Текст книги "Стеклянная любовь. Книга вторая"

– Какая Гема?!

– Так зовут мою обещанную подругу, мой дорогой Слава – ты разве забыл, что я про нее тебе рассказывала?! – ответила Снежана, добавив с затаенной надеждой в голосе: – Ты, даже, не представляешь, как было бы здорово, если бы она сумела прийти!…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

Ян Шустерович проснулся, разбуженный настойчивым зуммером верного друга многих среднестатистических россиян – электронного пластмассового будильника китайского производства, сладко потянулся в теплом бархатном полумраке уютного дупла и с большой неохотой подумал о необходимости в ближайшие минуты покинуть такое чудесное безопасное убежище и выйти наружу, в темноту ужасной Праздничной Ночи.

С минуту он еще полежал в блаженном ничегонеделании, то пытаясь представить, как сейчас складываются дела у Каролины в качестве Лесной Вдовы, то гадая – что из себя представляет Урочище Золотых Елей на Четвертом Ярусе, о котором так много и вдохновенно говорил загадочный Александр Сергеевич Морозов, любезно предоставивший в полное распоряжение Яну Шустеровичу это шикарное Дупло, и, каким-то образом, ухитрившийся практически ничего не рассказать о себе самом, о том, откуда он, вообще, взялся в этом Дупле среди дикой чащи Леса Вдов, и, главное – откуда он узнал о существовании Яна Шустеровича Вальберга, который обязательно должен был прийти не куда-нибудь, а именно в это Дупло, где с нетерпением поджидал его этот самый Александр Морозов. Собственно, Ян давно уже жил среди злого сказочного колдовства и, не став чересчур уж сильно «ломать себе голову», решил, что Александр Сергеевич Морозов – никто иной, как могучий добрый дух этого злого заколдованно-застекленного мира и он явился сюда расколдовать Яна Вальберга и помочь ему вернуться вместе с пропавшими женой и дочерью обратно в лоно счастливой семейной жизни, безоблачно протекавшей до его роковой служебной командировки в Ирак.

Мысли о «роковой командировке» в Мосул, о таинственном Сказочнике-Морозове, о любимых жене и дочери, совершили плавный переход в более практическую плоскость – по потолку и стенам Дупла, нарушая привычную гармонию однотонной зеленоватой люминисценции, водили замысловатые хороводы кричаще-яркие световые пятна, полосы и точки, являвшиеся ничем иным, как слабым отражением праздничных фейерверков, бушевавших в Лесу Вдов. Причем фейерверки и другие виды иллюминации сопровождались звуковым оформлением. Ян Шустерович рывком поднялся на корточки из горизонтального положения и внимательно прислушался. Ясно слышалось, что вне пределов Дупла было шумно и весело – аборигены Леса Вдов радовались приближению Праздника и профессору археологии Вальбергу оставалось лишь гадать: найдется ли ему достойное место на этом Празднике?!

В Дупле, благодаря сполохам фейерверков было достаточно освещения, чтобы не включать фонарь для проведения контрольной подготовки к выходу наружу. Ян Шустерович неторопливо развязал тесемки большого туристического рюкзака и достал оттуда плотный увесистый пакет, завернутый в несколько слоев полипропилена. Он вспомнил слова Александра Сергеевича Морозова, с которыми тот передавал ему этот пакет: «Платье – настоящее. Снято с убитой Вдовы два года назад во время стычки с дозорным патрулем Следопытов на границе Леса. Они берегли его для какого-нибудь особенного случая и вот этот случай настал. Платье Вдовы возможно поможет тебе выскользнуть из Леса незамеченным – Вдовы будут Праздничной Ночью „на веселе“. Это твой единственный шанс, Ян!».

Ян Шустерович развернул пакет и цветочно-травяные ароматы старого дупла оказались перебитыми резким запахом нафталина, каких-то вульгарных духов и старой прелой кожи – из развернутого пакета на дно Дупла свалилось, аляповато разукрашенное платье Вдовы, густой длинный парик и еще один неизвестный предмет.

