Текст книги "Люди сороковых годов"
Автор книги: Алексей Писемский
Жанр: Литература 19 века, Классика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 36 (всего у книги 54 страниц)
– Вряд ли!.. – отвечал ей Вихров довольно равнодушно.
Юлия после этого стала как опущенная в воду; прокурор тоже выглядел как-то еще солиднее; даже беспечный инженер был явно мрачен и все кусал себе ногти. Разговор тянулся вяло.
– Вы мне, значит, и не дочитаете вашей повести, – говорила Юлия.
– Нет, не дочитаю, – отвечал Вихров.
– Дайте же мне ее, по крайней мере, я сама ее дочту.
– Возьмите хоть совсем; я подарить вам ее могу.
– Ну, совсем подарите, – сказала с улыбкой Юлия.
– Хорошо, – отвечал Вихров и, позвав человека, велел ему сходить вниз и принести лежащую на столе книжку.
Тот принес.
– Надпишите же на ней что-нибудь, – сказала Юлия.
– Вихров взял и надписал: «Единственной благосклонной слушательнице от автора».
Оба брата Захаревские смотрели на всю эту сцену молча и нахмурившись.
Вихров вскоре распрощался с ними, чтобы завтра рано утром выехать.
По уходе его между Захаревскими несколько времени продолжалось молчание.
– Что же мне отвечать отцу: приедешь ты или нет? – заговорил первый Виссарион, обращаясь к сестре.
Ту как бы немного при этом подернуло.
– Я сама напишу отцу. Он должен знать и понимать, зачем я здесь живу, – отвечала она. – Я надеюсь, что ты не потяготишься мною, – прибавила она уже с улыбкой брату.
– Что же мне тяготиться! – пробурчал тот. – Не про меня говорят, а про то, что когда же и чем это кончится?
– Может быть, никогда и ничем не кончится, – отвечала Юлия опять с маленькою судоргою в лице.
– Так для чего же вся эта и комедия? – возразил инженер.
– А если мне и в комедии этой хорошо, так чего ж тебе жаль? – сказала Юлия.
– Я с его стороны решительно ничего не вижу, кроме простой вежливости, – проговорил прокурор.
– И я тоже! – подхватил инженер.
– И я тоже! – сказала и Юлия грустно-насмешливым голосом.
– Так к чему же все это поведет? – спросил инженер.
– А я почему знаю! – отвечала Юлия, и глаза ее наполнились уже слезами.
Оба брата только переглянулись при этом и прекратили об этом разговор.
VI
Убитая крестьянская женка
Говоря по правде, герой мой решительно не знал, как приняться за порученное ему дело, и, приехав в маленький город, в уезде которого совершилось преступление, придумал только послать за секретарем уездного суда, чтобы взять от него самое дело, произведенное земскою полициею.
На это приглашение Вихрова к нему явился господин высокий, худой и плешивый.
– У вас есть дело об убийстве крестьянином Ермолаевым жены своей? – спросил его прямо Вихров.
– У нас это дело называется о скоропостижно умершей жене крестьянина Ермолаева.
– Тут нечисто что-то! – сказал Вихров.
Секретарь только развел на это руками и вздохнул.
– Не по одному этому делу полиция наша так распоряжается; пишешь-пишешь на нее в губернское правление, – хоть брось!
– Но как мне поступить тут? Губернатор мне ничего не пояснил в предписании.
Секретарь на это слегка усмехнулся.
– До начальника губернии, – начал он каким-то размышляющим и несколько лукавым тоном, – дело это, надо полагать, дошло таким манером: семинарист к нам из самых этих мест, где убийство это произошло, определился в суд; вот он приходит к нам и рассказывает: «Я, говорит, гулял у себя в селе, в поле… ну, знаете, как обыкновенно молодые семинаристы гуляют… и подошел, говорит, я к пастуху попросить огня в трубку, а в это время к тому подходит другой пастух – из деревни уж Вытегры; сельский-то пастух и спрашивает: «Что ты, говорит, сегодня больно поздно вышел со стадом?» – «Да нельзя, говорит, было: у нас сегодня ночью у хозяина сын жену убил». Пастухи-то, знаете, всем обществом кормятся: понедельно, что ли, там в каждом доме живут. Пастух-то у этого именно Парфена Ермолаева и жил. Он рассказывает это, а я самое дело-то читаю… складно да ладно там написано: что была жена у Парфена Ермолаева, что жили они согласно и умерла она по воле божьей. Так меня, знаете, злость взяла, думал требовать дополнения по делу – пользы нет, я и говорю этому мальчику-то (он шел в губернский город – хлопотать по своему определению): «Ступай, говорю, скажи все это губернатору!» Мальчик-то, вероятно, пошел да и донес.
