Текст книги "Время Сварога. Грамота"

– Нет, ты не увиливай. С рабом что-то не так? Выкладывай! – напирал на него Мустафа.

– Да все хорошо. Я передумал его продавать, – быстро оправился хазарин.

– Передумал? Ты смеешься надо мной? – купец негодовал.

Его желтоватые белки глаз свидетельствовали о болезни печени. Они начали краснеть.

– Раб слишком хорош. Я запросил малую цену за него, – оправдывался работорговец.

– Да твой разум помутился, Исаак. Ты оскорбляешь меня. Ты продаешь раба или нет? – Мустафа рассердился не на шутку. – Купеческое слово закон, не к лицу уважаемому купцу межеваться.

– Я подумаю, – пытался оттянуть время работорговец.

– Думай, а мне думать некогда. Не хочешь – не надо. Оставайся со своим добром. Ты разочаровал меня, Исаак. Никакой ты не купец. Я всем скажу, чтобы не имели отныне с тобой дел. Твой товар порченый. Тьфу!

Мустафа плюнул в сердцах и, не торопясь, пошел прочь, высоко держа голову.

– Погоди, – не выдержал хазарин, – я согласен, давай меняться.

Мустафа степенно вернулся, все еще недовольный и сердитый, бурча себе под нос ругательства.

– Покажи мне еще раз раба. Хочу посмотреть. Может, ты мне пустышку подсовываешь? – потребовал он, не удостаивая Исаака взглядом.

Затем сделал вид, что все еще раздумывает, что-то подсчитывая в уме.

– Ладно, – решил он. – Забираю. Освободи его. Коня возьмешь в конюшне на княжеском дворе. Я распоряжусь.

Вохма ловил на себе завистливые взгляды других невольников, пока ему сбивали цепи. Им казалось, что быстрее обрести нового хозяина лучше, чем оставаться в компании алчного и жестокого работорговца.

– Ты отдашь ему Карачура? – спросил ордынец, когда они отошли от площадки.

Купец усмехнулся:

– А чем я рискую? Я выручил тебя без единой монеты. А конь? Конь все равно останется при тебе. Ведь так? – он хитро посмотрел на раба. – Зная тебя, я понимаю, что ты не оставишь это дело без расплаты. Да и купеческое сообщество не будет сильно горевать о безвременно ушедшем Исааке со всей его сворой!

– Ох, и умен же ты, друг. – Вохма похлопал его по плечу и впервые за несколько дней улыбнулся.

– Что есть, то есть, – ответил Мустафа, затем оглядел его с ног до головы. – Я думаю, благонравный вид удачливого купца тебе подойдет больше, чем презренные обноски? Не так ли?

– Нет сомнений.

– Но у меня есть маленькая просьба.

– Какая просьба. Все сделаю, что ни попросишь. Я перед тобой в неоплатном долгу, – заверил его ордынец.

– Ты все мне расскажешь. Все, начиная с того момента, когда мы расстались. Как тебя угораздило разделить общество с этим ничтожным работорговцем?

– Хорошо, друг, для тебя не будет исключений. А теперь мне нужно помыться. Если ты успел заметить, я грязный, как свинья. Да хорошая еда не помешает. Лучше наоборот. Неважно.

– А у меня к тебе встречное предложение, – остановил его купец. – Есть возможность заработать.

– Ну, ты, как всегда, выгоды своей не упустишь!

– Я же купец. Этим все сказано, – сказал довольный Мустафа. – Обсудим за обедом.

– Скорее за ужином.

– Аллах свидетель, не я это сказал.

Он помолился всевышнему за столь удачный день, который не всегда выпадает на хлопотную долю торгового человека.

Вохма с трудом уговорил друга посетить городские мыльни. Он уже чесался от грязи и блох. В рабском одеянии от него разило помоями и мочой. Он не мог переодеться в чистое, предварительно не вымывшись.

– Я правоверный мусульманин, – упирался купец, – и не могу посещать ваши бани – скопление греха и разврата.

– Как же ты обходишься без омовения столько времени, наверное, уже струпьями покрылся? – удивился Вохма.

– Я моюсь, но не так, как вы, – отвечал тот.

