смотрителя, спустился в женское отделение.

– Вы к окнам не смейте подходить, когда арестанты на дворе гуляют! – сказал он арестанткам.

– Нам зачем подходить – пошто! – отвечала одна старуха.

– Вот это самая Катюшка-то и есть! – сказал потихоньку смотритель, показывая Вихрову на одну довольно еще молодую женщину, сидевшую в темном углу.

Вихров подошел к ней. Арестантка встала.

– Давно ли ты содержишься в остроге? – спросил Вихров, осматривая ее круглый стан.

– Полтора года-с, – отвечала арестантка.

– Но как же ты очутилась в таком положении?

– Да что кому за дело до того? – отвечала арестантка.

– Да дело-то не до тебя, а до порядков в остроге.

– Мы не в одном остроге сидим, а нас и по улицам водят, – отвечала арестантка.

– Да, но вас водят с конвоем.

– А конвойные-то разве святые?

– Кто же такой именно этот конвойный?

– Я не знаю-с!.. Солдат – известно!.. Разве сказывают они, как им клички-то, – отвечала довольно бойко арестантка, видно, заранее уже наученная и приготовленная, как говорить ей насчет этого предмета.

Вихров пошел из острога. Все, что он видел там, его поразило и удивило. Он прежде всякий острог представлял себе в гораздо более мрачном виде, да и самые арестанты показались ему вовсе не закоренелыми злодеями, а скорей какими-то шалунами, повесами.

– Скажите, отчего эти два арестанта называют себя не помнящими родства? – спросил он провожавшего его смотрителя.

– Солдаты, надо быть, беглые, – отвечал тот, – ну, и думают, что «пусть уж лучше, говорят, плетьми отжарят и на поселение сошлют, чем сквозь зеленую-то улицу гулять!»

IX
Село Учня

Село Учня стояло в страшной глуши. Ехать к нему надобно было тридцативерстным песчаным волоком, который начался верст через пять по выезде из города, и сразу же пошли по сторонам вековые сосны, ели, березы, пихты, – и хоть всего еще был май месяц, но уже целые уймы комаров огромной величины садились на лошадей и ездоков. Вихров сначала не обращал на них большого внимания, но они так стали больно кусаться, что сейчас же после укуса их на лице и на руках выскакивали прыщи.

– Вы, барин, курите побольше, а то ведь эти пискуны-то совсем съедят! – сказал, обертываясь к нему, исправнический кучер, уже весь искусанный комарами и беспрестанно смахивавший кнутом целые стаи их, облипавшие бедных лошадей, которые только вздрагивали от этого в разных местах телом и все порывались скорей бежать.

– И ты кури! – сказал Вихров, закуривая трубку.

– И мне уж позвольте, – сказал кучер. Он был старик, но еще крепкий и довольно красивый из себя. – Не знаю, как вашего табаку, а нашего так они не любят, – продолжал он, выпуская изо рта клубы зеленоватого дыма, и комары действительно полетели от него в разные стороны; он потом пустил струю и на лошадей, и с тех комары слетели.

– Здесь вот и по деревням только этаким способом и спать могут, – объяснял кучер, – разведут в избе на ночь от мужжевельнику али от других каких сучьев душину, – с тем только и спят.

– Отчего же здесь так много комаров? – спросил Вихров.

– Оттого, что места уж очень дикие и лесные. Вот тут по всей дороге разные бобылки живут, репу сеют, горох, – так к ним в избушку-то иной раз медведь заглядывает; ну так тоже наш же исправник подарил им ружья, вот они и выстрелят раз – другой в неделю, и поотвалит он от них маленько в лес.

– А ты крепостной исправника? – спросил Вихров.

– Нет, я вольный… годов тридцать уж служу по земской полиции. Пробовали было другие исправники брать своих кучеров, не вышло что-то. Здесь тем не выездить, потому места хитрые… в иное селение не дорогой надо ехать, а либо пашней, либо лугами… По многим раскольничьим селеньям и дороги-то от них совсем никуда никакой нет.

– Как же они сами-то ездят?

– Сами они николи не ездят и не ходят даже по земле, чтобы никакого и следа человеческого не было видно, – а по пням скачут, с пенька на пенек, а где их нет, так по сучьям; уцепятся за один сучок, потом за другой, и так иной раз с версту идут.

– Зачем они делают это?

– Чтобы скрытнее жить… Не любят они, как наш русский-то дух узнает про них и приходит к ним.

– А Учня – сильно раскольничье село? – сказал Вихров, с удовольствием думая, что он, наконец, увидит настоящих закоренелых раскольников.

– Сильно раскольничье! – отвечал кучер. – И там не один раскол, а всего есть. Ныне-то вот потише маленько стало, а прежде они фальшивую монету делали; все едино, как на монетном дворе в Питере… я еще, так доложить, молодым мальчиком был, как переловили их на этом.

– Как же их переловили? – спросил Вихров.

– Да что, разве хитро было-то! Начальство-то только им прежде поблажало, потому что деньги с них брало.

