Текст книги "Люди сороковых годов"

– Братцы! – начал Вихров сколько мог громким голосом. – Состоялось решение сломать вашу моленную – вот оно!.. Прочти его народу! – И он подал бумагу голове.

Тот начал ее читать. Толпа выслушала все внимательно и ни звука в ответ не произносила, так что Вихров сам принужден был начать говорить.

– Я прислан исполнить это решение. Вы, конечно, можете не допустить меня до этого, можете убить, разорвать на части, но вместо меня пришлют другого, и уже с войском; а войско у вас, как я слышал, бывало, – и вы знаете, что это такое!

– За что же это, судырь, начальствующие лица так гневаться на нас изволят? – спросил один старик из толпы.

– За веру вашу! Желают, чтобы вы в православие обратились.

– Да как же, помилуйте, судырь: татарам, черемисам и разным всяким идолопоклонникам, и тем за их веру ничего, – чем же мы-то провиннее других?

Вихров решительно не знал, что ответить старику.

– Любезный, я только исполнитель, а не судья ваш.

– Не от господина чиновника это произошло, – заметил и голова старику, – словно не понимаешь – говоришь.

– Да это понимаем мы, – согласился и старик.

– Так как же, братцы, сами вы и сломаете моленную? – спросил Вихров.

Но толпа что-то ничего на это не ответила.

– Говорил уж я им, – отвечал за всех голова, – сломаем завтра, а сегодняшний день просят, не позволите ли вы еще разок совершить в ней общественное молитвословие?

– Сделайте одолжение, – подхватил Вихров, – но только и я уж, в свою очередь, попрошу вас пустить меня на вашу службу не как чиновника, а как частного человека.

– Да это что же, – ответил голова. – Мы на моленьях наших ничего худого не делаем.

Часов в семь вечера Вихров услыхал звон в небольшой и несколько дребезжащий колокол. Это звонили на моленье, и звонили в последний раз; Вихрову при этой мысли сделалось как-то невольно стыдно; он вышел и увидел, что со всех сторон села идут мужики в черных кафтанах и черных поярковых шляпах, а женщины тоже в каких-то черных кафтанчиках с сборками назади и все почти повязанные черными платками с белыми каймами; моленная оказалась вроде деревянных церквей, какие прежде строились в селах, и только колокольни не было, а вместо ее стояла на крыше на четырех столбах вышка с одним колоколом, в который и звонили теперь; крыша была деревянная, но дерево на ней было вырезано в виде черепицы; по карнизу тоже шла деревянная резьба; окна были с железными решетками. Народу в моленной уже не помещалось, и целая толпа стояла на улице и только глядела на храм свой. Вихрова провел встретивший его голова: он на этот раз был не в кафтане своем с галунами, а, как и прочие, в черном кафтане.

В самой моленной Вихров увидел впереди, перед образами, как бы два клироса, на которых стояли мужчины, отличающиеся от прочих тем, что они подпоясаны были, вместо кушаков, белыми полотенцами. Посреди моленной был налой, перед которым стоял мужик тоже в черном кафтане, подпоясанном белым кушаком. Он читал громко и внятно, но останавливался вовсе не на запятых и далеко, кажется, не понимал, что читает; а равно и слушатели его, если и понимали, то совершенно не то, что там говорилось, а каждый – как ближе подходило к его собственным чувствам; крестились все двуперстным крестом; на клиросах по временам пели: «Богородицу», «Отче наш», «Помилуй мя боже!». Словом, вся эта служба производила впечатление, что как будто бы она была точно такая же, как и наша, и только дьякона, священника и алтаря, со всем, что там делается, не было, – как будто бы алтарь отрублен был и отвалился; все это показалось Вихрову далеко не лишенным значения.

В конце всенощной обычной песни: «Взбранной Воеводе» не пели.

– Отчего же не пели «Взбранной Воеводе»? – спросил он невольно голову.

Тот при этом немного сконфузился.

– Это молитва новая, ее не поют у нас, – отвечал он.