– Понятно. Из кувшина в тазу?

– Аллах запрещает нам ходить в ваши бани. К тому же у вас слишком жарко. И вы истязаете себя телесно. Я этого не переношу.

Купец поморщился, вспомнил, как однажды подвергался пыткам. Его били по пяткам, а мулла отсчитывал удары. Это было давно, но память хранила жуткие воспоминания за те обвинения в преступлении, которых он не совершал. Он всегда считал себя законопослушным и верующим человеком. Ошибку признали, но было поздно, после он долго не мог ходить.

– Ты говоришь о вениках? И кто тебе рассказал о том, что веник служит для истязаний? – Вохма хлопнул в ладоши и захохотал.

– Я не первый раз на Руси и кое-что слышал об этом раньше, – неодобрительно посмотрел на него друг.

– И, конечно, от своих соплеменников, таких же правоверных мусульман?

– Да, я им верю.

– А мне ты веришь?

– И тебе верю.

– Значит, поверь и на этот раз. Уверяю, тебе ничего не угрожает. Зато сможешь похвастаться перед своими земляками, что был в настоящей бане, а не в своем душном хамаме.

– Чем тебе не угодил наш хамам? – кинулся в нападение Мустафа.

– Такое ощущение, что тебя специально измазали соплями, – парировал ордынец.

– Неправда. Ты просто не понимаешь востока, – обиделся купец. – Наши бани – это величайшее достижение культуры. Мне так не хватает их сейчас. Неспешных бесед с друзьями за пиалой зеленого чая, где можно предаться разговорам на высокие темы поэзии или философии. Это великолепный отдых. Без ваших пыток этими вашими розгами!

– Вениками, – смеясь, поправил его Вохма.

– Не важно.

– Ты просто скучаешь по дому. По семье. В этом все дело?

Вохма положил ему руку на плечо и притянул к себе. Ему стало жалко Мустафу. За то, что тот вынужден скитаться далеко от родных мест, на чужбине.

– Да, мне надоели ваши леса и болота, – подтвердил тот его мысли, – ваши вечные насекомые, которые летают, ползают, кусаются. Постоянно кусаются. Я так устал от вашей земли. Я хочу видеть наши просторы, степи, песок, наконец. Ты не представляешь, как красива пустыня с ее величественными барханами на заре. Когда утренний свет едва коснулся поверхности земли. А звезды? Ваши звезды – всего лишь жалкое подобие огромного ночного неба в Хорезме. Когда я лежу на крыше своего дома в прохладе и спокойствии, смотрю на звезды и думаю, что сам Аллах разговаривает с людьми, сияя на ночном небосклоне.

– Да ты поэт, мой друг, не ожидал от тебя, – удивился казак.

– Поэт. Да ты не слышал настоящей поэзии. Нет ничего прекраснее персидской поэзии. Каждое слово – песня, написанная кровью из сердца. Наш язык – красивейший и древнейший из всех языков, подаренных нам всевышним.

– Вот и неправда. Наш-то язык древнее вашего. На нашем языке говорили сами Асы!

– Асы, асы, не знаю я никаких асов, – ворчал Мустафа, – Аллах велик и мы – дети его!

Они еще долго препирались. Наконец Вохма сломил сопротивление купца. В сопровождении слуги, который нес за ними тюк со сменой белья, они отправились к плоским крышам общественных мылен. Издали они увидели длинные шесты журавлей, которые черпали воду огромными бочками из реки вверх по течению. Потом бочки попадали прямо на крышу. Вода стекала вниз по специальным желобам.

Перед баней стояла небольшая очередь из мужиков и баб с детьми. Каждый пришел со своей шайкой. Они держали их в руках или попросту, надев на голову. На берегу, перед мостками, толпились бабы в ожидании свободного места для стирки белья. К мосткам примыкали плоты. С них купальщики прыгали в реку, прямо в незамутненную илом середину. Здесь же на берегу горели костры и грелись огромные чаны для кипячения. Между бабами резвились дети. С той стороны доносился гомон и смех. Мыльни работали каждый день.