– Фальшивые же?

– Нет, не фальшивые, а требовали настоящих! Как теперь вот гляжу, у нас их в городе после того человек сто кнутом наказывали. Одних палачей, для наказания их, привезено было из разных губерний четверо. Здоровые такие черти, в красных рубахах все; я их и вез, на почте тогда служил; однакоже скованных их везут, не доверяют!.. Пить какие они дьяволы; ведро, кажется, водки выпьет, и то не заметишь его ни в одном глазе.

– На что же они пьют, на какие деньги? – сказал Вихров.

– Палачи-то? – воскликнул как бы в удивлении кучер. – Кому же и пить, как не им. Вот по этому по учневскому делу они наказывали тогда; по три тысячи, говорят, каждому из них было дано от сродственников. Замахивались, кажись, вот я сам видел, страсть! А у наказуемого только слегка спина синела, кровь даже не выступила; сам один у меня вот тут в телеге хвастался: «Я, говорит, кнутом и убить человека могу сразу, и, говорит, посади ты ему на спину этого комарика, я ударю по нем, и он останется жив!» – На лубу ведь их все учат.

– На лубу?

– Да, каждый день жарят по лубу, чтобы верность в руке не пропала… а вот, судырь, их из кучеров или лакеев николи не бывает, а все больше из мясников; привычней, что ли, они, быков-то и телят бивши, к крови человеческой. В Учне после этого самого бунты были сильные.

– Бунты?

– Да!.. Придрались они к тому, что будто бы удельное начальство землей их маненько пообидело, – сейчас перестали оброк платить и управляющего своего – тот было приехал внушать им – выгнали, и предписано было команде с исправником войти к ним. Ловкий такой тогда исправник был, смелый, молодой, сейчас к этому гарнизонному командиру: «Едем, говорит, неприятеля усмирять»; а тот испугался, матерь божья. Гарниза ведь пузатая! – Пьяница тогда такой был! Причащался, исповедывался перед тем, ей-богу, что смеху было, – с своим, знаете, желтым воротником и саблишкой сел он, наконец, в свой экипаж, – им эти желтые воротники на смех, надо быть, даны были; поехали мы, а он все охает: «Ах, как бы с командой не разъехаться!» – команду-то, значит, вперед послал. Подошли мы таким манером часов в пять утра к селенью, выстроились там солдаты в ширингу; мне велели стать в стороне и лошадей отпрячь; чтобы, знаете, они не испугались, как стрелять будут; только вдруг это и видим: от селенья-то идет громада народу… икону, знаете, свою несут перед собой… с кольями, с вилами и с ружьями многие!.. Только этот капитанишка дрожит весь, кричит своей команде: «Заряжайте ружья и стреляйте!» Но барин мой говорит: «Погодите, не стреляйте, я поговорю с ними». Знаете, этак выскочил вперед из-за солдат: «Что вы, говорит, канальи, государю вашему императору не повинуетесь. На колени!» – говорит. Только один этот впереди мужчинища идет, как теперь гляжу на него, плешивый эдакой, здоровый черт, как махнул его прямо с плеча дубиной по голове, так барин только проохнул и тут же богу душу отдал. Ах, братец ты мой, и меня уж злость взяла. «Братцы! – крикнул я солдатам. – Видите, что делают!» Прапорщик тоже кричит им: «Пали!» Как шарахнули они в толпу-то, так человек двадцать сразу и повалились; но все-таки они кинулись на солдат, думали народом их смять, а те из-за задней ширинги – трах опять, и в штыки, знаете, пошли на них; те побежали!.. Я, матерь божья, так за барина остервенился, выхватил у солдата одного ружье, побежал тоже на неприятеля, и вот согрешил грешный: бабенка тут одна попалась, ругается тоже, – так ее в ногу пырнул штыком, что завертелась даже, и пошли мы, братец, после того по избам бесчинствовать. Главные-то бунтовщики в лес от нас ушли; прислали после того вместо исправника другого… привели еще свежей команды, и стали мы тут военным постоем в селенье, и что приели у них, боже ты мой! Баранины, говядины, муки всякой, крупы, из лавок что ни есть сластей разных, потому постой военный – нельзя иначе: от начальства даже было позволение, чтобы делали все это.

– А бунтовщики так все в лесу и были? – спросил Вихров.

– Два месяца, братец, в болотах неприступных держались, никак ни с которой стороны подойти к ним невозможно было.

– Чем же они там питались?

– Заранее уж, видно, запасено было там всего… холода только уж их повыгнали оттуда: прислали сначала повинную, а потом и сами пришли. Тот, впрочем, который исправника убил, скрылся совсем куды-то, в какой-нибудь скит ихней, надо быть, ушел!..

– Они, может быть, и меня убьют; я тоже еду к ним по неприятному для них делу, – проговорил Вихров.

– Слышали мы это: моленную это ихнюю ломать, – сказал кучер. – Какой богатый храм, богаче других церквей христианских! Тоже вы хоть бы из сотских кого взяли, а то один-одинехонек едете! – прибавил он.