– Мне, значит, с пастуха и начать надо, – проговорил Вихров.
– С пастуха непременно, – подтвердил и секретарь. – Да чего, ведь и медицинского осмотра телу произведено не было.
– Я произведу медицинский осмотр.
– Следует, по закону, безотлагательно… Тысячу рублей, говорят, исправнику-то дали за это дело, – присовокупил секретарь. – Вот у меня где эта земская полиция сидит! – произнес он затем, слегка ударяя себя в грудь. – Она всю кровь мою мне испортила, всю душу мою истерзала…
Земская полиция, действительно, страшно мучила бедного секретаря. Лет двадцать пять сидел он на секретарском стуле и, рассматривая почти каждодневно в делах действия полицейских чинов, конечно полагал, желал и ожидал, что они хоть когда-нибудь и чем-нибудь возблагодарят его, но те упорно не давали ему ни копейки.
– Откуда же крестьянин мог взять тысячу рублей, чтобы дать исправнику? – спросил его Вихров.
– Тут, изволите видеть, какая статья вышла! – продолжал секретарь. – По крайности, на базаре так болтал народ: малый-то этот, убийца, еще допреж того продался в рекруты одному богатому мужику; так я полагаю, что не тот ли откупил его.
– Может быть! – согласился с этим и Вихров и затем, попросив секретаря, чтобы тот прислал ему дело, отпустил его в суд.
Жрец Фемиды, обругав еще раз земскую полицию, отправился и через несколько минут прислал требуемое от него дело, а Вихров между тем, написав к доктору отношение, чтобы тот прибыл для освидетельствования тела умершей крестьянки Анны Петровой, сам, не откладывая времени, сел в почтовую повозку и поехал. В Вытегру он приехал на рассвете. Все какие-нибудь хитрые и лукавые приемы были ему противны по натуре его. Он прямо подъехал к дому убийцы, вошел и велел позвать к себе всех домашних. Пришли: старик отец, старуха жена его, девка-работница, а парня не было.
– Где же сын твой? – спросил Вихров старика.
– За сеном он, судырь, уехал, – отвечал тот несколько сконфуженным голосом.
Вихров в это время случайно взглянул в окно и увидел, что какой-то молодой малый все как-то жался к стене и точно прятался за нее.
– Да это не он ли? – спросил он вдруг старика.
– Он и есетко, – отвечал тот и рассмеялся как-то неестественно.
– Ну, уж позови и его сюда, – сказал Вихров.
Старик ушел.
Старуха мать стояла в это время, совсем опустив голову в землю, а девушка-работница как-то глядела все в сторону. Малый вошел вместе со стариком отцом. Он, видимо, бодрился и старался казаться смелым; собой он был белокурый, черты лица имел мелкие и незначительные, но довольно неприятные. Взглянув на него, Вихров совершенно убедился, что он был убийца. Он велел его явившемуся сотскому держать под надзором и затем приказал позвать к себе деревенского пастуха их. Тот пришел. Это был огромный мужик, с страшно загорелым лицом и шеей, так что шивороток у него был почти в воспалительном состоянии; на ногах у него были кожаные башмаки, привязанные крепко увитыми на голенях ремнями; кафтан серый и в заплатах, и от всего его пахнуло сильно сыростью, точно от гриба какого-нибудь. Войдя в избу, он оставил за собою сильный след грязи.
– Как намокли, проклятые! – говорил он, смотря себе на ноги.
Вихров сначала не принял осторожности и, не выслав старика отца (парень, мать и девка сами вышли из избы), стал разговаривать с пастухом.
– Ты у здешнего хозяина ночуешь?
– Нет, не ночую! – отвечал пастух каким-то глухим голосом.
– А как молодой хозяин жил с женою – согласно, али нет?
– Почем же я знаю? – отвечал пастух мрачно.