X
Ломка моленной

Было раннее, ясное, майское утро. Вихров, не спавший всю ночь, вышел и сел на крылечко приказа. С судоходной реки, на которой стояла Учня, веяло холодноватою свежестью. Почти в каждом доме из чернеющихся ворот выходили по три и по четыре коровы, и коровы такие толстые, с лоснящеюся шерстью и с огромными вымями. Проехали потом верхом два – три мужика, и лошади под ними были тоже толстые и лоснящиеся; словом, крестьянское довольство являлось всюду. Несколько старушек, в тех же черных кафтанах и повязанные теми же черными, с белыми каймами, платками, сидели на бревнах около моленной с наклоненными головами и, должно быть, потихоньку плакали. К Вихрову подошел голова по-прежнему уже в кафтане с галуном.

– Не прикажете ли пока образа выносить? – сказал он.

– Хорошо; но куда же их поставите?

– Да вот хоть тут, на виду будут ставить побережнее, около моего дома, – отвечал голова.

– Делайте, как знаете, – разрешил ему Вихров.

Голова ушел.

Герой мой тоже возвратился в свою комнату и, томимый различными мыслями, велел себе подать бумаги и чернильницу и стал писать письмо к Мари, – обычный способ его, которым он облегчал себя, когда у него очень уж много чего-нибудь горького накоплялось на душе.

«Пишу к вам это письмо, кузина, из дикого, но на прелестнейшем месте стоящего, села Учни. Я здесь со страшным делом: я по поручению начальства ломаю и рушу раскольничью моленную и через несколько часов около пяти тысяч человек оставлю без храма, – и эти добряки слушаются меня, не вздернут меня на воздух, не разорвут на кусочки; но они знают, кажется, хорошо по опыту, что этого им не простят. Вы, с вашей женскою наивностью, может быть, спросите, для чего же это делают? Для пользы, сударыня, государства, – для того, чтобы все было ровно, гладко, однообразно; а того не ведают, что только неровные горы, разнообразные леса и извилистые реки и придают красоту земле и что они даже лучше всяких крепостей защищают страну от неприятеля. Есть же за океаном государство, где что ни город – то своя секта и толк, а между тем оно посильнее и помогучее всего, что есть в Европе. Вы далее, может быть, спросите меня, зачем же я мешаю себя в это дело?.. Во-первых, я не сам пришел, а меня прислали на него; а потом мне все-таки кажется, что я это дело сделаю почестней и понежней других и не оскорблю до такой степени заинтересованных в нем лиц. А, наконец, и третье, – каюсь, что очень уж оно любопытно. Я ставлю теперь перед вами вопрос прямо: что такое в России раскол? Политическая партия? Нет! Религиозное какое-нибудь по духу убеждение?.. Нет!.. Секта, прикрывающая какие-нибудь порочные страсти? Нет! Что же это такое? А так себе, только склад русского ума и русского сердца, – нами самими придуманное понимание христианства, а не выученное от греков. Тем-то он мне и дорог, что он весь – цельный наш, ни от кого не взятый, и потому он так и разнообразен. Около городов он немножко поблаговоспитанней и попов еще своих хоть повыдумал; а чем глуше, тем дичее: без попов, без брака и даже без правительства. Как хотите, это что-то очень народное, совсем по-американски. Спорить о том, какая религия лучше, вероятно, нынче никто не станет. Надобно только, чтоб религия была народная. Испанцам нужен католицизм, а англичанин непременно желает, чтобы церковь его правительства слушалась…»

Остановившись на этом месте писать, Вихров вышел посмотреть, что делается у молельни, и увидел, что около дома головы стоял уже целый ряд икон, которые на солнце блестели своими ризами и красками. Старый раскольник сидел около них и отгонял небольшой хворостиной подходящих к ним собак и куриц.

К Вихрову сейчас подошел голова, а за ним шло человек девять довольно молодых мужиков с топорами в руках и за поясом.

– Ломать теперь надо, – сказал голова, и тон голоса его был грустен, а черные глаза его наполнились слезами.

– Ломайте, – ответил ему Вихров.

В это время к нему подошли две старушки, красивые еще из себя и преплутовки, должно быть. Они сначала ему обе враз низко поклонились, сгибая при этом только спины свои, а потом обе вместе заголосили:

– Батюшка! В моленной наши две иконы божий, не позволишь ли их взять?