При ближайшем рассмотрении неизвестный предмет оказался кожаной маской с прорезями для глаз, ноздрей и рта. Ян поднес маску к самым глазам и определил, что кожа была желтой, морщинистой и довольно мягкой на ощупь. От неожиданно пришедшей в голову мысли, Ян брезгливо разжал пальцы и выронил кожу, искусно содранную гуманными, но разгоряченными во время того жестокого боя двухлетней давности, Следопытами с лица пожилой Вдовы.

«А вдруг это оказалась Каролина?!» – страшная мысль обожгла сознание Яна, едва не повергнув его в настоящий душевный коллапс. – «Какой все-таки ужас я породил для своей семьи в этом е…м Ираке!» и Ян Шустерович издал легкое рычание, немного напоминающее рыдание, но сразу взял себя в руки, справедливо рассудив, что хуже того, что сейчас есть, ничего быть не может и не стоит поддаваться безнадежной панике раньше времени. Он налил себе полный бокал вина, медленно выцедил мелкими глотками до дна, закусил приличным ломтем сочной ароматной ветчины, вырезанного из окорока «ливерпульского кабана». Посидел пару-тройку минут, прислушиваясь к отголоскам пронзительных жутковатых воплей, не умолкавших под сводами Праздничного Леса Вдов и символически поплевав на ладони, принялся натягивать на себя платье Вдовы, стараясь выбросить из головы мрачные мысли о Каролине.

Наделось платье легко – покойная Вдова, судя по размеру носимой ею одежды, имела богатырские габариты и Ян Шустерович сразу успокоился по той простой причине, что Каролина Карловна была очень миниатюрной, хрупкой и изящной женщиной! Вслед за платьем, не без инстинктивно возникшей дрожжи отвращения, Ян Шустерович натянул на свое умное аскетическое лицо маску из кожи пожилой женщины и крепко завязал на затылке холщовыми веревочками. Новое, так сказать, лицо также, как и платье, оказалось чересчур свободным и более чем вероятно, свисало безобразными брылями в нижней части щек, бугорчатыми складками под глазами и обвисшим грушевидным выростом в районе носа. «Хорошо, что у меня нет зеркала!» – довольно подумал Вальберг и с этой радостной мыслью нахлобучил на голову тяжелый парик, пахнувший дохлыми мышами и заплесневелой перхотью.

Перетянув свободно свисавшее вдоль туловища платье в районе талии широким поясом, он заткнул за пояс свернутую трубкой топографическую карту предстоящего маршрута, через левое плечо перебросил лямку заряженного острой зазубренной стрелой арбалета (по словам того же Морозова, все, без исключения, Вдовы ни на секунду не расставались с оружием и носить его открыто не считалось в их суровой вдовьей среде признаком дурного толка). Рюкзак, после недолгих размышлений, он в обычной манере туристов и геологов повесил на спину.

«Вот, собственно, и все, теперь осталось самое главное – выйти!» – он потуже затянул пояс, потрогал – прочно ли держалась стрела в арбалете, нежно провел рукою по теплой шероховатой поверхности стены гостеприимного Дупла, сделавшегося ему почти родным, и подошел к замаскированному виноградными лозами выходу, где ждала его с нетерпением заключить в объятия страшно интересная Новогодняя Сказка. Он решил долго не оттягивать неизбежного, и, прошептав: «С Богом!», раздвинул виноградные лозы, и… едва не шагнул безоглядно прямо в Праздничную Ночь…

Совершенно неожиданная мысль остановила Яна Шустеровича, заставив неподвижно замереть его на месте с поднятой в воздухе правой ногой. Собственно, нога опустилась сама собой, а, необычная, и, вместе с тем, наиболее простая и естественная мысль упорно не покидала голову незадачливого археолога: «Он решил принять участие в Новогоднем маскараде, обрядившись в «костюм Лесной Вдовы»! Почему-то эта мысль показалась ему безотчетно «спасительной мыслью». А, вот, в чем же заключалась несомненная и очевидная спасительность этой мысли, Ян Шустерович не мог пока найти ясного ответа, как ни пытался. Но, во всяком случае, ощущение того, что с помощью этой внезапной мысли о «Новогоднем маскараде» ему удастся ухватить за кончик нужной логической нити, потянув за которую, он сумеет раскрутить весь чудовищный клубок того невероятного злобного колдовства во власти чьих чар он пребывал восемь последних лет своей жизни, заметно подняло настроение Яну Шустеровичу, укрепив его веру в успех задуманного «безнадежного мероприятия».