– А если я знаю, что ты знаешь – и знаю даже, что ты говорил, как хозяин твой убил жену свою, – сказал Вихров.
Пастух при этом посмотрел ему исподлобья в лицо, а потом повел глазами в ту сторону, где стоял старик, отец убийцы. Вихров догадался и выслал того. Они остались вдвоем с пастухом.
– Что же, парень убил жену? – спросил Вихров.
Пастух молча, не произнеся ни слова, мотнул только ему головой.
– Как же он убил ее, каким орудием? – спрашивал Вихров.
Пастух взял себя за горло рукой и сдавил ею горло.
– Удавил или задушил?
Пастух опять, как немой, показал себе пальцем на руку.
Вихров понял его.
– Больше ты ничего не знаешь? – спросил он его.
– Ничего, – отвечал пастух.
Вихров отпустил его до поры до времени.
Уходя, пастух оставил снова сильный след грязи.
– Извините! – сказал он, обертываясь в дверях к Вихрову с какой-то полуулыбкой.
Вскоре после того приехал доктор. Оказалось, что это был маленький Цапкин, который переменился только тем, что отпустил подлиннее свои бакенбарды… С Вихровым он сделал вид, что как будто бы и знаком не был, но тот не удержался и напомнил ему.
– Мы встречались с вами у женщины, несчастливой в семейной жизни, а теперь сходимся у женщины, уже убитой своим мужем, – проговорил он.
Доктор сначала на это ничего не отвечал и даже сконфузился немного.
– Я уже женат, – проговорил он.
– Слышал это я, – подхватил Вихров.
Маленький доктор перешел, посредством протекции Захаревского, в эту губернию именно потому, что молодая жена его никак не хотела, чтобы он жил так близко к предмету прежней своей страсти.
– Мы тело должны выкопать и вскрыть, – сказал ему Вихров.
– Да, – отвечал ему доктор с важным видом: как большая часть малорослых людей, он, видимо, хотел этим нравственным раздуваньем себя несколько пополнить недостаток своего тела.
Вихров для раскапывания могилы велел позвать именно тех понятых, которые подписывались к обыску при первом деле. Сошлось человек двенадцать разных мужиков: рыжих, белокурых, черных, худых и плотноватых, и лица у всех были невеселые и непокойные. Вихров велел им взять заступы и лопаты и пошел с ними в село, где похоронена была убитая. Оно отстояло от деревни всего с версту. Доктор тоже изъявил желание сходить с ними.
Дорогой Вихров стал разговаривать с понятыми.
– Ведь баба-то, братцы, говорят, убита мужем? – обратился он ко всем им.
– Бог ее знает, батюшка, – отвечали те в один голос.
– Нет, не бог, а и вы знаете! – сказал им укоризненным тоном Вихров.
Мужики на это ничего не сказали.
– Как же это вы показывали, что муж всегда жил с ней в согласии и ссор промеж их никогда никаких не было?
– Нет, судырь, мы этого не говорили, – возразил один из мужиков, поумнее других на лицо.
– Как не говорили, вот ваше показание! – И Вихров прочел им показания их.
– Мы точно что, судырь, – продолжал тот же мужик, покраснев немного, – баяли так, что мы не знаем. Господин, теперича, исправник и становой спрашивают: «Не видали ли вы, чтобы Парфенка этот бил жену?» – «Мы, говорим, не видывали; где же нам видеть-то? Дело это семейное, разве кто станет жену бить на улице? Дома на это есть место: дома бьют!»
– Нет, вы не то показали: вы показали, что они согласно и в мире всегда жили.
– Нет-с, как это мы можем показать! – возразил все тот же мужик, более и более краснея. – Ведь мы, судырь, неграмотные; разве мы знаем, что вы тут напишете: пишите, что хотите, – мы народ темный.
– Но тот грамотный, который за вас прикладывал руку, тот не темный; пусть бы он прочел вам! – возразил Вихров. – Кто тут рукоприкладствовал за всех, – какой-то Григорий Федосеев?
– Я-с это, – отвечал один из понятых, ужасно корявый и невзрачный мужик.
– Когда ж мы говорили так? – спрашивали его прочие мужики.
– Как же вы говорили? Известно, так говорили, – отвечал тот, заметно уже обозлившись.
