Текст книги "Стеклянная любовь. Книга вторая"

Стеклянная любовь
Книга вторая
Алексей Резник

Дизайнер обложки Александр Юрьевич Чесалов

Корректор Александр Юрьевич Чесалов

Фотограф Hanson Lu

© Алексей Резник, 2023

© Александр Юрьевич Чесалов, дизайн обложки, 2023

© Hanson Lu, фотографии, 2023

ISBN 978-5-4498-9359-8 (т. 2)

ISBN 978-5-4498-9352-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Благодарность

Осенью 2019 года я познакомился с человеком из мира Информационных Технологий – очень ярким и талантливым ученым-экспериментатором, чьи успехи в ИТ-бизнесе всегда основывались, исключительно, на его многолетнем опыте работы в предметной области, собственных неординарных идеях, научно-практических разработках и изобретениях.

Его зовут Александр Юрьевич Чесалов.

Я искренне хочу поблагодарить Александра Юрьевича за его неоценимую поддержку и помощь, в очень непростой для всех нас период пандемии COVID-19, благодаря которым был опубликован и издан этот роман, и мои другие произведения.

Александр Юрьевич является членом экспертной группы по вопросам цифровизации деятельности Уполномоченного по правам человека в Российской Федерации, а также членом Экспертного совета при Комитете Государственной Думы по науке и высшему образованию по вопросам развития информационных технологий в сфере образования и науки.

Он не только крупный ученый, но и великолепный рассказчик, а также автор серии книг по информационным технологиям, таим как: «Моя цифровая реальность», «Цифровая трансформация» и «Цифровая экосистема Института омбудсмена: концепция, технологии, практика», «Как создать центр искусственного интеллекта за 100 дней», «Глоссариум по четвертой промышленной революции: более 1500 основных терминов для создания будущего».

Но самое главное в том, что из наших совместных встреч и бесед родился сюжет фантастического романа «#Цифровой_экономики.NET».

КНИГА ВТОРАЯ «САМАЯ СТРАШНАЯ НОЧЬ В ГОДУ. ЭНДШПИЛЬ»

Глава тридцать третья

В двенадцать часов последнего дня старого года Слава Богатуров думал о тридцати двух рублях, имевшихся у него в качестве единственного капитала накануне встречи «года нового», и мысли молодого человека никак не представлялось возможным отнести к категории приятных и обнадеживающих.

Вчера он разговаривал по телефону с Богрушихой, и в ходе разговора мама настойчиво приглашала его приехать встретить «самый светлый Праздник в году» домой, словно бы что-то чувствовала своим материнским сердцем – какую-то неведомую беду, в какую мог попасть ее, ни о чем таком не подозревающий, сын. Но, куда там: молодая кровь есть молодая кровь, и Слава ограничился тем, что твердо пообещал приехать домой на Рождество, а на Новый Год он уже ничего изменить не в силах, так как заранее условился принять участие в «групповом» праздничном мероприятии, и, «подвести» своих одногруппников, с которыми вместе ему еще учиться целых полтора года, он никак не может, хоть «ты тресни»! С тем разговор и закончился, и выходил из переговорного пункта Cлава с «тяжелым сердцем» и с опущенной головой.

Денег у матери Слава попросить постеснялся, а, последняя, из всех возможных, попытка раздобыть хоть какую-то мало-мальски приличную сумму потерпела крах несколько минут назад – в подвальной мастерской Хаймангулова, располагавшейся неподалеку от университетского корпуса.

Юрка спал кверху голым пузом мертвецки пьяным сном на стареньком продранном диване среди селедочных огрызков, яичной скорлупы и пустых «четков» из-под водки. Слава попытался, хотя бы, для приличия растолкать скульптора и официально поздравить с «Наступающим!», но это оказалось совершенно бесполезным занятием и, постояв раздумчиво пару минут над храпящим и хрипящем в своем тяжелом пьяном сне, Юрой, Слава горестно подобрал губы и покинул мастерскую с тяжелейшим ощущением на душе. Впрочем, перед тем как уйти, он бросил прощальный взгляд вглубь полутемной захламленной мастерской и заметил там настоящую Новогоднюю Елку, достаточно щедро увешанную стеклянными игрушками и – сопутствующей блестящей «мишурой». Слава вспомнил, что в магазинах «Spielen Hause» и новогоднюю елку и стандартный набор игрушек к ней можно было приобрести за совершеннейший бесценок, и сразу догадался, что это или сам Юрка, или, такая же беспробудно пьющая подруга его, художница-не художница, Анька Лигунова побывали в одном из этих немецких магазинов и, как видно, не ушли оттуда с пустыми руками. Отчего-то Славе еще гаже сделалось на душе и, не просто гаже, но и, почему-то, тревожнее, и он поспешил покинуть подвал мастерской, быстренько поднявшись по лестничным ступенькам на улицу – на свежий новогодний воздух, как раз вот под этот праздничный снегопад. А дальше естественное чувство голода погнало Славу в студенческую университетскую столовую, где он сейчас и пребывал в полных тоске и растерянности…