Остановившись у самого порога Дупла, он совсем забыл о своих недавних колебаниях, переживаниях и страхах, пораженный открывшейся ему Красотой Праздника, рождавшейся прямо в сердце Новогодней Ночи, приходившей на Землю из Волшебной Сказки и в Сказку же всегда возвращавшуюся. Ян Шустерович понятия не имел о том, что находился в самом эпицентре ее зарождения, и пока этот невероятный факт медленно доходил до сознания профессора археологии, подсознание его, напротив, стремительно наполнялось невероятным восторгом…

Причудливый Праздничный Свет бирюзового спутника лился из ночных небес, зажигая в Лесу Вдов тысячи больших и малых огней, сотни серебряных и золотых тонких и толстых нитей протянулось вдоль могучих стволов деревьев-великанов. Сформированные из кристаллов драгоценных минералов всевозможных цветов и оттенков, пяти и, что самое плохое, шестиконечные звезды загорались там и сям среди густых, величественно раскинувшихся на сотни метров, древесных крон. Золотые и серебряные лианы едва заметно для глаза раскачивались и вибрировали, издавая слабый металлический шорох. Уже знакомые Яну Шустеровичу орехи и виноград светились в эти Праздничные минуты сами собой, чего не наблюдалось в будни, словно бы внутри каждого ореха и каждой виноградины загоралось по вольфрамовой нити накаливания и они уподабливались съедобным электрическим лампочкам.

Вверху – как не очень высоко, так и очень высоко над головой, которую пришлось Яну до упора задирать, раскачивались словно гигантские маятники, трехметровые ананасоподобные плоды и совершенно уже чудовищные в силу невероятных размеров, восьмиметровые груши, по чьей поверхности беспрестанно скользили вниз ведерные капли сладкой росы. Аромат нежно светившихся во мраке огромных цветов и свежих фруктов щедро разливался в ночном воздухе, смешиваясь с характерными запахами смолы деревьев хвойных пород – Ян Шустерович полной грудью вдыхал чудесно скомпонованный обонятельный коктейль, чувствуя, как в голове начинается приятный шум, немного напоминающий алкогольную эйфорию.

Где-то неподалеку громко звучала дикая лесная мелодия, выводимая при помощи труб и балалаек, в построении аккордов которой самым невероятным образом принимали живое участие безалаберный мажорный мотив, органично сочетавшийся с чисто вдовьими запредельно минорными нотками. Торжествующий рев труб и задорное бреньканье балалаечных струн сопровождал по временам гулкий протяжный бой огромного бубна, изготовленного из великолепно выдубленной кожи злостных лесных хулиганов – плотоядных зайцев-барабанщиков. Отвратительные визжаще-взрыкивающие женские голоса, вырывавшиеся, как минимум из сотни луженых глоток, резко диссонировали даже с фальшивой игрой труб и балалаек, но зато точно в унисон попадали с тяжелым боем бубна, и поэтому, подчиняясь все-же какому-то авторитетному невидимому дирижеру, аккомпанировали игре оркестра достаточно редко.

– Это – Вдовы! – уверенно прошептал Ян и не мог удержаться от легко объяснимой улыбки, естественно возникающей на лице любого нормального мужчины, целых восемь лет лишенного возможности общения с женским обществом.

«Но нет – расслабляться нельзя ни на секунду! Расслабление, это – верная смерть!» – совершенно справедливо подумал он уже в следующую секунду и согнав с лица непрошеную улыбку, достал из-за пояса топографическую карту, развернул ее и принялся в который уже раз изучать, покрытое люминисцентным составом затейливо выполненное изображение Леса Вдов и семи основных дорог, ведущих на «Четвертый Ярус Империи Шагин-Ку».

