Текст книги "Этюд в багровых тонах. Приключения Шерлока Холмса"

Не успел он договорить, как в дверном проеме выросла массивная, плотная фигура с тяжелой палкой в руке. Мисс Хантер пронзительно вскрикнула и прижалась к стене, но Шерлок Холмс ринулся вперед и загородил ее:

– Мерзавец! Куда вы дели свою дочь?

Толстяк оглядел комнату, потом поднял глаза к открытому потолочному окну.

– Это я вас должен спросить! – завизжал он. – Воры! Шпионы и воры! Я вас поймал – что, не так? Вы у меня в руках. Ну, сейчас я вам покажу! – Он повернулся и с топотом ринулся вниз по ступеням.

– Он побежал за собакой! – воскликнула мисс Хантер.

– У меня с собой револьвер, – напомнил я.

– Надо запереть парадную дверь, – скомандовал Холмс, и мы втроем кинулись вниз по лестнице.

Едва мы спустились в холл, как снаружи донесся хриплый лай, а потом раздался крик боли – невыносимый вопль, исполненный смертной тоски. Из боковой двери, шатаясь, выбрался немолодой человек с багровым лицом; руки у него тряслись, ноги не слушались.

– Ах ты господи! – пробормотал он. – Кто-то выпустил собаку. А она два дня как не кормлена. Скорей, скорей, а то будет поздно!

Мы с Холмсом сбежали с крыльца и торопливо обогнули угол дома, Толлер ковылял вслед за нами. Громадный изголодавшийся зверь, повалив Рукасла на землю, впился ему в горло, а тот корчился и неистово кричал. Подскочив вплотную, я прострелил псу голову; он повалился замертво, однако его острые белоснежные клыки по-прежнему крепко стискивали жирные складки на шее Рукасла. С большим трудом собаку удалось оторвать от жертвы, а самого хозяина перенести в дом – живого, но страшно изувеченного. Мы уложили Рукасла на диван в гостиной, где я сделал все, дабы облегчить его страдания. Толлер протрезвел, и мы отправили его сообщить о происшедшем супруге хозяина. Все столпились вокруг раненого, но дверь вдруг отворилась, и в комнату вошла высокая худощавая женщина.

– Миссис Толлер! – воскликнула мисс Хантер.

– Да, мисс, это я. Мистер Рукасл, когда вернулся, отпер погреб и только после поднялся к вам наверх. Какая жалость, мисс, что вы утаили от меня свои планы. Иначе узнали бы, что стараетесь понапрасну.

– Вот как! – Холмс пристально всмотрелся в нее. – Выходит, миссис Толлер осведомлена о деле больше других.

– Да, сэр, и я готова рассказать все, что знаю.

– Тогда прошу вас сесть и ознакомить нас с подробностями; кое-что, должен признаться, остается для меня тайной.

– Сейчас я все вам выложу. Я бы и раньше это сделала, да вот из погреба было никак не выбраться. Коли за дело возьмется полицейский суд, не забудьте, что я держала вашу сторону и сторону мисс Элис.

Ей, то есть мисс Элис, несладко жилось дома – особенно с той поры, как отец ее снова женился. Затирали ее без конца и словечка не давали вставить, но уж когда она познакомилась у подружки с мистером Фаулером, тут ей пришлось совсем худо. Слышала я, будто по завещанию мисс Элис причиталось наследство, но характер у нее был такой смирный и податливый, что она о наследстве даже и не заикалась, а просто-напросто передала все права на усмотрение мистера Рукасла. Он знал: с дочкой у него хлопот не будет, – но вот когда замаячил жених, который после брака потребовал бы отдать все, что причитается по закону, тут-то отец и решил, что пора это предотвратить. Он хотел, чтобы мисс Элис подписала бумагу, по которой он получил бы право распоряжаться ее деньгами, выйдет она замуж или нет. Она отказалась, и тогда мистер Рукасл до того ее допек, что с ней приключилось воспаление мозга: целых полтора месяца жизнь ее висела на волоске. Потом она пошла на поправку, хоть и осталась от нее одна тень, и чудные ее волосы пришлось остричь. Но ее ухажер ничуть к ней не переменился и остался ей верен, как настоящему мужчине и подобает.