– Никогда мы так не говаривали; ты теперь и отвечай за то! – продолжал прежний, более умный мужик.
– Известно, не говорили, – подтвердили и другие мужики.
Корявый мужичонка совсем обозлился.
– Как не говорили, черти этакие, дьяволы, – вино-то с них пили, а тут и не говорили!
– Никакого вина не было, что ты врешь, дурак этакой, – унимал его прежний умный мужик.
– Какое это вино? – спросил Вихров.
– А вино, судырь, которое Федор Романыч купил, – ишь, больно ловки, отвечай теперь я за них один!
– Какой Федор Романыч? – спросил Вихров.
– А мужичок, которому Парфенка в рекруты продался.
– Что ты тут Федора-то Романова плетешь, пошто он тебе, дурак этакой и свинья! – отозвался вдруг на это высокий мужик.
– Сам свинья, что ты лаешься-то? Ты всем делом этим и орудовал.
– Ну, слава тебе господи, и я уж орудовал! – сказал как бы со смехом высокий мужик.
В это время вошли все в село и прошли прямо на церковный погост. Один из мужиков показал могилу убитой. На ней стоял совершенно новый крест. Вихров послал к священнику просить позволения разрыть эту могилу. Тот благословил. Стали вынимать крест. Мужики заметно принялись за это дело с неудовольствием, а высокий мужик и не подходил даже к могиле. Вихров – тоже сначала принявшийся смотреть, как могила все более и более углублялась – при первом ударе заступа у одного из мужиков во что-то твердое, по невольному чувству отвращения, отвернулся и более уж не смотрел, а слышал только, как корявый мужик, усерднее всех работавший и спустившийся в самую даже могилу, кричал оттуда:
– Давайте веревки-то поскорей, а то расчихаешься тут!
Потом Вихров через несколько минут осмелился взглянуть в сторону могилы и увидел, что гроб уж был вынут, и мужики несли его. Он пошел за ними. Маленький доктор, все время стоявший с сложенными по-наполеоновски руками на окраине могилы и любовавшийся окрестными видами, тоже последовал за ними.
Мужики, неся гроб, по свойству русских людей – позубоскалить при каждом деле, как бы оно неприятно ни было, и тут не утерпели и пошутили.
– Григорий Федосеич, завывай; ты мастер выть-то! – сказал молодой парень, обращаясь к корявому мужику.
– Сами вы, черти, мастера! – выругался тот.
– Как же ты, братец, ругаешься; гроб несешь и ругаешься, а еще грамотный! – укорял его молодой парень.
– Он ведь только на блины, да на кутью выть-то любит, а без этого не станет! – объяснил про Григорья Федосеева другой мужик.
– Ты-то пуще станешь! – отругивался и от него Григорий Федосеич.
Прочие мужики ухмылялись и усмехались, и один только высокий мужик шел все молча, не улыбнувшись и, видимо, стараясь даже отставать от идущих.
В доме Парфена Ермолаева, должно быть, сильно перепугались, когда увидали, что гроб несут назад, а особенно – девушка-работница…
– Матушка, гроб-то Анны назад несут! – воскликнула она, первая увидев это и обращаясь к старой хозяйке.
– Ну, вот, матери!.. Господи помилуй! – произнесла та.
– Анну выкопали и назад принесли! – сказал и старик, войдя в избу.
– Куда же, баунька, поставить-то ее, поставить-то ее куда? – спрашивала работница.
– Не ведаю уж! – отвечала ей старуха.
Парфен в это время сидел на улице, на бревнах, под присмотром сотского. Когда он увидал подходящих с гробом людей, то, заметно побледнев, сейчас же встал на ноги, снял шапку и перекрестился.
Доктор вошел первый в дом Парфена, осмотрел его весь и велел в нем очистить небольшую светелку, как более светлую комнату.
Там разложили на козлах несколько досок и поставили гроб. Открыть его Вихров сначала думал было велеть убийце, но потом сообразил, что это может выйти пытка, – таким образом гроб открыть опять выискался тот же корявый мужик.
– Они на меня, ваше высокородие, все теперь сваливают, – говорил он, заметив, что он один с Вихровым в светелке, – а вот, матерь божия, за все мое рукоприкладство мне только четвертак и дано было.