Подойдя ближе, они увидели, как из дверей на улицу друг за другом выскакивали распаренные мужики и бабы. Они либо прыгали в реку, либо гуляли вдоль берега, переводя дух. Проходившие мимо зеваки улыбались, глядя на них, и шли дальше. Летом одежду оставляли на улице под навесом, под присмотром служащего бани, развешивали ее на вбитые в стену колышки или складывали на приспособленное для этого бревно. Зимой раздевались внутри, от этого одежда пропитывалась влагой, и ее нужно было просушивать по возвращении домой у печи.

Перед входом, под навесом, сидела толстая баба, с оплывшими плечами и голыми руками. Она собирала плату. Исподняя рубаха была перехвачена поневой под огромной грудью. В глубоком вырезе рубахи на кожаном шнурке болтался деревянный крест. Тонкая струйка пота стекала с шеи в ложбинку грудей прямо по кресту. Ей было жарко. Всякий раз, когда открывалась дверь бани, женщину обдавало горячим воздухом. Рядом на жерди висели свежие веники.

– Банщика брать будете? – лениво спросила она, подозрительно оглядывая ордынца с ног до головы поросячьими глазками. Он явно не внушал ей доверия.

Если бы не благородная внешность купца, она бы не пустила Вохму на порог – так неопрятен он был. Еще принесет с собой какую-нибудь заразу.

– Будем, будем, – за двоих заверил ее бывший раб.

– Банщика или банщицу? – уточнила она.

– Я думаю, мой целомудренный друг предпочтет банщика, – ответил он, глядя на побледневшего Мустафу.

– Я говорил, что ваши мыльни скопление греха и разврата! – шипел тот тихо сквозь зубы.

– Ну, ну, – подбадривал его Вохма, – где ты здесь увидел грех? Оставь свои религиозные условности. Человек и природа едины.

– Аллах тебя покарает за такие слова, безбожник! – продолжал ворчать купец.

Опытная в своей профессии женщина с пониманием глянула на иноземного гостя, тряхнула, как спелые кавуны, грудью, и доверительно добавила:

– За дополнительную плату есть отдельная клеть, где вашему другу будет удобнее.

Огромная печь дышала жаром. Горячий пар поднимался под потолок. Куда-то туда вели скользкие деревянные ступеньки, по которым взад и вперед сновал голый люд. Они толпились внизу и на лестнице в ожидании своей очереди, поблескивая в темноте мокрыми телами. Сверху, из мрака, доносились удары вениками и громкие крики, которые приводили Мустафу в неописуемый ужас. Всякий раз, когда какая-нибудь группа сменяла другую, первым поднимался служащий бани, окатывал полки водой и сметал листву. Свет, проникающий сквозь вырубленные в стене окна, шириной с локоть и высотой в два бревна, выхватывал из темноты просторную помывочную, ровно заставленную лавками. На них сидели, лежали мужики и бабы. Они помогали друг другу мыться, растирая кожу пеньковым мочалом. Громко разговаривали. Но слова тонули в общем нестройном гуле, уходили вверх вместе с жаром и там таяли под потолком. Дети крутились подле. Старшие из них уже объединились в компании и бегали между лавок, играя, забегали впереди взрослых наверх или выскакивали на улицу с шумом и криками. С улицы время от времени заносили дрова и кидали их в расплавленное жерло печи.

Вохма наслаждался теплом и водой, попав в умелые руки банщика. Тот мылил его щелоком, растирал пенькой, затем мял огромными ручищами, лечил израненное тело и успокаивал душу. Мустафа стонал вблизи на соседней скамье. Находиться здесь было выше его сил.

– Вы, дикари, – орал он Вохме по-арабски, – что вы со мной делаете?

Но его никто не понимал. И только банщик, обдавая его очередной порцией шуток, посмеивался над ним, не обращая внимания на его вопли.

Вохма с улыбкой наблюдал, как друг, наконец, с благоговейным страхом поднялся по лестнице, где над ним проделали священное действо, которого он так опасался. Он скрипел зубами, ругал всех и вся, пока веник ходил по его спине. Ему казалось, что он заработал ожог, так горячо ему было в густых клубах пара. Но он выдержал пытку и чрезвычайно был горд этим.