Оказалось впоследствии, что они были девицы и две родные между собой сестрицы.

– Пожалуй, возьмите! – разрешил им сейчас же Вихров.

Старушки даже вспыхнули при этом от удовольствия.

– Благодарим, батюшка, покорно, государь наш милостивый, – оттрезвонили они еще раз в один голос и, опять низко-низко поклонившись, скрылись в народе, который в большом уже количестве собрался около моленной.

– С колокола начинать надобно! – толковали между собой плотники.

– Вестимо, с колокола! – подтверждали им и старики.

– А как его спустить-то? – спрашивал один из плотников.

– Как спустить? Уставим в перекладину-то слегу, привяжем его за уши-то к ней на слабой веревке, старые-то перекладины его перерубим, – вот он и пойдет, – объяснил другой, молодой еще довольно малый.

– Это так, складно будет! – поддержал его и голова.

После чего достали сейчас же огромную слегу, и на крыше моленной очутились мгновенно взлезшие по углу ее плотники; не прошло и четверти часа, как они слегу эту установили на крыше в наклонном положении, а с земли конец ее подперли другою слегою; к этой наклонной слеге они привязали колокол веревками, перерубили потом его прежние перекладины, колокол сейчас же закачался, зазвенел и вслед за тем начал тихо опускаться по наклонной слеге, продолжая по временам прозванивать. Плотники при этом начали креститься; в народе между старух и женщин раздался плач и вопль; у всех мужчин были лица мрачные; колокол продолжал глухо прозванивать, как бы совершая себе похоронный звон.

– Остановите его, робя, а то он прямо на землю бухнет! – воскликнул голова, заметив, что плотники, под влиянием впечатления, стояли с растерянными и ротозеющими лицами. Те едва остановили колокол и потом, привязав к нему длинную веревку, стали его осторожно спускать на землю. Колокол еще несколько раз прозвенел и наконец, издавши какой-то глухой удар, коснулся земли. Многие старухи, старики и даже молодые бросились к нему и стали прикладываться к нему.

– И его по начальству увезешь, государь милостивый? – спросила Вихрова одна старуха, указывая головой на колокол.

– И его увезу вместе с образами, – отвечал он.

– Ах, напасти наши великие пришли, – проговорила старуха.

Две прежние старушки между тем лучше всех распорядились: пользуясь тем, что образа были совершенно закрыты от Вихрова народом, они унесли к себе не две иконы, а, по крайней мере, двадцать, так что их уже остановил заметивший это голова.

– Будет вам, старухи! – проговорил он им негромко.

– Ну, теперь, братцы, начинайте ломать, – сказал Вихров. Ему страшно тяжела была вся эта сцена.

– Ломайте, братцы, – проговорил за ним и голова.

Один из плотников взлез на самый конек вышки, перекрестился и ударил топором; конек сразу же отлетел, а вслед за ним рассыпалась и часть крыши. В народе как бы простонало что-то. Многие перекрестились – и далее затем началась ломка: покатился с крыши старый тес, полетела скала; начали, наконец, скидывать и стропилы. Плотники беспрестанно кричали стоявшему внизу народу: «Отходите, убьет!»

– Куда же нам теперь материал этот лесной девать? – спросил голова Вихрова.

– Я тебе сдам его под расписку, а ты продай его и деньги вырученные обрати в общественный капитал.

– Что же, мы же ведь опять и купим его себе, – заметил голова.

– Вы же и покупайте!

– Удивительная вещь, право! – проговорил голова и вздохнул.

Вихров снова возвратился в свою комнату и стал продолжать письмо к Мари.

«Сейчас началась ломка моленной. Раскольники сами ее ломают. Что такое народ русский? – невольно спросишь при этом. – Что он – трусоват, забит, загнан очень или очень уж умен? Кажется, последнее вероятнее. Сейчас голова, будто к слову, спросил меня: Куда же денут материал от моленной?.. Я сказал, что сдам ему, – и они, я убежден, через месяц же выстроят из него себе где-нибудь в лесу новую моленную; образов они тоже, вероятно, порастащили порядочно. По крайней мере, сегодня я видел их гораздо уж меньше, чем вчера их было в моленной за всенощной. Я стараюсь быть непредусмотрительным чиновником…»

На этом месте письма в комнату вошел голова; лицо его было бледно, борода растрепана, видно, что он бежал в сильных попыхах.