Веселые Вдовы не переставали играть свои варварские праздничные мелодии. Скорее всего, назло им, также неподалеку от Дупла, но, в противоположной сводному оркестру и хору Вдов, стороне лесной чащи, сверкающий Праздничной иллюминацией ночной мрак разразился яростным барабанным боем, издаваемым зайцами-барабанщиками, опившимися крепкой ореховой настойки. А где-то высоко – там, где с вызовом всем законам ботаники, раскачивались приторно сладкие перезрелые восьмиметровые груши, в ответ заячьему барабанному бою послышался глухой лающий хохот горбатых сиреневых гиен, промышлявших кровавым разбоем на лесных караванных тропах, связывавших Третий и Четвертый Ярусы Империи злого и коварного Шагин-Ку.

Ян покачал головой, подивившись собственной безрассудности, и быстренько определив, что одна из нужных ему магистральных дорог под оптимистичным названием «Путь в никуда» проходит всего лишь в полу-километре к востоку от Дупла, вновь свернул карту трубочкой, сунул ее обратно за пояс и, определив направление по перстню-компасу, врученному предусмотрительным Морозовым, смело зашагал на восток – именно туда, откуда доносилось неблагозвучное пение подвыпивших Вдов. Яна немного утешала мысль, что возможно ему удастся избежать встречи с несчастными, но свирепыми женщинами, пользующимися среди Следопытов заслуженно дурной репутацией. Откровенно радовало его в предстоящем маршруте и отсутствие зайцев-барабанщиков. Несколько, правда, смущала необходимость перейти вброд неширокое, но поразительно длинное болото, преграждавшее ему по карте дорогу к «Пути в никуда», но та же карта показывала, что на протяжении «Пути в никуда» он повстречает четыре трактира, один Каравай-Сарай, семь харчевен и две корчмы. Обилие самых разнообразных по своей принципиальной сути пунктов общественного питания обнадеживало Сашу в том смысле, что «Путь в никуда» являлся, скорее всего, достаточно цивилизованным маршрутом. Оставалось лишь совсем малое – пройти пол-километра по Лесу Вдов, оставшись при этом живым и невередимым…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

Примерно в половине одиннадцатого вечера, когда Владимир Николаевич Бобров, его возможная будущая жена, Оля Курцева и две бывшие лаборантки недавно расформированной кафедры «Неординарной философии», Галя и Таня, сохранившие, однако, корпоративную и чисто человеческую преданность бывшему шефу, уже вполне освоились в просторной мастерской Хаймангулова и начали чувствовать себя почти, как дома, в мастерскую заявился сам хозяин мастерской, Юрий Хаймангулов.

Собственно, и хозяин мастерской и его гости друг друга давно и хорошо знали, и поэтому никаких психологических «напряг», связанных с неожиданным появлением Юры не возникло. Он пришел не один, а вместе со своей постоянной подругой, Анькой Лигуновой – недоучившейся художницей, но вполне сформировавшейся пьяницей, пытающейся заниматься в свободное от запоев время практической эзотерикой вперемежку с хиромантией, этой стороной своей недюжинной натуры чем-то немного напоминая Надежду Врубливлецкую.

Ввалились они в мастерскую в изрядном подпитии (вернее, один Юра, Анька, на удивление, выглядела почти трезвой), злые, чем-то сильно разочарованные, «заснеженные» с ног до головы – не только потому, что на улице, не переставая, валил густой снегопад, но и по той причине, что тяжелый и неуклюжий, к тому же сильно пьяный, Юра несколько раз падал по дороге, увлекая за собой, пытавшуюся каждый раз удерживать его от очередного «еба… тия» на обледенелый асфальт, маленькую худощавую Аньку. Последний раз Юра поскользнулся перед самым входом в родной подвал и «раскровенил» правую щеку о заледеневшую ступеньку лестницы, ведущей в подвал.

Как уже было сказано выше, ввалились они в мастерскую злые и сильно разочарованные в жизни, но злость у них моментально улетучилась при виде шикарно сервированного Новогоднего стола – Юре сразу бросились в глаза две нераспочатые бутылки армянского коньяка и бутылка шампанского! Забыв обо всех мерзко-пакостных перипетиях неудачного похода на Немецкую Елку в Цыганский Заповедник, Юрка жизнерадостно воскликнул:

– Вот это – по-нашему!!! – и громко захохотал своим «фирменным» жизнерадостным пьяным смехом. – Как хорошо все-таки, что у нас с Анькой ума хватило вернуться обратно!