– Ты хотел поговорить со мной о деле, – спросил Вохма, проглатывая очередной кусок мяса.

– Если хочешь, я представлю тебя сообществу, как своего племянника. Саид ибн Давуд аль Хорезми. А? Звучит?

– Звучит, звучит. Но все это ни к чему.

– Как так?

– Я не могу задерживаться здесь надолго. Спешные дела. Сам понимаешь. Я ничего не знаю о жене и старике. Мне нужно быстрее распутать этот клубок. Добраться до Москвы и уже там действовать по обстоятельствам.

– Тем более новое имя тебе не помешает. Ну, кто ты такой нынче? Некий безродный муж. Беглый ордынец. Бывший раб. А здесь – купец, персиянин из Хорезма. Уважаемый человек. Соглашайся. Я тебе грамоту справлю. Будешь с ней вхож даже во дворец к Великому князю.

Они сидели за деревянным столом, накрытым застиранной и перекрашенной не раз льняной тряпкой, служившей скатертью, оба красные, распаренные. Мустафа едва переводил дух. Он обливался потом, постоянно вытирая рушником бритую голову. Холодный терпкий квас щекотал ноздри и будоражил желудок.

– Какой из меня мусульманин, тем более перс? Ликом не вышел, – возразил ордынец.

– Ерунда. Мой племянник точь в точь как ты, такой же рыжий и голубоглазый. Если бы я не знал, то и не предлагал бы.

– А если вскроется, что я не единоверец с тобой? Что тогда?

– Да кто с тебя порты-то снимать будет? – Мустафа захохотал и ударил ладонью по столу.

– Хорошо, возможно я воспользуюсь твоим предложением. Но у тебя ко мне другое дело?

Мустафа подтянулся ближе и заговорил в полголоса, заглядывая в глаза собеседнику.

– Я понимаю, что тебе срочно нужно отбыть. Но останься еще на пару дней. Прошу тебя. Через день состоятся кулачные бои. Соберутся лучшие бойцы округи. Будет праздник, хороший выигрыш. Наше купеческое сообщество тоже участвует. Я хочу поставить на тебя. Тебя здесь никто не знает. Ставки будут делать на других. А я знаю, что равных тебе здесь нет. Не откажи старому другу. Выигрыш пополам.

Предложение казалось заманчивым. Было о чем подумать. В двери заглянул банщик и поинтересовался:

– Не нужно ли чего?

Вохма отправил его за брадобреем. Он решил спешно привести себя в порядок – привычно побрить голову, подравнять бороду.

– А Исаак участвует? – спросил он.

– Конечно, куда ж без него.

– Думаю, что не успеет, – сказал Вохма, улыбаясь собственным мыслям.

– Ну, что, по рукам? – спросил Мустафа.

– Добро. Но выигрыш оставь себе. Ты и так для меня сделал достаточно. Это будет моей благодарностью.

Утром весть о том, что работорговцу перерезали горло, а всю охрану перебили, дошла до князя. Рабы сбежали и вину за убийство купца повесили на них. Снарядили погоню. Поймали только двоих. Но никто из них ничего не мог рассказать. Никто не видел, как ночью от стены вдруг отделилась фигура в черном. Неслышно, избегая света факелов, приблизилась к площадке, на которой спали невольники. Сонная охрана грелась у костра перед входом в палатку хазарина: трое снаружи у костра, двое внутри. Все пятеро без звука простились с жизнью, так и не узнав, кто так щедро поделился с ними смертью. Не спала только женщина-рабыня. Ее ребенок болел, покрылся красной сыпью, стонал и плакал во сне.

– Успокой своего ублюдка! – прикрикнул на нее самый здоровый из охранников. – Или я пущу ему кровь.