Единственным светлым проблеском в предновогоднем настроении Славы можно было считать естественное чувство удовлетворения, появившееся полтора часа назад, благодаря удачной сдаче последнего экзамена зимней сессии. Но радостный блеск в глазах лучшего студента курса, Богатурова стремительно тускнел с каждой минутой, неумолимо приближавшей уходивший в историческое небытие год к роковому мгновению – нулю часам, к полному нулю и дефициту настоящего времени для Старого Года.

По идиотской и нелепой причине – из-за фактического отсутствия денег, перспектива достойно встретить самый большой праздник в году Славе совершенно не светила. Дело в том, что главная его, без преувеличения можно сказать, «путеводная звезда» в последние месяцы, начиная с июля и по самое начло декабря, Владимир Николаевич Бобров и разрекламированный им Эксперимент, «лопнули» с оглушительным звоном, наверняка получившимся бы в случае падения какой-нибудь красивой новогодней стеклянной игрушки, упавшей на асфальт с огромной высоты. Три недели назад Владимира Николаевича увезла машина «скорой помощи» в городскую клиническую больницу номер один – прямо с его кафедры, где он работал в ночное время. «Скорую» вызвала старшая лаборантка кафедры «Неординарной Философии», возглавляемой Бобровым Ольга Курцева, находившаяся в те ночные часы вместе с ним в помещении кафедры. Чем там они занимались в столь неурочное для работы время – неизвестно, но Ольга после той ночи недели две, наверное, заикалась, и заикание девушки начало проходить лишь несколько дней назад, когда самочувствие Боброва улучшилось настолько, что он «выписался» из больницы. Но вся беда заключалась в том, что Владимир Николаевич кардинально и неузнаваемо изменился после двухнедельного пребывания в «клинике», как будто бы в нем что-то безнадежно разбилось или, там, сломалось – некая важнейшая составляющая его человеческой личности, игравшая роль звенящей и талантливой струны многогранной души Владимира Николаевича. От Эксперимента и от профессора филологии Морозова Бобров сознательно и публично «открестился», и в приватном разговоре со Славой, состоявшемся вскоре после выписки из больницы, настоятельно попросил его забыть про проект «Разум без границ», чем вверг Славу в настоящее «море печали» – будущее, казавшееся Славе еще совсем недавно таким светлым и блестящим, безнадежно померкло и слилось с линией унылого хмурого горизонта, превратившись в полное «ничто»…

Даже волшебные странные сны перестали казаться Славе чем-то особенным и невероятным, наподобие пролога фантастических событий, которые обязательно разразятся в его жизни и «золотоволосая синеглазая красавица» из его сна реальным прототипом войдет в жизнь Славы Богатурова, наполнив ее счастьем и глубоким смыслом. Да и повышенная стипендия, которую «выбил» для Богатурова Бобров, тоже накрылась «медным тазом» и практические последствия лишения этой стипендии, Слава, как раз и испытывал сейчас в полной мере на «своей собственной шкуре», за несколько часов до наступления Нового Года…

На протяжении последних двух недель он пытался несколько раз поговорить «по душам» с лаборанткой Ольгой и выяснить, наконец, что же там случилось такое жуткое на кафедре Неординарной Философии в ночь с 6-ого на 7-е декабря?! Да и кафедру-то саму эту официально упразднили дней десять назад, Боброва перевели на должность старшего преподавателя на кафедру Общей Философии, а его студентов передали другим «преподам». Вот так вот «лихо» «разобрался» декан философского факультета, Гуйманн с Бобровым, на которого он уже давно «точил свой большой зуб философской мудрости». С Ольгой у Славы никакого разговора не вышло – она, похоже, как показалось Славе, тоже до сих пор пребывала явно не в «адеквате» после той страшной роковой ночи…

…В общем, наступило тридцать первое декабря, время обеда и тридцать два рубля в Славином кармане никак не могли сотворить чуда и поэтому немного помаявшись возле дверей аудитории, где для остальных одногруппников продолжался сданный уже им экзамен, он спустился в столовую и мучимый острым сосущим чувством голода истратил всю остававшуюся у него сумму на три довольно черствых беляша и плюс – на стакан чая.