– А что у тебя, Юра с лицом? – озабоченно спросила Оля, тревожно вглядываясь в свежую ссадину на правой щеке Юры.

– Не обращай внимания, Ольга! – бесшабашно махнул рукой Юра, снимая с себя заснеженную шубу. – сейчас все продезинфицирую!

Сильным движением пару раз встряхнув шубу, и освободив ее, таким образом, от налипшего снега, небрежно бросил ее на какой-то, спрятанный под холщовой мешковиной, громоздкий экспонат и энергичной походкой прошел к импровизированному «столу», составленному из нескольких табуреток, кушеток и, тому подобных, предметов мебели, накрытых огромным куском полиэтилена. Резко остановившись прямо перед импровизированным праздничным столом, он вожделенно принялся разглядывать коньяк, словно бы глазам своим не верил.

Хмурая Анька бросила свою старенькую «дубленку» на Юрину шубу, и прошла вслед за Юрой, бросая по сторонам мрачные взгляды – в отличие от Юры у ней настроение нисколько не поднялось. Что-то Аньку сильно продолжало «глодать» изнутри. Наверное, потому что она не была такой пьяной, как Юрка. И видно было хорошо по Аньке, что ее «распирало» поскорее выдать» какую-то информацию и «облегчить», тем самым, себе душу.

Тут, как раз из «экспериментального отдела» появился задумчивый Владимир Николаевич Бобров, сразу бросивший внимательный взгляд на окровавленную физиономию Хаймангулова, неудержимо растягиваемую широкой бессмысленно пьяной улыбкой.

– С наступающим тебя, Николаич!!! – рявкнул никогда не унывающий скульптор, широко раскинув в стороны руки. – Рад тебя видеть у себя в гостях, и девчонок твоих, потому, как люди вы – простые, понятные и хорошие!!!

Они символически обнялись, скупо по-мужски «облобызались», а потом Юрка пошел умываться в туалет и, вообще – «привести себя в порядок, перед тем, как сесть за стол!».

Владимир Николаевич отметил тяжелое морально-волевое состояние Ани Лигуновой и, чтобы заранее разрешить любые возможные недоразумения, прямо спросил у нее:

– Аня – что случилось?! На тебе «лица нет»! Юра подрался что ли с кем-то?!

– Да нет – Юра ни с кем не подрался, упал перед самой мастерской и щеку о штырь какой-то разодрал. Видите-же, что пьяный он сильно! – по интонациям Аньки стало ясно, что несостоявшуюся художницу тревожит не состояние Юры, а что-то другое – более серьезное.

– Вы же, вроде, как собирались встречать Новый Год в этом самом немецком «Сказочном Городке» – передумали? – тактично поинтересовалась Ольга, пытливо рассматривая Аньку, в которой Ольгу что-то настораживало с самой первой минуты ее появления в мастерской.

– В этот «Сказочный Городок» мы решили не заходить даже!

– Почему?! – спросил Бобров напрягшимся голосом.

– Потому что там… – страшно… – выдавила из себя, после небольшой задумчивой паузы, Анька и добавила: – И в городе во всем… как-то тоже… страшно, … не по– человечески… Что-то происходит не то, и не так… Юрка-то пьяный совсем – ему все равно, а мне то вот видно на трезвый почти взгляд – какая-то особенная «херня» творится в городе нашем, как когда-то давно – четыре года назад!..

– А какую, конкретно, «херню особенную», как ты сама только что выразилась, ты заметила в городе?! – уточнил Бобров, сделавшийся предельно внимательным и серьезным.

– Не знаю, даже, точно, как вам и объяснить, Владимир Николаевич… – задумчиво произнесла Аня, глядя куда-то бесконечно далеко прозрачными глазами сквозь стены подвала, в котором сейчас находилась.