– Да это все равно.

– Все равно, конечно!.. Они, впрочем, и тогда говорили: «Не выругайся, говорит, исправник, старик бы его не убил; а то, говорит, мы с иконой идем, а он – браниться!»

Дорога между тем все продолжала идти страшно песчаная. Сильные лошади исправника едва могли легкой рысцой тащить тарантас, уходивший почти до половины колес в песок. Вихров по сторонам видел несколько избушек бобылей и небольшие около них поля с репой и картофелем. Кучер не переставал с ним разговаривать.

– Глядите-ко, глядите: в лесу-то пни все идут!.. – говорил он, показывая на мелькавшие в самом деле в лесу пни и отстоящие весьма недалеко один от другого. – Это нарочно они тут и понаделаны – в лесу-то у них скит был, вот они и ходили туда по этим пням!..

– А что, скажи, – перебил его Вихров, – не знаешь ли ты, что значит слово Учня?

Кучер усмехнулся.

– Здесь ведь Учней много. Не одно это село так называется – это вот Учня верхняя, а есть Учня нижняя и есть еще Учня в Полесье, смотря на каком месте селенье стоит, на горе или в лесу.

– Может быть, это все равно, что и Починок, – толковал Вихров, – здесь как больше говорят – почал или учал?

– Учал – больше говорят, – отвечал кучер, как бы соображая то, что ему говорил Вихров.

– А чем, собственно, промышляют в Учне? – продолжал тот расспрашивать его.

– Рогожами!.. Рогожу ткут и в Нижное возят. И что они для этого самого казенных лесов переводят – боже ты мой! – заключил кучер.

– Как казенных? – сказал Вихров.

– Так, свой-то поберегают маненько, а в казенный-то придут, обдерут с липы-то десятинах на двух лыко да а зажгут, будто по воле божьей это случилось.

– Но как же их не ловят?

– Ловят, но откупаются. Вот она!.. Матушка наша Учня великая! – присовокупил старик, показывая на открывшееся вдруг из лесу огромное село, в котором, между прочим, виднелось несколько каменных домов, и вообще все оно показалось Вихрову как-то необыкновенно плотно и прочно выстроенным.

Подъехав к самой подошве горы, на которой стояло селенье, кучер остановил лошадей, слез с козел и стал поправлять упряжь на лошадях и кушак на себе.

– Пофорсистей к ним надо въехать, чтобы знали – кто едет! – говорил он, ухмыляясь сквозь свою густую и широкую бороду. – Вы тоже сядьте маненько построже, – прибавил он Вихрову.

Тот сел построже. Кучер, сев на козлы, сейчас же понесся скоком в гору. Колокольчик под дугой сильно звенел. При этом звуке два – три человека, должно быть, сотские, с несколько встревоженными лицами пробежали по площади.

– А, зашевелились, проклятые! – говорил кучер, заметив это. – К приказу, что ли, вас прямо вести?

– К приказу! – отвечал Вихров.

Кучер поехал прямо по площади. Встретившийся им мужик проворно снял шапку и спросил кучера:

– Путь да дорога – кого везешь?

– Губернаторского чиновника! – отвечал не без важности кучер и молодецки подлетел с Вихровым к приказу.

Это был каменный флигель, в котором на одной половине жил писарь и производились дела приказские, а другая была предназначена для приезда чиновников. Вихров прошел в последнее отделение. Вскоре к нему явился и голова, мужик лет тридцати пяти, красавец из себя, но довольно уже полный, в тонкого сукна кафтане, обшитом золотым позументом.

– Я к вам с довольно неприятным для вас поручением, – начал Вихров, обращаясь к нему, – вашу моленную вышло решение сломать.

Голова при этом явно сконфузился.

– Не охлопотали, видно, ходоки наши, – проговорил он как бы больше сам с собой.

– А вы посылали ходатаев?

– Как же, – отвечал со вздохом голова.

– Сломать вашу моленную я желаю, – продолжал Вихров, – не сам как-нибудь, а пусть ее сломает сам народ.

– Это ведь все едино! – возразил голова.

– Но для меня-то это не все едино, – перебил его Вихров, – я не хочу, чтобы меня кто-нибудь из вас обвинил в чем-нибудь, а потому попроси все ваше село выйти на площадь; я объявлю им решение, и пусть они сами исполнят его.

– Можно и так! – произнес голова, подумав немного, и затем довольно медленным шагом вышел из комнаты.

Вихров, оставшись один, невольно взялся за сердце. Оно у него билось немного: ему предстояла довольно важная минута, после которой он, может быть, и жив не останется.

Вскоре за тем на площади стал появляться народ и с каждой минутой все больше и больше прибывал; наконец в приказ снова вошел голова.

– Пожалуйте, коли угодно вам выйти! – сказал он Вихрову каким-то негромким голосом.

Тот надел вицмундир и пошел. Тысяч около двух мужчин и женщин стояло уж на площади. Против всех их Вихров остановился; с ним рядом также стал и голова.