– Неладно, ваше высокородие, – начал он взволнованным голосом, – плотник там один зарубился сильно.

– Как зарубился? – воскликнул и Вихров, тоже побледнев немного.

– Так, упал с крыши прямо на топор, что в руках у него был, – весь бок себе разрубил!

– Ну, что же делать! – проговорил Вихров и хотел было выйти на улицу.

– Погодите маненько, ваше высокородие, – остановил его голова, – народ сильно оченно тронулся от этого!.. Бунтуют!.. «Это, говорят, все божеское наказание на нас, что слушаемся мы!» – не хотят теперь и моленной вовсе ломать!

– Да они это хуже сделают для себя, понимаешь ты? – говорил Вихров.

– Я-то понимаю, судырь, это.

– Я все-таки пойду, пусть они меня убьют, – сказал Вихров и, надев фуражку, пошел.

Народ в самом деле был в волнении: тут и там стояли кучки, говорили, кричали между собою. Около зарубившегося плотника стояли мужики и бабы, и последние выли и плакали.

Вихров подошел к этой первой группе. Зарубившийся плотник только взмахнул на него глазами и потом снова закрыл их и поник вместе с тем головою. Рана у него, вероятно, была очень дурно перевязана, потому что кровь продолжала пробиваться сквозь рубашку и кафтан.

– Перевяжите его хорошенько! – воскликнул было Вихров, но на это приказание его в толпе никто даже и не пошевелился, а только послышался глухой говор в народе.

– Поганое дело этакое заставляете делать, за неволю так вышло! – раздалось почти у самого его уха.

– Всех бы их самих, барь-то, этак перерубить! – проговорил на это другой голос.

Вихров вспыхнул: кровь покойного отца отозвалась в нем.

– Кто тут говорит, что всех бар перерубить надо? Кто? Выходи сюда! – крикнул он.

Толпа сейчас же отшатнулась от него.

– Выходите и убивайте меня, если только сам я дамся вам живой! – прибавил он и, выхватив у стоящего около него мужика заткнутый у него за поясом топор, остановился молодцевато перед толпой; фуражка с него спала в эту минуту, и курчавые волосы его развевались по ветру.

– Что случилось, того не воротишь, – доламывайте моленную сейчас же! – кричал он звучным голосом.

Мужики не двигались.

– Говорят вам, сейчас же! – повторил Вихров уже с пеною у рта.

– Нет, ваше высокоблагородие, мы ломать больше моленной не будем, – произнес тот старик, который спрашивал его, за что начальство на них разгневалось.

– Вы не будете, – ну, так я ее буду ломать. Любезные! – крикнул он, заметив в толпе писаря удельного и кучера своего. – Будемте мы с вами ломать, – берите топоры и полезайте за мною, по двадцати пяти рублей каждому награды!

Кучер и писарь сейчас же взяли у стоявших около них раскольников топоры, которые те послушно им отдали, – и взлезли за Вихровым на моленную. Втроем они стали катать бревно за бревном. Раскольники все стояли около, и ни один из них не уходил, кроме только головы, который куда-то пропал. Он боялся, кажется, что Вихров что-нибудь заставит его сделать, а сделать – он своих опасался.

– Послушайте, братцы, – произнес Вихров, переставая работать и несколько приходя в себя от ударившей его горячки в голову, – я должен буду составить протокол, что я ломал все сам и что вы мне не повиновались; к вам опять пришлют войско на постой, уверяю вас!

– Да что, братцы, ломайте, – что это вы затеяли! – произнес вдруг голова, откуда-то появившийся и заметивший, что толпа начинала уже немного сдаваться.

– Повинуйтесь, дружки мои, властям вашим! – проголосила за ним одна из старух-девиц, успевшая в эту сумятицу стащить еще две – три иконы.

– Пойдемте, – проговорили прежние же плотники, и через несколько минут они опять появились на срубе моленной и стали ее раскатывать.