– Так-так, – сказал Холмс. – Благодаря вашему обстоятельному рассказу многое прояснилось, а прочее я в состоянии домыслить. Значит, мистер Рукасл заточил свою дочь?

– Да, сэр.

– И привез мисс Хантер из Лондона сюда с тем, чтобы избавиться от настойчивого мистера Фаулера?

– Вы правы, сэр.

– Однако мистер Фаулер – человек целеустремленный, как истинный моряк, – взял дом в осаду, а при встрече с вами пустил в ход веские аргументы, звонкие или бумажные, и убедил вас, что интересы у вас с ним общие.

– Да, мистер Фаулер – джентльмен очень любезный и в щедрости ему не откажешь, – невозмутимо подтвердила миссис Толлер.

– Он сумел устроить так, чтобы у вашего благоверного хватало выпивки, а поблизости имелась лестница, на случай, когда хозяин покинет дом.

– Вы, сэр, точно собственными глазами все видели.

– Мы обязаны извиниться перед вами, миссис Толлер, – заявил Холмс, – поскольку вы объяснили все, что оставалось непонятным. А вот и местный доктор с миссис Рукасл, так что полагаю, Ватсон, нам лучше всего сопроводить мисс Хантер до Винчестера. Наш здешний locus standi[31]31
  Законное положение (лат.).


[Закрыть], как мне представляется, способен вызвать ненужные вопросы.

Так была раскрыта тайна зловещего дома, у парадного входа в который высятся медные буки. Мистер Рукасл сумел выжить, но превратился в беспомощную развалину и влачит существование только благодаря заботам преданной супруги. Толлеры по-прежнему им прислуживают: слугам, вероятно, столь многое известно о прошлом мистера Рукасла, что он решил с ними не расставаться. Мистер Фаулер и мисс Рукасл обвенчались, согласно особому разрешению, в Саутгемптоне на следующий день после побега; ныне мистер Фаулер занимает правительственную должность на острове Маврикий. Что касается мисс Вайолет Хантер, то мой друг Холмс, к немалому моему сожалению, после того как она перестала быть средоточием заинтриговавшей его проблемы, утратил к ней всяческий интерес. Мисс Хантер возглавляет сейчас частную школу в Уолсолле – и, не сомневаюсь, весьма успешно.

Приложения

Приложение I
Вокруг «Этюда…»

Насколько бедна ваша книжная полка и насколько убога комната, которую она украшает, мне все равно. Затворите за собой дверь, отгородитесь от всех забот внешнего мира, окружите себя умиротворяющим обществом великих ушедших, и по ту сторону волшебных врат вы обнаружите прекрасную страну, куда за вами не последуют никакие беды и тревоги. Все низкое, все убогое осталось позади. Перед вами, выстроившись в шеренгу, стоят чудесные молчаливые товарищи. Окиньте взглядом их строй. Выберите того, кто вам ближе. Остается только протянуть ему руку и вместе отправиться в страну грез. Конечно, в цепи книг есть нечто зловещее, но привычка притупила наш страх. Каждая книга – мумия души, чей покров – кожа и типографские чернила взамен вощеного холста и окиси натрия. Переплет каждой настоящей книги скрывает под собой концентрированную сущность какого-то человека. Личности писателей истончились до зыбких теней, тела – до неуловимой пыли, но дух – вот он, к твоим услугам.

Привычкой объясняется и то, что мы перестаем осознавать, какое нам выпало удивительное счастье. Представим себе ошеломляющее известие: на землю вернулся Шекспир и каждому из нас будет дарован час общения с ним. С каким восторгом устремимся мы на эту встречу! Между тем Шекспир доступен – лучшая его часть постоянно у нас под рукой, а мы ленимся привстать, чтобы поманить его с полки. Какое бы вами ни владело настроение, войдя в волшебную дверь, вы всегда найдете кого-то из великих, кто его с тобой разделит. Если задумались – вот корифеи мысли. Если замечтались – мастера фантазии. Хотите развлечений? Вызывайте любого из величайших рассказчиков – усопший откликнется, чтобы на долгие часы приковать вас к повествованию. Общество почивших настолько приятно, что поневоле начнешь пренебрегать живыми. Многим из нас грозит эта вполне реальная опасность: одержимость мертвецами в ущерб собственным мыслям и духу. Однако полученные из вторых рук интриги и чувства – все же лучше, чем тупая, убивающая душу монотонность существования, удел большей части рода людского. Самое же благоприятное – когда мы ведем собственную насыщенную жизнь, а мудрость великих покойников и их пример руководят нами и дают нам силы.