Никто не пытался ее прервать и «подтолкнуть» к дальнейшему продолжению рассказа – слишком глубокое впечатление на всех присутствующих произвели искренние взволнованные слова, на удивление трезвой, Аньки, чтобы «с ходу» начать высказывать какие-либо комментарии.

– Можно присесть?! – неожиданно встрепенулась, не на шутку «ушедшая в себя» Аня и, не дожидаясь специального разрешения, плюхнулась на краешек дивана.

– Коньячку плеснуть тебе с «устатку»?! – предупредительно спросил Бобров.

– Сделайте милость, Владимир Николаевич – я вам буду весьма признательна! – улыбнулась оживившаяся Анька, бросив благодарный взгляд на Боброва.

Владимир Николаевич налил по семьдесят пять грамм трехлетнего «арагви» не только Аньке, но и остальным присутствующим, включая, естественно, и себя самого. Не хватало лишь самого хозяина мастерской, Юрия Хаймангулова, который основательно застрял в туалете, «приводя себя в порядок».

После выпитой стопки Анька порозовела, подобрела, стала, в общем, походить на саму себя, но ожидаемого результата от нее Бобров не получил – она толком, по существу и обстоятельно так и не сумела объяснить и рассказать, что же такого особенного и нехорошего происходит на улицах новогоднего Рабаула. Вместо этого Анька попросила еще коньяку… Владимир Николаевич исполнил ее просьбу, правда, обреченно вздохнув при этом. Но тут, как раз, очень кстати, из туалета появился Хаймангулов, украсивший себе щеку свежим пластырем:

– Без меня что ли начали?! – весело спросил он, подходя к «столу» и по хозяйски усаживаясь на, скрипнувший под ним старый диван, рядом с Анькой и, приобняв ее за плечи, поинтересовался: – Аньке налили?! А то она у меня весь вечер какая-то «смурная», хоть и Новый Год – «на носу»!

Проницательный Бобров налил Юре две трети граненого стакана и поднес его скульптору со словами:

– Тебе – «штрафная», Юрок, за то, что не научился веселить своих женщин!

Словам Владимира Николаевича рассмеялись все, даже – сама Анька. А Юра принял стакан с коньяком из руки Боброва с молчаливой благодарностью и осушил стакан до дна четырьмя большими булькающими глотками. Жадно закусил жирным куском ветчины и глубокомысленно изрек:

– Недаром говорят, что Новый Год – семейный праздник! А мой дом – моя мастерская, и гости мои, которым я искренне рад – моя семья! А у немцев у этих «не х..й» делать нормальному русскому человеку!

И дальше предпразднование Нового Года «пошло-поехало», как – по «накатанному»! Хотя и не совсем так, учитывая специфику коллектива, собравшегося в мастерской скульптора Хаймангулова для празднования Нового Года. Но, пока еще до роковой минуты оставалось чуть больше часа, и по этой причине все еще происходило в обычных рамках – все много ели разной вкуснятины, перемежая жевательно-глотательный процесс периодически опрокидыванием стопок коньяку (благо, что коньяка был целый ящик!), много и одновременно говорили, много смеялись…

Но в какой-то момент речь нечаянно зашла о, пропавшем в стенах вот этой самой мастерской три недели назад, известном городском художнике и поэте, Николае Ивановиче Бутанове. Пропал то он ведь прямо на глазах у Юры, когда они вместе распивали итальянский питьевой спирт «Ройял», и никого в тот момент, кроме них двоих, в мастерской не было – в чем и заключалась главная «фишка» той «мутной» истории трехнедельной давности. И начал этот разговор Владимир Николаевич Бобров, как лицо, наиболее заинтересованное в прояснении, давно уже не дававшего ему покоя, вопроса. Николая Ивановича никто не искал, так как у него не было родных и близких людей, кровно заинтересованных в его розысках. И, соответственно, никто заявления «на розыск» в милицию не подавал, и Юру, как последнего человека, кто видел «живьем» художника Бутанова, на допросы никакие следователи не «дергали».