Вихров, утомленный трудами своими и всею этою сценою и видя, что моленная вся уже почти была разломана, снова возвратился в свой приказ, но к нему опять пришел голова.

– Как же насчет икон и колокола, ваше высокородие, прикажете? – спросил он.

– В губернский город, в консисторию их надобно отправить, – отвечал Вихров.

– Что там с ними будут делать, осмелюсь спросить, ваше высокородие? – продолжал голова.

– А рассмотрят: нет ли в них чего противного вере, и возвратят их вам.

– Нет, ваше высокородие, – возразил голова, – сколько вот мы наслышаны, моленных сломано много, а мало что-то икон возвращают. Разве кто денег даст, так консисторские чиновники потихоньку отдают иконы по две, по три.

– Ну, да которые вам нужны были, вы тоже побрали их себе, – заметил Вихров.

– Да это, благодарим милость вашу, было немножко, – отвечал с улыбкою голова. – То, ваше высокородие, горестно, что иконы все больше родительского благословения, – и их там тоже, как мы наслышаны, не очень хранят, в сарай там али в подвал даже свалят гуртом: сырость, прель, гадина там разная, – кровью даже сердце обливается, как и подумаешь о том.

– Я вам выхлопочу очень скоро, чтобы их рассмотрели, но как же, однако, ты их доставишь?

– Да уж буду милости просить, что не позволите ли мне взять это на себя: в лодке их до самого губернского города сплавлю, где тут их на телеге трясти – все на воде-то побережнее.

– Что же – в барках, что ли?

– Да-с, у меня этакая лодка большая есть, парусная, я и свезу в ней, а вам расписку дам на себя, что взялся справить это дело.

– Только ведь это надо сейчас же!

– Да мы сейчас же, судно у меня готово, совсем снаряжено, – проговорил голова, очень довольный, что ему позволили самому до города довезти святыню.

Через несколько времени в селе снова раздался вой и стон. Это оплакивали уносимые иконы. Сам голова, с чисто-начисто вымытыми руками и в совершенно чистой рубашке и портах, укладывал их в новые рогожные кули и к некоторым иконам, больше, вероятно, чтимым, прежде чем уложить их, прикладывался, за ним также прикладывались и некоторые другие мужики. Когда таким образом было сделано до тридцати тюков, их стали носить в лодку и укладывать на дно; переносили их на пелене, пришитой к двум шестам, на которых обыкновенно раскольники носят гробы своих покойников. Носившие мужики обнаруживали то же благоговение, как и голова, который побежал домой, чтобы перекусить чего-нибудь и собраться совсем в дорогу. Наконец лодка была совсем нагружена и плотно закрыта рогожками сверху, парус на ней подняли, четверо гребцов сели в подмогу ему грести, а голова, в черном суконном, щеголеватом полушубке и в поярковой шапке, стал у руля.

Почти все жители высыпали на улицу; некоторые старухи продолжали тихонько плакать, даже мальчишке стояли как-то присмирев и совершенно не шаля; разломанная моленная чернела своим раскиданным материалом. Лодка долго еще виднелась в перспективе реки…

Вихров пришел домой и дописал письмо к Мари.

«Все кончено, я, как разрушитель храмов, Александр Македонский, сижу на развалинах. Смирный народ мой поершился было немного, хотели, кажется, меня убить, – и я, кажется, хотел кого-то убить. Завтра еду обратно в губернию. На душе у меня очень скверно».

XI
Юлия и Груня

Дома Вихрова ужасно ожидали. Груня вскрикнула даже, когда увидела, что он на почтовой тройке в телеге подъехал к крыльцу, – и, выбежав ему навстречу, своими слабыми ручонками старалась высадить его из экипажа.

– Барин, я думала, что вы уж и не приедете совсем, – говорила она задыхающимся от радости голосом. – Благодарю покорно, что вы мне написали, – прибавила она и поцеловала его в плечо.

– Я знал, что ты будешь беспокоиться обо мне, – отвечал Вихров.

– Ужас, барин, чего-чего уж не передумала! Вы другой раз, как поедете, так меня уж лучше вместо лакея возьмите с собой.