Дожевывая последний кусок беляша, Слава тоскливо смотрел сквозь стеклянную стену столовой, украшенную налепленными на нее аляповатыми снежинками, вырезанными из разноцветной бумаги. За стеной этой тихо падал с неба крупный нежно-белый пушистый снег и Богатуров неожиданно поймал себя на мысли, что невольно начал завидовать хорошо одетым, нагруженным авоськами с продуктами людям, шагавшим по разным направлениям мимо университетской столовой. Ни одной унылой физиономии не мелькнуло перед тоскливым взглядом Славы, и он поспешил отвернуться от стеклянной стены, уткнувшись остановившимся взглядом в освободившуюся от беляшей фарфоровую тарелку, где осталось несколько неаппетитных крошек и пара пятен канцерогенного жира. Жуткая беспросветная тоска разлилась по необъятным далям широкой Славиной души, словно закатная заря по вечернему небу: со страшным, в своей полной обнаженности от наслоений сладкой самоуспокоительной лжи откровением, немедленно перешедшим в мучительную боль, ему представился милый образ сказочной властительницы его больных снов.

Неимоверным усилием воли Слава заставил себя не думать о несуществующем предмете своей несчастной фантастической любви и полностью сосредоточился на вполне реальном настоящем, сделавшимся серым и банальным, не отдающим больше откровенной сумасшедшинкой и самой настоящей «чертовщиной», связанными с, почти сказочной перспективой, которую открывал готовившийся «Эксперимент» на кафедре «Неординарной Философии» у Боброва. Не было больше ни Неординарной Философии, ни Эксперимента, ни сказочных перспектив, с ним связанных – ничего не было…

За соседним столиком о чем-то таинственно и оживленно шушукались три симпатичные девчонки – первокурсницы факультета германо-романской филологии, гремевшего по всему университету половой и морально-волевой распущенностью своих студенток. Легко подстраивающий под, так сказать, складывающиеся «тяжелые» обстоятельства, Слава с некоторой надеждой начал магнетизировать романо-германских филологинь глазами, но те лениво скользнув из под густо накрашенных ресниц оценивающими блудливыми взглядами по старенькому, слегка засалившемуся, Славиному пиджаку, выцветшему свитеру под пиджаком и уродливым потрескавшимся ботинкам, сиротливо выглядывавшим из под стола, больше не обращали на него специального внимания, целиком углубившись в не прекращавшееся таинственное шушуканье.

«Шалашовки!» – без особой злобы, но с сильной досадой подумал Слава и принялся разглядывать пеструю, «разнокалиберную», шумную очередь студентов, выстроившуюся вдоль раздаточных прилавков, надеясь увидеть там кого-нибудь из хороших знакомых. Знакомых оказалось много – как хороших, так и плохих, но все они страдали общим, объединяющим их в единый несчастный бесперспективный коллектив, недугом – хроническим «финансовым запором». Во всяком случае, именно так, не без толики желчи, подумал о них Вячеслав Богатуров, и в порыве внезапно прилетевшего негодования на «всех и на вся» подскочил со стула и стремительно пошел прочь из столовой, кожей спины под засалившимся пиджаком и выцветшим свитером остро чувствуя направленные ему вслед насмешливые взгляды трех беспутных, а может быть даже и – распутных, студенток факультета романо-германской филологии. Сейчас он горько сожалел, что не поехал вчерашним поездом в Богрушиху, к маме и сестренке, но… «поезд уже ушел»…