Но, сейчас, из уважения, которое Юра действительно питал к Боброву, он уже в который раз взялся за пересказ истории об исчезновении Бутанова три недели назад в этой мастерской прямо у него на глазах:

…«… Было, в общем, дело так! Валялся я после дикого «будунища»! С кем пил накануне – точно не помню! Все свои, скорее всего, были: днем лед рубили возле Дворца Спорта, ну и как обычно, в перерывах в моей мастерской грелись, так как, сами понимаете, поблизости больше такого удобного места нет! Кто-то этого е… го пойла «Ройялки» целую коробку притащил, кажется – Петька Богомазов. Точно – он! В какой-то конторе за работу ему вместо денег этот спирт предложили, ну он и не отказался!. «Ройял», сами знаете – напиток не детский, ну мы все и сами не заметили, как «нарезались», да, еще, почти – натощак! «Вырубился» я «наглухо» засветло еще.

И вот Иваныч-то меня, как раз и растолкал среди ночи. Долго я не мог ничего ни понять, ни вспомнить, ни сообразить – что к чему и откуда-то свалился Иваныч мне на голову, пока не обнаружилось полбутылки «Ройялки».

Выпили с Иванычем по пол-стакашке, сразу у меня все в норму пришло, и заметил я сразу, что с Иванычем-то что-то не так! Взбудораженный он какой-то в мастерскую ко мне пришел – чем-то сильно перепуганный и, вообще, короче, «сам не свой»!

Я его давай расспрашивать: что, дескать, случилось-то – откуда ты такой «взъерошенный» весь явился?! И понес он в ответ мне такую «х…ю», ребята, что только держись – «неподготовленным слушателям лучше покинуть зал!».

Но, вот в чем штука главная-то оказалась – чем дальше Иваныч безумствовал в своих бреднях, все красочней и красочней, и витиеватей пересказывал «вечеринку» у Кольки Потапова, тем, как ни странно, все больше и больше я ему верил! И в какой-то момент понял, что он пересказал мне слово в слово чистую голую правду-«матку»!

Что, будто бы сидели они у Кольки Потапова, слесаря – ну вы его не знаете, наш он с Иванычем общий знакомый! Хороший, кстати, мужик, да и мастер на все руки – у меня в мастерской два раза канализацию чинил! Пили они «паленку» и в разгар посиделок что-то послышалось Кольке в туалете или бутылку он там от жены своей в смывном бачке прятал – не помню уже точно! Короче пошел Колька в туалет и оттуда Иваныча «на помощь» позвал! Иваныч прибежал, а там!.. Нет, ребята, этого я вам пересказать не смогу – это, как я понял, надо было на своей шкуре испытать, как Иваныч испытал – черт там какой-то из унитаза выпрыгнул и начал Кольке угрожать утащить его вслед за собой в унитаз! А Иваныч подумал, что это у него «бак» конкретно «сорвало», что «белку» он «словил» и бросился Иваныч прочь из Колькиного туалета и, вообще, из Колькиной квартиры на лестницу и быстрее вниз припустил!

А «белка» -то, оказывается, всерьез за него «взялась» и никак «отпускать» не хотела – навстречу Иванычу вверх по лестнице поднимались крысы в мундирах – поднимались на задних лапках, а передними держали винтовки и барабаны, в придачу к винтовкам!. И одна из этих крыс Иваныча за ногу укусила! Иваныч, естественно, кубарем скатился из подъезда и чуть под ноги не попал мертвым бомжам!..»

На этом месте сумбурного бубнежа-речитатива рассказчика, он был решительно прерван. И прервал рассказчика Владимир Николаевич Бобров, как самый адекватный и восприимчивый к, разного рода, смысловой и идеологической фальши, из всех внимавших Юриной «ахинеи», слушатель:

– Стой, стой, стой, Юра! Ты про что это рассказываешь?!

– Я прелюдию к главному рассказываю, Николаич! – возмущенно рявкнул Юра, резким повышением тона давая понять, что не любит, когда ему не верят. – Ногу потом, когда мы вторые пол-стакашка спирта с ним тяпнули, в которую его та крыса укусила, Иваныч показал – штанина прорвана и голень вся распухла! Четыре красно-синие какие-то дырки в центре опухоли. А опухоль, как мне показалось, была необычного очень темно-золотистого оттенка, как, если бы это место ему краской-золотнянкой вперемежку с йодом намазали! Задумчивым каким-то стал Иваныч и все на ногу на эту на укушенную все смотрел и хмурился.