Он был не только крупным, но и самым злым. В детстве его часто бил отец, подозревая, что рожденный ребенок не из его помета. Не было у них в роду таких носатых и чернявых отпрысков. Мать умерла при родах и навсегда унесла с собой тайну его зачатия. Рано он убежал из дома и скитался по бескрайним дорогам, пока не прибился к отряду наемников. Так, вместе с ними, в походах, он возмужал и превратился в мужчину. Но это ему не помогло. Огромный рваный шрам по всему лицу и вывернутый веком наружу глаз отпугивал от него любых женщин. С ним не хотела оставаться даже последняя блудница – только за большие деньги, зажмурив глаза. Но и это было полбеды. Его вспыльчивый нрав. Везде, где бы он ни появлялся, была драка и поножовщина. Часто он валялся мордой в крови с ножом в боку, но всякий раз провидение берегло его. Он выкарабкивался и от раза к разу становился только злее. Ненависть к людям была смыслом его жизни. С особым удовольствием он живьем сдирал с человека кожу. Он считал себя непревзойденным мастером. Он мог сделать это быстро – содрать кожу, как чулок. Затем наблюдать, как жертва корчится, прибывая в муках, пока не сдохнет. Или свежевать медленно, снимая лоскут за лоскутом. Это был высший миг наслаждения. Он достигал особого возбуждения в то момент, когда жертва кричала и извивалась под острым ножом, чувствовал, как семя стекает ему по ляжкам. Ему нравилось измываться над рабами. Особенно над женщинами. Он мстил им за беспутную мать, за беспросветное от побоев детство, за блудниц, плюющих ему в лицо. Стоило кому-то из них провиниться, как он первый вызывался для исполнения наказания. Здесь ему не было равных. В последнее время он часто спрашивал себя:

«Что он тут делает? Зачем теряет время, охраняя грязных рабов?»

Он был уверен, что достоин большего, что ему нужно работать палачом. Выбивать признания пытками. Вот где бесконечное наслаждение.

Он вновь глянул в лицо рабыни и злорадно усмехнулся.

– Мой ребенок болен, – в слезах просила женщина. – Помогите ему.

– Я отверну твоему куренку голову. Это будет лучшая помощь. Но ты избавишь нас от хлопот, если сделаешь это сама! – сказал он и поднял плеть.

Женщина сжалась в ожидании удара, но охранник передумал. Ребенок замолчал. После она весь день с мольбой обращалась к хозяину. Просила его дать хотя бы лишний лоскут одеяла. Но в ответ слышала только брань и оскорбления.

Она устала и уже путала сон с явью. Сквозь смеженные веки она видела черную тень, которая появилась ниоткуда, видела блеснувший в свете факела клинок и упавшие на землю трупы охранников. Она увидела, как без сопротивления, словно соломенная кукла, рухнул в костер ее насильник. Она увидела безобразный шрам в пламени костра, черную кровь из перерезанной глотки. И все. Пламя погасло. Но потом вспыхнуло вновь, получив новую пищу. Запахло паленой шкурой. Тень нырнула в палатку, затем возникла вновь. Бросила перед женщиной тяжелый молоток и зубило.

– Подними всех. Сбейте цепи и бегите на все четыре стороны. Это вам на дорогу, – сказала тень, сунула в руку рабыни несколько монет и исчезла в ночи.

– Да сохранят тебя боги! – прошептала рабыня и принялась будить остальных.

Глава четырнадцатая

Я очнулся от жаркого удара в сердце. Вздрогнул, жадно глотнул воздух и закашлялся. Я находился все там же, в квартире майора Богданова. Майор лежал на полу в луже крови с пулевым отверстием в груди. Кровь натекла ему на живот и дальше через халат на пол. Я попытался поднять руку и не смог. Пистолет. Я держал его в ослабевшей руке. Что за черт? Сознание медленно возвращалось. Я с трудом начал соображать. Если Богданов мертв, почему я жив? Где Марго? Наконец мысли сошлись в единое целое, и я понял, почему я жив и почему у меня в руке пистолет. Одно я знал точно. Я его не убивал. Тогда, кто? Выходит, хорошо организованная подстава. Мои отпечатки на оружии, труп и полная доказуха. Что еще нужно, чтобы встретить старость? Только хороший вид в клеточку из окна.