– Как это на следствие с горничной ехать – это противозаконно, – возразил Вихров.

– Да я мальчиком, барин, оденусь; я уж примеривала с верхнего мальчика чепан, никак меня не отличить от мужчины – ужасно похожа!

– А что верхние? – спросил Вихров.

– Ничего-с!.. Барышня-то была нездорова. Все по вас тоже, говорят, скучает.

– По мне?

– Да-с. Ей-богу, люди их смеялись: «Что, говорят, ваш барин – женится ли на нашей барышне?.. Она очень влюблена в него теперь».

– И что же ты на это сказала?

– Я говорю: «Наш барин никогда и ни на ком не женится!»

– Отчего ж ты так думаешь? – спросил ее Вихров с улыбкою.

– Оттого, барин, куда же вам меня-то девать будет? Вам жаль меня будет: вы добрый.

Вопрос этот в первый еще раз представлялся Вихрову с этой стороны: что если он в самом деле когда-нибудь вздумает жениться, что ему с Груней будет делать; деньгами от нее не откупишься!

«Э, – подумал он, – где мне, бобылю и скитальцу, жениться», – и то же самое высказал и вслух:

– Не бойся, никогда и ни на ком не женюсь.

– Ну, вот, барин, благодарю покорно, – сказала Груня и поцеловала опять его в плечо.

– А то, барин, еще умора… – продолжала она, развеселившись, – этта верхний-то хозяин наш, Виссарион Ардальонович встретил меня в сенях; он наглый такой, ни одной девушки не пропустит… «Что, говорит, ты с барином живешь?» – «Живу, – говорю я, – где же мне жить, как не у барина?» – «Нет», – говорит, – и, знаете, сказал нехорошее. «Нет уж, говорю, – это извините, барин наш не в вас!» – «Ну, коли он не такой, так я за тобой стану волочиться». Я взяла да кукиш ему и показала; однако он тем не удовольствовался: кухарку свою еще подсылал после того; денег ужас сколько предлагал, чтобы только я полюбила его… Я ту так кочергой из кухни-то прогнала, что чудо!

– Что ж ты нравишься, что ли, ему очень?

– Не знаю, зачем уж так я оченно ему нужна; точно мало еще к нему разных мамзелей его ходит.

– А много?

– Много!.. Прескверный насчет этого мужчина.

В это время сверху пришел к Вихрову посол.

– Шлет уж – не терпится! – сказала Груня с гримаской, увидя горничную Юлии Ардальоновны.

– Барышня велела поздравить вас с приездом, – проговорила та, – и сказать вам, что если вы не очень устали, так пожаловали бы к ним: они весьма желают вас видеть.

– Хорошо, скажи, что приду, – отвечал Вихров.

Груня сделала при этом не совсем довольное личико, впрочем, молча и с покорностью пошла подавать барину умываться и одеваться.

Он, придя наверх, действительно застал Юлию больной. Она сидела на кушетке, похудевшая, утомленная, но заметно с кокетством одетая. При входе Вихрова она кинула на него томный взгляд и очень слабо пожала ему руку.

– Вы больны? – спросил ее Вихров, почему-то сконфуженный ее печальным видом.

– Да, немножко, – отвечала Юлия, а сама между тем с таким выражением взяла себя за грудь, которым явно хотела показать, что, напротив, – множко.

– Чем же, собственно? – спросил Вихров, садясь от нее довольно далеко.

– Я не спала все это время, а потому сил совершенно нет, – отвечала Юлия, устремляя на Вихрова нежный взор.

Он, со своей стороны, просто не знал – куда себя и девать.

– Послушайте, Вихров, – начала Юлия, – скажите мне, могу я вас считать себе другом?

– Сколько вам угодно! – отвечал он, стараясь придать начинающемуся разговору шутливый тон.

– И вы будете со мной откровенны? – продолжала Юлия.

– В чем могу! – отвечал Вихров, пожимая плечами.

– Скажите, – говорила Юлия (она в это время держала глаза опущенные вниз), – вы кроме Фатеевой не любили и не любите никакой другой женщины?

– Любил! – отвечал Вихров односложно.