Медленно поднимаясь по лестнице и мрачно глядя на потрескавшиеся носки ботинок, Богатуров постепенно включал всю мощь своего недюжинного интеллекта на решение единственной и первостепенной задачи: г д ем о ж н ос р о ч н од о с т а т ьд е н е г?!?!?! Интеллект, разумеется, работал вхолостую и Слава, не глядя по сторонам, с лицом мрачным и сосредоточенным, зомбированной походкой продолжал подниматься по университетским лестницам до тех пор, пока на площадке между третьим и четвертым этажами, его не хлопнул по плечу одногруппник, Андрюха Малышев – тридцатилетний бородатый мужик родом из далекой лесной деревни, бывший рабфаковец, каким-то чудом сумевший продержаться на философском факультете три с половиной года, с истинно обезьянней ловкостью, словно с ветки на ветки, совершая головокружительные прыжки с предыдущей сессии на последующую – благополучно перелетая, тем самым, через пропасть, казалось бы, неминуемого отчисления и каждые полгода вызывая искреннее изумление по этому поводу у преподавателей и одногруппников. Видимо Андрюху в самых сложных экзаменационных пертурбациях всегда выручала широкая подкупающая улыбка и – добрый характер типичного русского крестьянина, прущий наружу буквально с каждой, неуклюже, но добротно и основательно, построенной фразой ответа-монолога на вопросы, поставленные в экзаменационном билете. Студенты, особенно те, что жили с ним в одном общежитском блоке (в это число входил и Вячеслав Богатуров), любили неизменно денежного, щедрого, хлебосольного Андрюху, чьи богатые деревенские родственники регулярно снабжали его соленым свиным салом, мороженым мясом, домашним сыром, копченой рыбой, банками с вареньем и четвертными бутылями, до самого горлышка наполненными различными ягодными настойками. И в блоке, где жил бывший рабфаковец Малышев, почти никогда не поселялись хроническое недоедание и упадническое настроение.

Шесть дней назад Андрюху увезли на «скорой помощи» в первую муниципальную больницу города (ту самую, где находился на излечении Владимир Николаевич Бобров) с подозрением на «сотрясение головного мозга средней тяжести» (где-то, в какой-то рабочей «общаге», на чьем-то дне рождения кто-то ударил Андрюху пустой бутылкой из под портвейна по голове и далее, в ходе завязавшейся потасовки, кумиру всех голодных студентов философского факультета вдребезги разбили очки, сместили коленную чашечку на правой ноге и понаделали предательских трещин в нескольких ребрах) и предполагалось, что в больнице он задержится, к всеобщему унынию, как минимум недели на три.

И, само собой, что при виде Андрюхи, из глотки голодного и несчастного Славы невольно вырвался первобытный вопль восторга, гулким эхом далеких неолитических времен заметавшийся по лестничным переходам и коридорам корпуса философского факультета.

– Ты что орешь так, Славян?! – широко и обрадованно улыбался и близоруко щурился на друга Андрюха. – Случилось, что ли что у тебя особо знаменательное?!

– Да тебя просто не ожидал увидеть – говорили же, что не раньше середины января тебя выпишут, а тут ты – как Христос явился, честное слово!!! – взахлеб заговорил Богатуров, крепко пожимая широкую мозолистую ладонь своего неожиданного спасителя (в чем он не сомневался ни секунды). – Перед Новым Годом я без «копья» остался – представляешь?! Как Боброва «бортанули» эти сволочи, так и все – полный пи… ц для меня и наступил: ни «повышенной стипендии», ни перспектив, ни уважения, ни – женского внимания, вообще – ничего!!!.. Я, честно говоря, Андрюха… – он несколько растерянно и смущенно умолк, красноречиво глядя Андрюхе в добрые близорукие глаза.

– О чем разговор, Славян?! У меня «стольник» остался в «заначке», так что – живем!!! А, особенно, я живу после своего воскрешения! Мне же, знаешь, какой, сначала, диагноз-то поставили?! Перелом основания черепа – ни больше и не меньше! Один дурак там, врач-рентгенолог, так прямо сразу и бухнул, хорошенько снимок не рассмотревши! Представляешь – какой козел?! Как он, бл… ь, учился у себя на лечебном факультете – не понимаю совершенно?! А они же не какие-нибудь пиз… лы, вроде нас, философов, а их же учат людей лечить! Как он мне эту херню про «перелом» сказанул, то я и подумал, само собой, сразу, что – все, «пиз… ц», а потом мне кто-то, как будто шепнул на ухо: «Не слушай ты его – он так себе цену набивает!». Это прадед мой покойный, дед Тимофей шепнул – он всегда мне помогает, когда совсем подопрет!.. Ну да и х…й с ними, с этими «костоправами» недоделанными со всеми – главное, что я там на Новый Год не подзастрял! – Малышев еще раз хлопнул Богатурова по плечу крепкой крестьянской рукой. – Неужели ты полагал, что я останусь в больнице слушать стоны и хрип тяжело больных соседей по палате, и брошу верного друга на произвол жестокой безденежной судьбы в Новогоднюю ночь?! Нет ничего страшнее, чем оказаться без копейки денег накануне ночи с тридцать первого декабря на первое января, особенно такому талантливому человеку, как ты, Славян! Пойдем сначала пожрем в столовую, а там, на сытый желудок и подумаем хорошенько – что нам предпринять дальше?! Надеюсь – ты не возражаешь против моего плана?