Сколько времени я был в отключке? Вероятно, Марго уже подсуетилась и за дверью меня ждет преданная публика. То, что это ее рук дело, я не сомневался. Слишком сильно хотела она избавиться от своего благоверного. А тут такой случай, грех его упускать. Я поднялся в два этапа. Сначала встал на четыре кости, затем, отдышавшись, – на ноги. Голова – чугунный котел, по которому бьют кувалдой. Шокер валялся рядом. Красота. Теперь и не скажешь, что кто-то посторонний долбанул меня по доброте сердечной. Я, качаясь, подошел к окну и выглянул на улицу. Так и есть. Выход заблокирован. Оцепление из солдат. Мои сослуживцы. Я каждого знал в лицо. Офицеры. Их было несколько. Кто руководит операцией, я не понял, да это и не важно. Чего ждали? А, ну да, я же вооружен и опасен. Кому хочется рисковать? Представляю, какой «позитивчик» сложился о моей персоне. Сошел с ума. Последствия травмы. Психушка по мне плачет, маньяк – одним словом.

Майор, видимо, умер не сразу, а сжался от боли, подтянув ноги. Бедняга. Ах, Марго – добрая женщина. Все сделала грамотно. Довольно неожиданно от обычной бабенки. Убила двух зайцев сразу, сама осталась не при делах.

И так. Косить под «ничего не знаю, ничего не видел» не удастся. Все слишком явно. Орудие убийства. Без него отвертеться было бы легче, но куда его спрятать? Некуда. Будут рыть носом, все равно найдут. Кислотой не растворишь, в унитаз не спустишь, в форточку не выкинешь. Что остается? Остается уничтожить любую связь с ним. Нужно стереть отпечатки.

Я так и сделал, старательно обтер пистолет, вложил его в руку майора. Застрелился сам и все тут. Глупо конечно. Любой эксперт докажет, что выстрел был произведен с расстояния, но главное – не мной. Будут искать подтверждение? Возможно, возьмут анализ на следы от пороха на моих руках и одежде? Так, во всяком случае, показывают в кино. Но это вряд ли? Кто реально будет этим заниматься в такой глуши. Скорее сложат дважды два и готов вердикт.

За входной дверью послышалось движение. Началось. Я прокрался в соседнюю комнату и лег на пол, притворился трупом. Дверь сорвало с петель. Люди в масках вломились в квартиру. Удар ботинком по ребрам. Руки скрутили за спиной. Подняли на ноги, повели. Но ничего не получилось. Я рухнул на колени, изображая овощ. Так, держа под руки, меня вытащили на улицу. Ко мне подошел незнакомый капитан и заглянул в лицо.

– Что с ним? – спросил он у сопровождения.

– Не знаю. Он был без сознания. Сопротивления не оказывал.

– Без сознания? Почему?

– Не знаю. Разбирайтесь сами. Мы свое дело сделали.

– Хорошо. Разберемся. Пакуйте его.

Бывшая «Губа» находилась на территории караулки. Отбеленные известью стены, штукатурка под «шубу», черные деревянные нары на железной трубе, словно крылья бабочки, раскрывались по обеим сторонам и пристегивались замком, выкрашенный коричневой краской пол – мечта тюремного дизайнера. «Губа» почти всегда пустовала. После того, как ее запретили, помещение все же оставили. Так на всякий случай. Попадали на нее либо самые злостные нарушители воинской дисциплины, либо неугодные таким, как майор Богданов. За всю историю случаев было пять-шесть, не больше. Зачастую туда просто уходили отсыпаться после караула, если был напряг с общим лежаком. Теперь вот и я удостоился чести проводить здесь время, пополнив список арестантов.

Я сам около года был разводящим, как говориться: «через день – на ремень». Доходило до того, что караульная служба превращалась в бесконечные будни, а автомат – в бесполезную железку за спиной. Уже никто не ассоциировал его с грозным стрелковым оружием, пока не случился инцидент, заставивший пересмотреть взгляды командования на боевую подготовку личного состава части. А что же произошло? Часовой открыл стрельбу на посту. Да не просто захотел пострелять в воздух, а стрелял по своим же товарищам.