– Но надеюсь, – продолжала Юлия, – что в этом случае ваш вкус не унизился до какой-нибудь госпожи – очень уж невысокого происхождения?

Вихров при этом взглянул на Юлию: он догадался, что она намекает ему на Грушу, – и ему вздумалось немного подшутить над ней за ее барскую замашку.

– А отчего же и не унизиться? – спросил он.

– Да потому что… – отвечала Юлия, вся вспыхнув и пожимая плечами, – интересного тут ничего нет… может быть, впрочем, это только какое-нибудь временное увлечение?

– Может быть и временное, – отвечал загадочно Вихров.

Юлия не знала – как и понять его. Насчет Груши ей разболтал и этим очень обеспокоил ее брат Виссарион.

– Никогда он на тебе не женится, – бухнул он ей прямо, – потому что у него дома есть предмет страсти.

Юлия вопросительно посмотрела на брата.

– Я пятьсот рублей предлагал, чтобы получить только взаимность, – не приняла.

Виссарион более вящего доказательства не полагал и нужным прибавлять со своей стороны.

– Может быть – ты не нравишься ей, – проговорила Юлия, потупляясь.

– Ну да, не нравишься… Нравятся им только деньги, а если не берет, значит – с той стороны дают больше.

Тысячи мрачных мыслей наполнили голову Юлии после разговора ее с братом. Она именно после того и сделалась больна. Теперь же Вихров говорил как-то неопределенно. Что ей было делать? И безумная девушка решилась сама открыться в чувствах своих к нему, а там – пусть будет, что будет!

– Послушайте, – начала она, побледнев вся в лице, – за то, что вы мне открыли вашу тайну…

Какую ей Вихров тайну открыл – неизвестно.

– Я сама вам открою тайну.

Вихров понял, куда начинал склоняться разговор – и очень этого испугался. Главное, он недоумевал: остановить ли Юлию, чтобы она не открывала ему тайны; если же не остановить ее, то что ей сказать на то? К счастью его, разговор этот перервал возвратившийся домой Виссарион.

– А, изволили прибыть?.. – воскликнул он не без удовольствия и в то же время мельком взглянув на сестру, сидевшую в какой-то сконфуженной и недовольной позе. Недовольна Юлия была, по преимуществу, его приходом.

– Вы там, батюшка, говорят, чудеса напроизводили, – продолжал инженер, – бунт усмирили, смертоубийство открыли!

– Было все это отчасти, – отвечал Вихров.

– А губернатора видели?

– Нет еще.

– Так как же это?

– А так же, завтра успею.

– Этого нельзя, – воскликнул Захаревский, – со следствия вы должны были бы прямо проехать к нему; поезжайте сейчас, а то он узнает это – и бог знает как вас распудрит.

– Пусть себе, очень мне нужно! – сказал сначала Вихров, но потом подумал, что инженер может опять куда-нибудь уехать, и он снова останется с Юлией вдвоем, и она ему сейчас же, конечно, откроет тайну свою.

– В самом деле, я съезжу, – проговорил он, вставая.

Юлия обратила на него умоляющий взор.

– Поезжайте, поезжайте! – говорил Захаревский.

Юлия спросила его тихим голосом:

– А к нам еще придете?

– Может быть, – отвечал Вихров и проворно ушел.

– Что, поразила его грустным своим видом? – спросил Захаревский сестру.

Та рассердилась на это.

– Что это у тебя за глупые шутки надо мной!

– Не шутки, а, право, уж скучно на все это смотреть! – отвечал с сердцем инженер.

К губернатору Вихров, разумеется, не поехал, а отправился к себе домой, заперся там и лег спать. Захаревские про это узнали вечером. На другой день он к ним тоже не шел, на третий – тоже, – и так прошла целая неделя. Захаревские сильно недоумевали. Вихров, в свою очередь, чем долее у них не бывал, тем более и более начинал себя чувствовать в неловком к ним положении; к счастию его, за ним прислал губернатор.

Вихров сейчас же поспешил к нему поехать.

Начальник губернии в это время сидел у своего стола и с мрачным выражением на лице читал какую-то бумагу. Перед ним стоял не то священник, не то монах, в черной рясе, с худым и желто-черноватым лицом, с черными, сверкающими глазами и с густыми, нависшими бровями.