– А кто такой этот высокий мужик, с которым ты спорил? – спросил его Вихров.
– Да ведь это сын, ваше высокородие, того мужичка, который купил Парфенку-то в рекруты; вот ему это и не по нутру, что я говорю, – отвечал корявый мужик. – Ну-те, черти, – крикнул он затем в окно другим понятым, стоявшим на улице, – подите, пособите покойницу-то вынуть из гроба.
Те неохотно и неторопливо вошли в светелку и больше вытряхнули труп из гроба, чем вынули. Вошел потом и доктор.
Он был без сюртука, с засученными рукавами рубашки, в кожаном переднике, с пилой и с ножом в руках; несмотря на свой маленький рост, он в этом виде сделался даже немного страшен. Без всякой церемонии, он вынул из-за своего пояса заткнутые ножницы и разрезал ими на покойнице саван, сарафан и рубашку, начиная с подола до самой шеи, разрезал также и рукава у рубашки, и все это развернул. Понятые отворотились; даже и корявый мужик не смотрел на это. Вихров тоже с величайшим усилием над собой взглянул на покойницу и успел только заметить, что она была недурна лицом и очень еще молода.
– Не угодно ли вам записывать судебно-медицинский осмотр, – сказал маленький доктор, обращаясь к нему с важностью. – Ну, смотрите и вы хорошенько! – прибавил он мужикам уже строго.
Вихров сел и приготовился записывать.
– На теменных костях, – начал доктор громко, как бы диктуя и в то же время касаясь головы трупа, – большой пролом, как бы сделанный твердым и тупым орудием. Смотрите! – обратился он к понятым.
Некоторые из них, а в том числе и корявый мужик, подошли, посмотрели и отошли.
– А это штука еще лучше! – произнес доктор как бы про себя и потом снова задиктовал: – Правое ухо до половины оторвано; на шее – три пятна с явными признаками подтеков крови; на груди переломлено и вогнуто вниз два ребра; повреждены легкие и сердце. Внутренности и вскрывать нечего. Смерть прямо от этого и последовала, – видите все это?
Понятые молчали. Высокий мужик как будто бы хотел что-то возразить, но, кажется, не посмел.
– Теперь надобно мужа и домашних привести, чтобы они видели.
Вихров велел.
Те пришли, за исключением девки-работницы. Парень явно трепетал всем телом.
– Видите! – сказал доктор и показал им голову. – Видите! – и он указал на отодранное ухо. – И вот эти маленькие дырки в полтора вершка величины; ну, и подпишитесь ко всему этому! – прибавил он, показывая на осмотр, написанный Вихровым.
Тот начал читать бумагу громко и внятно.
Парень стоял все время, отвернувшись от трупа, и, кажется, даже старался не слышать того, что читают. Доктор непременно потребовал, чтобы все мужики дали правые руки для доверия в рукоприкладстве тому же корявому мужику: он, кроме важности, был, как видно, и большой формалист в службе.
– Как бы мне, ваше высокородие, и за это чего не было? – спросил мужик Вихрова.
– Нет, за это ничего не будет, – успокоил его тот.
Доктор между тем потребовал себе воды; с чрезвычайно серьезною физиономией вымыл себе руки, снял с себя фартук, уложил все свои инструменты в ящик и, не сказав Вихрову ни слова, раскланялся только с ним и, сев в свой тарантасик, сейчас уехал.
По отъезде его труп надобно было снова снести на кладбище и зарыть в могилу.
– Ну, положите, братцы, в гроб покойницу и снесите ее в село, – сказал было Вихров понятым; но те решительно возопияли против того.
– Помилуйте, ваше высокоблагородие, – заговорили они все в один голос, – и то уж мы с ними намаялись: тот раз по их делу таскали-таскали, теперь тоже требуют.
– Пусть сами они свезут!.. Батько-то старик ни черта у них не делает! – присовокупил и корявый мужик.
– Да я, пожалуй, свезу, – отвечал старик-отец, кидая вокруг себя какой-то беспокойный взор. – Подсобите хоть положить-то ее, – прибавил он понятым.
– Да это подсобим, – отвечал корявый мужик и пошел, впрочем, один только подсоблять старику.