В выходной день, когда дивизион с техникой, стоящей на консервации, был под охраной, кому-то из офицеров срочно понадобились ключи, которые он забыл в одном из бардачков автомобиля. Он не помнил, в котором из них, поэтому послал троих солдатиков для скорейшего поиска. Зайдя на пост, они услышали окрик, но не придали этому значения, а наоборот, обматерили часового и пошли дальше. Град пуль посыпался на них в ответ. Слава богу никого тогда не задело. Часового взяли под арест, но вскоре отпустили. Он все сделал правильно, согласно уставу караульной службы, и формально придраться к нему было не за что. Но на вопрос: «Зачем он открыл стрельбу по своим же товарищам?» Он ответил, что за все время службы так и не пострелял из автомата, и что же тогда он расскажет на гражданке? Каждый день держал оружие в руках и ни разу не выстрелил из него? Смех смехом, но это было правдой. Командир части слишком увлекся строительством, ему было наплевать на военную подготовку. Теперь же он, скрепя зубами, выделил время и для изучения военного дела. Вот тогда и началась нормальная мужская жизнь, нормального защитника отечества: боевые стрельбы и марш-броски, а не трудовые будни «стройбата».

Автономная кочегарка отапливала оба помещения. Солдаты строили на совесть, для себя. В суровые морозы отогреваться в жаркой караулке было блаженством. На посту не спасал ни тулуп, ни валенки. Однажды в минус сорок потеряли часового. Парень с Кавказа, теплолюбивый и бестолковый, долго пытался косить под «незнайку». Кто ему подсказал такую линию поведения? Наверное, кто-то из земляков. На приказы отвечал одинаково, мол, не понимаю по-русски, преданно смотрел в глаза, старался читать по губам, заигрываясь ролью глухонемого. В конце концов, получив ногой по почкам, на удивление быстро выучил язык и уже не симулировал. Теперь он пропал. Долго кричали, искали, забыв про устав. Наконец, трижды обойдя пост, по цепочке следов на снегу нашли его в кабине КАМАЗа. Он замерз и был без сознания. Еле привели в чувства. Дотащили до караулки. Перепуганный начальник караула пожертвовал водки из своих личных запасов. Заливал ее внутрь и растирал снаружи – в общем, спас сына гор. Инцидент не стали раздувать. Все смолчали. Никто не стуканул.

– Товарищ сержант, что-нибудь нужно?

Рядовой, из первогодков, с легендарной фамилией Ржевский был предметом насмешек у всех, кто хоть как-то был с ним знаком. Маленький, лопоухий, курносый, он полностью соответствовал образу российского Ивана—дурака. Знали про него, что он из сибирской глубинки, из рода охотников-промысловиков. Его прапрабабке было уже сто лет, и умирать она не собиралась, считала его непутевым и вечно ругала в письмах. Он первый обнаружил по пути на дальний пост полянку с дикой коноплей и пристрастил к ее курению весь личный состав роты. Они уходили на пост и возвращались оттуда более чем странными. Не скоро командиры поняли, что поведение солдат является следствием действия наркотика. Осталось только понять, где они его брали. Сия тайна недолго оставалась тайной. Нашелся-таки доносчик. Полянку сожгли. Ржевскому поставили на вид.

Сейчас он, уважительный перед старослужащим, старался мне угодить. Отстегнул нары днем, приносил самые лучшие куски обеда из столовой.

Повар – кореец, он же по совместительству хлеборез, с «редкой» для корейца фамилией Ким, специально готовил отдельно для меня. Он, единственный из «срочников», имел высшее образование, да не простое, а торговое. Начальник продовольствия – майор молдаванин, черный, с вечными синими кругами под глазами, постоянно маялся изжогой и больной печенью, едва узнав, что в части появился его коллега, сразу определил того на кухню. Ким чрезвычайно возгордился от такого карьерного взлета. Ему казалось, что он уже держит бога за причинное место. На всех смотрел свысока, не отличал старослужащих, дерзил.

Это продолжалось до тех пор, пока однажды у «дедов» во время ужина не оказался чайник с запахом бензина. На самом деле был или не был бензин в чайнике никто так и не узнал, но повод был найден. Его вытащили на свет божий из хлеборезки, где он жировал на солдатских харчах, обвешивая порции. Сдвинули в зале столы и заставили его пролезть под ними, издавая звуки работающего грузовика. При этом он должен был газовать и тормозить в зависимости от сложности трассы. Поначалу он упирался, грозил пожаловаться «начальнику продовольствия», потом в прокуратуру, но только до тех пор, пока ему не выбили передние зубы и пинками не загнали под стол. Он ползал там, роняя капли крови, перемешанные со слезами, на кафельный пол, гудел, как того требовали правила. На конце такого импровизированного автодрома стояла алюминиевая кастрюля с хлебом. Здоровенный дагестанец-сержант возвышался над ней, расставив ноги, и орал:

– Заправка, заправка!