Окончив чтение бумаги, губернатор порывисто позвонил.

В кабинет вбежал адъютант.

– Что же Вихрова мне? – произнес сердито начальник губернии.

– Он здесь, ваше превосходительство, – отвечал адъютант.

– Позовите его сюда!

Вихров вошел.

Лицо губернатора приняло более ласковое выражение.

– Здравствуйте, любезнейший, – сказал он, – потрудитесь вот с отцом Селивестром съездить и открыть одно дело!.. – прибавил он, показывая глазами на священника и подавая Вихрову уже заранее приготовленное на его имя предписание.

Тот прочел его.

– Когда же ехать туда надо? – спросил он священника.

– Сейчас же! – отвечал тот ему сурово. – В воскресенье они были для виду у меня в единоверии; а завтра, на Петров день, сбегутся все в свою моленную.

– Тут становой им миротворит. Моленная должна быть запечатана, а он ее держит незапечатанною; его хорошенько скрутить надобно! – приказывал губернатор.

Вихров молчал: самое поручение было сильно ему не по душе, но оно давало ему возможность уехать из города, а возвратившись потом назад, снова начать бывать у Захаревских, – словом, придать всему такой вид, что как будто бы между ним и Юлией не происходило никакого щекотливого разговора.

– С богом, поезжайте, – сказал ему губернатор.

Вихров раскланялся и вышел. Священник тоже последовал за ним.

– Не угодно ли вам будет со мной ехать, на моей паре? – сказал он, нагоняя Вихрова на улице.

– А это далеко?

– Нет, одна пряжка всего.

– Хорошо!

Согласием этим священник, кажется, остался очень доволен.

– Вам будет без сумнения, да и мне тоже! – говорил он. – А вот и кони мои, – прибавил он, показывая на ехавшую по улице пару, которою правил, должно быть, работник.

Вихров шел быстро; священник не отставал от него: он, по всему заметно было, решился ни на минуту не выпускать его из глаз своих.

– А кто такой становой у вас? – спросил его Вихров.

– Огарков, переведенный к нам из другой губернии, – отвечал священник.

– Ах, боже мой, Огарков! – воскликнул Вихров.

Оказалось, что это был муж уже знакомой нам становой, переведенный в эту губернию тоже по рекомендации Захаревских.

– У него жена, – этакая толстая и бойкая? – спросил Вихров.

– Она самая и есть, – отвечал священник. – Пострамленье кажись, всего женского рода, – продолжал он, – в аду между блудницами и грешницами, чаю, таких бесстыжих женщин нет… Приведут теперь в стан наказывать какого-нибудь дворового человека или мужика. «Что, говорит, вам дожидаться; высеки вместо мужа-то при мне: я посмотрю!» Того разложат, порют, а она сидит тут, упрет толстую-то ручищу свою в колено и глядит на это.

При таком описании образ милой становой, как живой, нарисовался в воображении Вихрова.

– Ужасная она госпожа, – знаю я ее! – проговорил он.

Груня чрезвычайно удивилась, когда увидела, что барин возвратился с священником.

– Я опять сейчас, Груша, уезжаю, – сказал он ей.

– Вот тебе раз! – произнесла она испуганным голосом.

– И тебя никак уже не могу взять с собой, потому что еду с священником, – шутил Вихров.

– Где уж, если с священником… А куда же вы едете?.. Опять к раскольникам?

– Опять к раскольникам.

– Ну, что, барин, вы нарочно, должно быть, напрашиваетесь, чтобы кутить там с раскольническими девушками: у них там есть прехорошенькие!

– Есть недурные! – шутил Вихров и, чтобы хоть немножко очистить свою совесть перед Захаревскими, сел и написал им, брату и сестре вместе, коротенькую записку: «Я, все время занятый разными хлопотами, не успел побывать у вас и хотел непременно исполнить это сегодня; но сегодня, как нарочно, посылают меня по одному экстренному и секретному делу – так что и зайти к вам не могу, потому что за мной, как страж какой-нибудь, смотрит мой товарищ, с которым я еду».