Через несколько минут Вихров увидал, что они вдвоем поставили гроб на старую тележонку, запрягли в нее лошадь, и потом старикашка-отец что есть духу погнал с ним в село.
VII
Убийца
Тем же днем Вихров начал и следствие. Прежние понятые, чтобы их не спросили другой раз, разбежались. Он позвал других и пригласил священника для привода их к присяге. Священник пришел в ужасно измятой, но новой рясе и с головой, для франтовства намоченной квасом. Он был очень широколиц и с какой-то необыкновенно добродушной физиогномией. Мужиков сошлось человек двенадцать.
– Внушите им, батюшка, чтобы они говорили правду, и потрудитесь их привести к присяге! – проговорил Вихров.
Священник разложил на столе евангелие, надел епитрахиль и начал каким-то неестественным голосом:
– Вы теперь должны показывать правду, потому что, ежели покажете неправду, то будете наказаны и лишены навеки царствия небесного, а ежели покажете правду, то бог вас наградит, и должны вы показать, не утаивая, потому что утаить, все равно, что и солгать! Ну, сложите теперь крестом персты ваши и поднимите ваши руки!
Мужики неуклюже сложили руки крестом и подняли их.
– Говорите за мной! – произнес священник и зачитал: – «Обещаюсь и клянусь!»
Мужики что-то такое бормотали за ним.
– Ну, целуйте теперь евангелие!
Мужики все перецеловали евангелие.
Священник снял епитрахиль, завернул в ней евангелие и хотел было уйти.
– Посидите, батюшка, побудьте при следствии; я один тут, – остановил его Вихров.
– Хорошо-с, – отвечал священник и сел на лавку.
Вихров начал сразу спрашивать всех крестьян.
– Скажите, пожалуйста, как же Парфен Ермолаев жил с женою – дурно или хорошо?
– Да что, ваше высокоблагородие, – вызвался один из мужиков, самой обыкновенной наружности и охотник только, как видно, поговорить, – сказать тоже надо правду: по слухам, согласья промеж их большого не было.
– Но не видали ли вы, чтобы он бил ее, ругал?
– Это где же видать! – произнес как бы с некоторою печалью мужик с обыкновенною физиогномией.
– Я, судырь, видел, – отозвался вдруг один старик, стоявший сзади всех, и при этом даже вышел несколько вперед.
– Что же ты видел, дедушка? – спросил его Вихров.
– Видел я, судырь, то: иду я раз, так, примерно сказать, мимо колодца нашего, а он ее и бьет тут… отнял от бадьи веревку-то, да с железом-то веревкою-то этою и бьет ее; я даже скрикнул на него: «Что, я говорю, ты, пес эдакий, делаешь!», а он и меня лаять начал… Вздорный мальчишка, скверный, не потаю, батюшка.
– Зачем таить! – заметил ему священник.
– Не потаю; ты же вот говорил, что за правду бог наградит, а за ложь накажет.
– А вы никто другие не видали, чтобы он ее бил? – спросил Вихров прочих мужиков.
– Мы не видали, а что они несогласно жили, это слыхали, – отвечали все они единогласно.
– Да из чьего роду-то она шла? – спросил священник.
– Да Марьи, судырь, вдовы дочка, изволите знать, – отвечал ему тот же старик.
– Из дому-то она небогатого шла; от этого, чай, и согласья-то у них не было, – проговорил священник, запуская руку в карман подрясника и вынимая оттуда новый бумажный платок носовой, тоже, как видно, взятый для франтовства.
Вихров посмотрел на него вопросительно.
– Они все ведь, – продолжал священник, – коли тесть и теща небогаты, к которым можно им в гости ездить и праздновать, так не очень жен-то уважают, и поколачивают.
– Это точно что: есть это, есть!.. – подтвердил и старик. – А тут уж что-то и особенное маленько было, – прибавил он, внушительно мотнув головой.
– Что же особенное было?
– Что особенное? Все вон она знают!.. Что они молчат! – проговорил старик, указывая на прочих мужиков.
– Что же, братцы, говорите, – отнесся к ним Вихров.
– Что, ваше высокородие, пустое он только болтает, – ответил мужик с обыкновенной наружностью.
– Нет, не пустое, не пустое! – отозвался досадливо старик.
– Да что такое, говорите! – прикрикнул уже Вихров.