Запихивал горбушку в окровавленный рот корейца и отправлял его дальше, отвешивая ботинком удар по заду. Хлеборез постигал тяготы армейской жизни более часа.

После того случая Кима словно подменили. Стал совершенно нормальным человеком: чтил законы и правила, уважал старших, оставлял им самое лучшее. На вопрос «что с ним случилось, куда делись зубы?» Отвечал бодро:

– Запнулся о порог и упал. Прямо мордой о цементный пол. Бывает, не доглядел!

Никто не верил, что я способен на убийство. По-своему я уже становился знаменитостью. Прошелся по самому краю и остался жив. Так высказался Ржевский, выражая общественное мнение. Майора мало кто любил. Слишком замкнут и требователен он был, да к тому же нечист на руку. Солдат был для него лишь продолжением лопаты. Подозрительный от природы, он считал, что с солдатом нужно держать ухо востро, иначе беды не миновать. Такое вот свойство спесивых натур. Его мнение – в армию попадают лишь безмозглые и ленивые недоноски, остальных отмазывают родители, давая взятки военкомам или врачам. Умничать перед таким командиром было себе дороже, поэтому многие вели себя так, как того требовали от них – тупили без меры, оправдывая созданный стереотип.

Следователь из гарнизона появился после обеда. Худой, суровый, с тонкими чертами лица, коротко стриженный, с цепким всепроникающим взглядом – истинный слуга правосудия. Расположился в соседней камере, куда ему притащили стол из комнаты начальника караула и куда вскоре привели меня. Он что-то долго записывал, не поднимая на меня глаз, выдерживая паузу. Наконец оторвался от писанины, отложил листки в сторону и начал вести протокол допроса. Сначала соблюл все формальности, затем спросил главное:

– Как ты оказался в квартире майора Богданова?

– Мне сказали зайти к нему! – ответил я.

– Кто сказал?

– Мой ротный, накануне он приезжал в госпиталь проведать.

– Где сейчас твой ротный?

– Понятия не имею!

– Зачем тебе нужно было зайти к майору?

– Не знаю. Вероятно, получить инструкции. Я был по его заданию в командировке на лесопилке, в деревне, где со мной произошел тот случай. Вы, наверное, знаете? Ротный сказал, что у майора ко мне есть разговор. И перед тем, как появиться у командования, приказал зайти к нему.

– Что было дальше?

– Только я зашел, как меня ударили шокером. Больше ничего не помню. Когда очнулся, меня уже вели.

– Кто тебе открыл дверь?

– Сам майор.

– О чем вы говорили?

– Мы не успели поговорить. Едва я вошел, как тут же меня выключили.

– Кто это был?

– Не знаю, но точно не Богданов.

– В квартире был кто-то третий?

– Скорее всего, иначе кто меня шарахнул?

– Расскажи, как ты вошел. Где стоял хозяин квартиры?

– Он стоял передо мной, – я показал, вытянув руку, определяя дистанцию.

– Что дальше?

– Мы поздоровались и тут….

– Так, и что?

– Сбоку в шею мне ударили шокером.

– Почему ты решил, что это шокер?

– Характерный треск и боль. Я уже однажды испытал его действие. Ни с чем не перепутаешь.

– И ты не заметил третьего?

– Нет, он, наверное, прятался за вешалкой с одеждой, она как раз была с этой стороны.

– Почему ты решил, что это он?

– Он? Я ничего не решил, не было времени что-то решать. Вполне возможно, что была женщина.

– Тебе не показалось странным поведение хозяина квартиры?

– Вроде нет, хотя, нет… ничего? Он стоял, руки держал в карманах халата. Был очень сдержан. Вот это и показалось странным. Он словно чего-то ждал.