– Ничуть, дружище! – и Славка счастливо рассмеялся, прыгая через две ступеньки вниз по лестнице вслед за Малышевым, немного тревожно вслушиваясь в отзвуки своего недавнего радостного вопля, эхо от которого, хотя и заметно слабее, но, тем не менее, упрямо продолжало служить противоестественным акустическим оформлением лестничных пролетов факультетского здания…

…Собственно, «застрявший» крик, изданный Славой уже не считался акустическим феноменом, наряду с другими паранормальными физическими явлениями, прочно поселившимися внутри главного университетского корпуса с той памятной ночи – с 6-ого на 7-ое декабря, когда произошел несчастный случай с Бобровым в помещении кафедры «Неординарной Философии», и, когда в квартире слесаря Потапова разразилась невероятная метафизическая катастрофа…

Да и в пределах всего миллионного города Рабаула, раскинувшегося на огромной площади сорок на пятьдесят километров вдоль по извилистому берегу великой евразийской водной артерии, Оби, произошли десятки и десятки, суммировавшиеся в сотни, случаев жутких, загадочных и необъяснимых явлений, оставшихся неизвестными для широкой общественности, но, зато, в полной мере, заставившими «попотеть» непосредственных свидетелей, а, если точнее, то – жертв этих, не «влезающих ни в какие «логические ворота», явлений, событий и случаев…

…Ядовитое дыхание Врага проникло в атмосферу Рабаула и начало оказывать свое коварное, невидимое, деструктивно-разрушительное воздействие на основные физико-химические характеристики местных пространства и времени… К Рабаулу и его ближайшим окрестностям на сверхрелятивистских скоростях приближалась откуда-то из «далеких чертовых глубин мироздания» коферментная злокачественная форма «Нового Года», в лихорадке голодного пароксизма, порождаемого диким желанием поскорее проглотить «Год Старый», нетерпеливо клацкавшая острыми, загнутыми вовнутрь, клыками-ятаганами. Вследствие этого неудержимого и неотвратимого приближения «деструктивной Новогодней Ночи», в огромном городе медленно, но верно, массово наступало «предбезумное» «новогоднее» настроение…

…Однако, Зло не являлось таким уж беспросветным и всемогущим – в Светлом Сегменте, сложно устроенной маленькой вселенной под названием «Золотой Шершень. Гильгамеш» интенсивно продолжал вести свои математические расчеты неистовый древнешумерский Жрец, и силы Жреца поддерживал, как мог, всей своей мощью антипод Царя Драконов Кингу, Царь Людей, Гильгамеш…

И была еще Третья Сила, которой смутно опасался сам Командор. Об этой Третьей Силе Командор знал точно только одно – сейчас она была еще далеко, но к Новогодней Ночи обязательно проявит в себя во всей своей неправдопобной Мощи…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

…Эхо несдержанного, а, главное – неосторожного, дурного вопля Славы Богатурова оказалось услышанным и в других местах, в частности – под разлапистыми темными кронами, среди густых переплетений стволов и ветвей, в толще слабого зеленоватого полумрака и одуряющего хвойного аромата одного из оккупированных Пайкидами районов Сказочной Руси.

Район этот или, если точнее, Ярус являлся приграничным – совсем рядом начинались Вечность, Мрак и Пустота. Поэтому здесь Пайкиды создали Большое Кармическое Окно, способное принимать тысячу доноров в секунду. И именно здесь стояли, готовые к массовой переброске, отборные части «Охотников за донорами». От Мира Идиотов или Солнечной Земли, а конкретно – от Рабаула, их отделяла совсем-совсем тонкая перегородка…

…Одна из Хрустальных Боярынь невольно вздрогнула, услышав прозвучавшее эхо, и испугалась, что кто-нибудь из проницательных и жестоких командиров заметит, как она вздрогнула и обязательно сумеет сделать по этому поводу неизбежно верные выводы…