– Да болтают, ваше высокородие, – отвечал мужик с обыкновенной наружностью, – что у них работница есть и что будто бы она там научила Парфенку это сделать.
– Были слухи об этом, были, – подтвердил и священник.
– Да ведь это, батюшка, мало ли что: не то что про какую-нибудь девку, а и про священника, пожалуй, наболтают невесть чего, – возразил мужик с обыкновенной наружностью: он, видно, был рыцарских чувств и не любил женщин давать в обиду.
– Что рассказывать-то, сам парень-то болтал пьяный в кабаке о том, – подхватил старик.
– Ну, мы это там увидим; расследую, – сказал ему Вихров. – Позовите ко мне Парфена Ермолаева.
Ему скорее хотелось посмотреть и поговорить с самим убийцей, в преступлении которого он более уже не сомневался.
Парня ввел сотский.
– Сделайте, батюшка, предварительное ему наставление.
Священник встал, утерся своим бумажным платком и начал снова каким-то неестественным голосом:
– Ты, братец, должен покаяться, и если совершил этот грех, то ты тем только душу свою облегчишь, а хоть и будешь запираться, то никак тем казни не избегнешь ни в сей жизни, ни в будущей.
– Я знать ничего не знаю, ваше благословение, – проговорил малый.
– Опять тебе повторяю: начальство все уж знает про тебя, а потому покайся лучше, и тебя, может быть, за то помилуют.
– Мне каяться, ваше благословение, не в чем.
– Расскажи ты мне, – начал Вихров, – весь последний день перед смертью жены: как и что ты делал, виделся ли с женой и что с ней говорил? Рассказывай все по порядку.
– Я не знаю, ваше благородие, как это сказывать-то.
– Очень просто. Ну, что делал поутру?
– Да теперь уж не помнится, ваше благородие.
– Ну, помнишь, однако, что завтракал?
– Завтракал.
– С женой?
– Со всем семейством.
– Потом?
– Потом я словно бы в лес уехал.
– Потом?
– Потом-с приехал, обедали.
– Ну, а виделся с женой?
– Виделся-с.
– О чем же ты говорил с ней?
– Что говорить? Я сказал ей, чтобы шла лошадь мне подсобить отпрячь.
– Что ж она – пособила?
– Нету-тка.
– И что ж, ты за это забранил ее?
– Нет-с.
– Никогда ни за что ее не бранил?
– Нет-с, не бранил.
– Значит, жили душа в душу?
– Жили согласно мы-с! – Парень при этом вздохнул.
– Стало быть, тебе жаль, что она умерла?
– Кому, ваше благородие, не жаль своей жены, – прибавил он, смотря себе на руки.
– А как вы спали с ней – на одной постели?
– На одной, ваше благородие.
– Это вот та постель, что я видел в сенях с занавеской?
– Да-с.
– А в эту ночь она с тобой тоже спала?
– Со мной-с!
– Но она ведь у вас найдена мертвою на дворе; ну, когда она уходила, – ты слышал это или нет?
– Нет, не слыхал, ваше благородие! – говорил малый, и едва заметная краска пробежала по лицу его.
– Вот видишь, есть подозрение, братец, что жена твоя убита; не подозреваешь ли ты кого-нибудь?
– Кого мне, ваше высокородие, подозревать; никого я не подозреваю.
– Но как же, однако, она умерла там?
– Мало ли, ваше высокородие, люди в одночасье умирают!
– Однако позволь, любезный: у жены твоей, оказалось, голова проломлена, грудь прошиблена, ухо оторвано, – ведь это кто-нибудь сделал же?
– Это, может, ваше высокородие, скотина на нее наступила, как упала она в бесчувствии; лошадь какая или корова на нее наступила.
– Ты думаешь так?
– Думаю, ваше высокородие; все ведь думается; на все придешь.
– А кто же, злодей, это с ней сделал? – вскричал вдруг Вихров бешеным голосом, вскочив перед парнем и показывая рукой себе на горло – как душат человека.
Голос его так был страшен в эти минуты, что священник даже вскочил с лавки и проговорил:
– Ой, господи помилуй!
Парень затрясся и побледнел.
– Говори, злодей этакий, а не то и себя не пожалею, убью тебя, – ревел между тем Вихров.
Парень окончательно затрясся и опустился медленно на колени.