Ну, я по третьей налил и постарался утешить его, бедолагу, как-то: «Давай», – говорю – «еще спиртику тяпнем – он тебе всю заразу в организме рассосет!». А Иваныч мне в ответ и говорит, уверенно так говорит: «Нет, Юрок! Эту заразу даже спирт не рассосет! Это – непростая зараза, а – волшебная! Это, Юрок – смерть моя! И она заберет меня с собой прямо у тебя из мастерской, и ничего ты, уже, тут не поделаешь! Судьба, видно, у меня такая горемычная сложилась – не поправить ее!».

Но третьи пол-стакашка выпил залпом, и я – вслед за ним, И чокнуться-то не успели, как будто и вправду поминали кого-то! А кого нам еще с ним поминать было, как – не самого Иваныча!

Потом я «отрубился» после третьей, этой вот, порции, а когда очнулся опять – Иваныча в мастерской уже не было! Только одежда его осталась – вся, вплоть до семейных трусов, ситцевых трусов в горошек и, давно, само собой, не стиранных! От смрада этих трусов Иваныча я и очнулся – приснилось мне, что меня мордой в толчок в деревенском сортире какая-то «курва» толкает! Я упираюсь, а она, бл… ь, толкает!..

– Юра, ну хватит уже – слушать противно! Мы же за столом за праздничным сидим! – прервала Юру справедливой гневной критикой Аня.

– Да, действительно – интересная история! – не став акцентировать внимания на нюансах кошмарного Юриного сна, в буквальном смысле этого слова, навеянного тяжелым запахом, с месяц нестиранных семейных трусов художника Бутанова (хотя «семейными» трусы у бедного Николая Ивановича никак быть не могли, потому что у него уже много лет не было никакой семьи) веско произнес, ничуть не опьяневший Владимир Николаевич Бобров.

С секунду-другую помолчав, Владимир Николаевич, предварительно бросив на раскрасневшегося до пунцового оттенка, Юру цепкий «анализирующий» взгляд, спросил скульптора:

– Юра, исчезновение Николая Ивановича произошло в ночь с шестого на седьмое декабря, так?!

– Так! – кивнул Юра буйной своей кудрявой головой и поинтересовался, в свою очередь у Боброва: – А это так важно?!

– Да, это очень важно, Юра! – Бобров после утвердительного ответа Юры моментально как-то хищно подобрался и сделался чрезвычайно серьезен: – Дело в том, что той достопамятной ночью, я и присутствующая здесь бывшая старшая лаборантка моей бывшей кафедры «Неординарной философии», Ольга Александровна Курцева стали свидетелями, к счастью – только свидетелями, а – не жертвами, очень странного и, в высшей степени, пугающего явления в помещении экспериментальной лаборатории нашей кафедры!

Ольга, при словах Боброва, почему-то загадочно улыбнулась и слегка покраснела. Все внимательно посмотрели на нее, а внимательнее остальных самый пьяный – Юра. Ольге даже показалось, что Юра сейчас обязательно «ляпнет» какую-нибудь «сальность». Но Юра промолчал, ограничившись лишь «сальной» ухмылкой.

– Юра, не ерничай и не «вольнодумствуй», ерунду всякую не придумывай – я говорю об очень серьезных вещах, а – не о дешевом и низкопробном флирте! – веско произнес Бобров, строго и проницательно глядя на ухмылявшегося Хаймангулова.

– Ладно, ладно, Николаич! Я ничего такого, по-моему, и не сказал, и, даже и не подумал! – заоправдывался Юра, но с лукавого пунцового лица его, по прежнему, не сходила «сальная» усмешка.

– А какое необычное явление то случилось, Владимир Николаевич?! – нарушив затянувшуюся нехорошую двусмысленную паузу, вовремя спросила Анька, направив мыслительную созидательную энергию Владимира Николаевича по нужному руслу.