Эхо крика Славы Богатурова вызвало во всем Ярусе долго не утихавший, мелодичный перезвон – от глубоких серых картонных низов до самой верхушки, ослепительно сверкавшей осколками окаменевшей радуги…

…Трое рабочих, добывавших густую прозрачную смолу из глубокого смоляного колодца при помощи нехитрого приспособления, немедленно бросили тяжелое нудное занятие, и, неподвижно замерев, принялись прислушиваться к доносившемуся, сразу со всех сторон, звону. Прикрепленный за их бригадой колодец располагался на крохотной полянке, окруженной почти непроходимыми хвойными зарослями, образующими непроницаемый полог над полянкой и колодцем.

Неподалеку от полянки, соединенный с нею потайной тропой, на массивных сваях возвышался огромный бревенчатый барак под двускатной крышей, где ночевали две сотни рабочих и куда всем им необходимо было возвращаться за полчаса до отбоя на обязательную перекличку, при опоздании к началу каковой следовало только одно наказание – расстрел металлическими шариками из рогаток, с последующим сбросом получавшихся обломков вниз – на Истинное кладбище к страшно злым и всегда голодным сторожевым оранжевым медведям.

– Звенит не в ухе? – нарочито индифферентно спросил бригадир тройки, наклонив голову к правому плечу.

– Нет, Ян! – твердо не согласился с бригадиром один из рабочих. – Это звенит в лесу – начинается Праздник! Точно! Скоро нужно будет ждать новичков!

– Ведьма в хрустальной карете по дороге из лунного света снова отправится на охоту за дураками! – мрачно процедил сквозь зубы второй рабочий.

– Вроде нас с вами! – усмехнулся человек, некогда бывший доктором археологии Яном Шустеровичем Вальбергом, клоня большую лысоватую голову еще ниже к правому плечу.

Рабочие промолчали, так как бригадиру им ответить совершенно было нечего – в свое время они оказались именно такими «похотливыми дураками» и который уже год продолжали расплачиваться за свои дурость и похоть. Причем физические муки, сопряженные с нечеловеческими условиями труда на овощных плантациях и смоляных рудниках, как обычно случается в подобных ситуациях, не шли ни в какое сравнение с нравственными страданиями людей, неожиданно для себя попавших в самый настоящий Ад при жизни! И особенно тяжело на душе у пленников Страны Окаменевших Харчков (одно из ее многочисленных, популярных среди пленников, названий) становилось в канун Новогодней ночи – в очередную годовщину их появления здесь. Но ничьи душевные страдания из числа узников этого ужасного плена не могли сравниться с тем, что творилось на душе Яна Шустеровича Вальберга – истинного виновника того, что все его настоящие товарищи по несчастью, делят с ним все нюансы этого самого несчастья.

Ян Шустерович прикрыл глаза веками, в очередной, наверняка, уже, многотысячный раз попытавшись полностью абстрагироваться от того непредставимого кошмара, в который превратилась его жизнь в одну Новогоднюю ночь восемь лет назад. Жизнью, конечно, его нынешнее существование в качестве полубезмозглого стеклянного раба, назвать можно было лишь с очень большой натяжкой. Кратковременные периоды просветления сознания наступали лишь накануне и во время Праздничной Ночи, как это произошло сегодня и сейчас. Осознание самого себя неизменно приходило в форме черного беспросветного отчаяния и беспредельной скорби по, навеки утерянным, как ему твердо казалось, любимой жене и еще более любимой красавице-дочери. А еще Ян постоянно пытался вспомнить во всех деталях, происшедшую с ним и с его семьей, катастрофу.

Катастрофа разразилась восемь Праздничных Ночей назад или – ровно восемь лет назад, по тому летоисчислению, к которому он привык за время своей прежней земной жизни. Все произошло стремительно и беспощадно – одним «махом», чьим-то могучим и недобрым «махом»! Они сидели за празднично накрытым новогоднем столом и, казалось, никакие силы в мире никогда не смогут помешать их семейному счастью, но… сверкающая комета из чужого, неосмотрительно раскопанного Яном Шустеровичем в далеком Ираке, измерения, ударила прямо в центр праздничного стола и вдребезги разнесла маленькое семейное счастье, на поверку оказавшееся хрупким и эфемерным, как призрачная красота тонкостенной и полой внутри стеклянной елочной игрушки…