– Мой грех, ваше благородие, до меня дошел; только то, что помилуйте! – проговорил он.
– А коли твой, так и прекрасно, – сказал Вихров и сейчас записал его признание в двух словах и просил приложить руку за него священника.
– Давно бы так надо, чем запираться-то, – говорил тот с укором парню.
Последний все стоял на коленях и плакал.
Вихров сказал ему, чтобы он встал, посадил его на лавку и велел ему подать воды выпить.
Малый выпил воды и потер себе грудь.
– Мне легче теперь словно стало, ваше благородие, – проговорил он.
– Еще бы, – сказал Вихров. – Ты мне должен все рассказать по этому делу.
– Все, ваше высокородие, расскажу.
– Как же ты убил ее? – спросил Вихров.
– Убил, ваше благородие, как легли мы с ней спать, я и стал ее бранить, пошто она мне лошадь не подсобила отпрячь; она молчит; я ударил ее по щеке, она заплакала навзрыд. Это мне еще пуще досадней стало; я взял да стал ей ухо рвать; она вырвалась и убежала от меня на двор, я нагнал ее, сшиб с ног и начал ее душить.
– Стало быть, ты намерен был ее убить?
– Намерен, ваше благородие, я уже давно все собирался ее убить.
– Но отчего ж у нее эти проломы, если ты только задушил ее?
– Мне опосля показалось, что она маленько все еще трепещет; я взял да через нее раз пять лошадь провел; та, надо полагать, копытом-то и проломила это место, а лошадь-то была кованая.
– Но что же заставило тебя так зверствовать? – спросил Вихров.
– Не со своего, ваше благородие, разуму делал все это, и другие тоже меня подучали к тому.
– Что же это, работница, что ли, ваша? – спросил Вихров.
– Она-с и есть, бестия этакая.
Беспрестанное повторение Парфеном слов: ваше высокоблагородие, ваше благословение, вдетая у него в ухе сережка, наконец какой-то щеголеватого покроя кафтан и надетые на ноги старые резиновые калоши – дали Вихрову мысль, что он не простой был деревенский малый.
– Да что ты – мастеровой, что ли, какой-нибудь? – спросил он его.
– Я – фабричный, ваше высокоблагородие, – отвечал он.
– А, ну теперь оно и понятно: ты там, значит, всем этим добродетелям и научился.
– Уж там точно, ваше высокоблагородие, добру мало научат, – согласился и малый.
– Народ самый отчаянный – все эти фабричные, – подтвердил и священник.
– А давно ли у тебя любовь эта с работницей началась?
– Давно, ваше высокоблагородие, она давно уж у нас тоже живет.
– Стало быть, ты и до женитьбы ее любил?
– Известно, ваше высокородие.
– Отчего же ты не женился на ней?
– Что ж на ней жениться-то, – разве она стоит того?
– Поэтому жена твоя тебе больше нравилась, чем она?
– Не то что больше, а что точно, что женщина смиренная была.
– Зачем же ты убил ее?
– По наговорам все.
– Работницы этой?
– Да-с. Все смеялась она: «Жена у тебя дура, да ты ее очень любишь!» Мне это и обидно было, а кто ее знает, другое дело: может, она и отворотного какого дала мне. Так пришло, что женщины видеть почесть не мог: что ни сделает она, все мне было не по нраву!
– И что же, работница тебе прямо говорила, чтобы ты убил жену?
– Смеялась как-то раз: «Ты бы, говорит, жену-то твою утопил в проруби. Что ты, говорит, больно ее бережешь».
– Ну, а где же ты, скажи мне, денег взял, чтобы откупиться на первом следствии?
– Тоже, ваше благородие, добрые люди помогли в том случае.
– Что же, это хозяин, которому ты в рекруты продался?
– Самый он-с, – отвечал откровенно и даже как бы с некоторым удовольствием малый. – Меня, ваше благородие, при том деле почесть что и не спрашивали: «Чем, говорит, жена твоя умерла? Ударом?» – «Ударом», – говорю; так и порешили дело!
– Что же, ты сам просил хозяина, чтобы он тебя откупил? – спросил вдруг и почему-то священник.
Ему, кажется, было не совсем приятно, что одного из самых богатых его прихожан путают в дело.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.