…Но это, все же, была еще не смерть во всей многогранности ее непреходящей необратимости – нынешнее состояние доктора археологии Вальберга следовало квалифицировать, как одну из форм помрачнения сознания. Чрезвычайно, разумеется, редких форм помрачнения сознания, встречающихся среди людей, как биологических индивидуумов. Причина данного тяжелого недуга находилась вне пределов человеческих пространства и времени, но, в принципе, ее следовало считать излечимой. И единственный в целом мире доктор, способный справиться с этой страшной болезнью, поразившей Яна Шустеровича, сумел определить местонахождение последнего и теперь «на всех парах» мчался к нему на помощь. Но сам Ян Шустерович пока еще не догадывался о, незримо и неслышно приближавшейся «скорой помощи»…Хотя…

…Хотя. Яну Шустеровичу неожиданно послышался в предпраздничном лесу какой-то иной, совершенно качественно новый звук, отдаленно напоминавший, как бы это ни фантастично прозвучало, звон церковного колокола, к которому, неизвестно, уже, точно – почему, должен был немедленно присоединиться хор деревенских собак, так как колокол этот звонил не где-нибудь, а – на колокольне сельского православного Храма!.. Это был настоящий земной звук, а не «призрак звука», какими был переполнен мир, в условиях которого существовал последние восемь лет Ян Шустерович.

Бывший счастливый семьянин – любимый муж и любящий отец, вздрогнул всем своим полуостекленевшим телом, любые неожиданные встряски которому были смертельно опасны, в силу хрупкости и негибкости проклятых стеклянных телесных покровов. Но душа Яна Шустеровича не остекленела, нет – она, по прежнему, была наполнена живой человеческой любовью к своей семье, безвозвратно соскользнувшей в черную бездонную пропасть… В этом месте рассуждения Яна Шустеровича, несчастного отца и мужа, натыкались или, точнее будет сказать, резко тормозили, чтобы не сорваться вслед за ухнувшей туда семьей, на краю, как раз вот этой самой черной пропасти без дна, наполненной… черт его знает, чем наполненной…

Ян Шустерович издал мучительный стон – впервые, кстати, за восемь лет стеклянного плена, и, услыхавшие, образно выражаясь, «голос души» своего бригадира рабочие, посмотрели на Яна Шустеровича в испуганном изумлении.

Заметив изменение в выражении их лиц, Вальберг поинтересовался у рабочих:

– Вы ничего сейчас не слышали особенного?!

– Бесы, как всегда, кричат на Праздник, Ян! – несколько озадаченно ответил один из рабочих по имени Владимир. – А больше, вроде, как ничего нового не слышно в нашем лесу!

Ян хотел сразу спросить: «Не слышали ли вы колокольного звона?!», но не спросил, вовремя спохватившись и, не менее вовремя вспомнив, что Владимир этот, при земной жизни своей занимавший пост секретаря парторганизации какого-то крупного завода, давно уже метит на бригадирскую должность Вальберга и, поэтому, не применет возможностью «сдать» Яна Шустеровича поролоновым бесам, если заподозрит, что Ян Вальберг каким-то непостижимым образом начал «оживать», а его стеклянная «оболочка» принялась неудержимо «таять». А Ян, ведь, действительно, начал «оживать», услышав звон православного церковного колокола, но, только, он не успел осознать этого невероятного чудесного момента – слишком кратковременным он получился, составив менее одной сотой секунды земного привычного, для Яна, времени. Но, как бы там ни было, спасительный колокольный звон услышал один лишь Ян Шустерович Вальберг…

Ян внимательно посмотрел на Владимира и твердо решил про себя, что сегодня ночью не вернется в опостылевший барак, а – отправится на поиски источника, только что прозвучавшего колокольного звона. Ян резко отвернул голову в сторону и ренегат-Владимир не успел заметить, как в глазах бригадира вспыхнула горячечным светом настоящая человеческая надежда на спасение из Стеклянного Ада…

Дело в том, что в воображении Яна Шустеровича, словно бы, под воздействием очищающих от всякой душевной скверны, волшебных переливов колокольного звона, как живые, возникли образы дочери Снежаны, и ее матери и, соответственно, его жены – Каролины Карловны.

«Где вы?!?!?!» – немо воскликнул Ян. – «Я найду вас этой Праздничной Ночью!!! Чего бы мне это ни стоило! Я люблю Вас, и я найду Вас. И я спасу Вас!!!»…