Шагните за мной в волшебную дверь, присядьте на зеленый диван, откуда виден старинный дубовый шкаф с неровным рядом томов. Курить никто не запрещает. Хочешь послушать, что я о них скажу? Рассказ доставит мне удовольствие, ведь что ни том – это добрый друг, а разговаривать о друзьях приятнее всего. Вон там стоят другие книги, но здесь – мои любимые, их мне нравится перечитывать и держать под рукой. Любой из этих потрепанных переплетов навевает на меня сладостные воспоминания.

〈…〉

* * *

По соседству выстроились длинными зелеными рядами «уэверлиевы романы» и «Жизнь…» Локхарта, но их мы оставим в стороне. Вот те четыре больших серых тома – монета полновесней. Это старомодное, набранное крупным кеглем издание – не что иное, как Босуэлл, «Жизнь Джонсона». 〈…〉

Я заинтересован – я заворожен этой книгой, однако при всем желании не могу, не кривя душой, присоединить свой голос к хору, славословившему Джонсона, этого добродушного старого скандалиста. 〈…〉

Не будь Босуэлла, разве упоминалось бы столь уж часто имя его внушительного друга? Со свойственной шотландцам настойчивостью он заставил весь мир обожествлять своего героя. В его восхищении Джонсоном нет ничего удивительного. Взаимоотношения этих двоих прекрасны и делают честь обоим. Однако другие, когда судят о Джонсоне, не должны на них опираться. Когда Босуэлл с Джонсоном познакомились, первому шел двадцать третий год, второму – пятьдесят четвертый. Босуэлл был юный шотландец, восторженный и впечатлительный. Джонсон принадлежал к прошлому поколению и успел уже прославить свое имя. Один был обречен с самых первых минут смотреть на другого снизу вверх, и, соответственно, подвергнуть своего кумира нелицеприятной критике значило для него примерно то же, что для сына – уничижительно высказаться о своем отце. И это положение всегда оставалось неизменным.

Можно пренебрегать Босуэллом, как делал Маколей, однако автором лучшей биографии, написанной по-английски, не становятся случайно. Достоинства прозы Босуэлла велики и неординарны. Первое – это прозрачный и живой язык, более гибкий и более исконный, чем язык большого мастера, с которого автор брал пример. Второе – удивительный такт, благодаря которому огромная книга полностью свободна от безвкусицы, притом что ловушки подстерегали Босуэлла на каждом шагу. Говорят, в жизни он отличался глупостью и самодовольством. Но с пером в руках он проявлял себя иначе. Во всех многочисленных спорах с Джонсоном, когда Босуэлл осмеливался на робкие возражения, пока раскатистое «Нет, сэр!» не заставляло его замолчать, младший собеседник, как выяснялось впоследствии, оказывался прав куда чаще старшего. По поводу рабства он ошибался. Но я могу назвать не меньше дюжины случаев, когда проверку временем выдержало именно мнение Босуэлла, и это касается даже таких важных вопросов, как американская революция, Ганноверская династия, религиозная терпимость и прочее.

Но вот чем он особенно хорош как биограф: у него описаны те самые мелочи, которые читателю хочется знать. Как часто, прочитав чье-то жизнеописание, не получаешь ни малейшего представления о том, что это был за человек. У Босуэлла иначе. У него герой оживает. Вот, к примеру, краткое описание Джонсона, обычный у автора живой портрет, – не из «Жизни», а из «Путешествия на Гебриды», следующей книги на той же полке. Можно, я зачитаю вам этот абзац?

«Сложение у него было крупное и крепкое, я бы даже сказал великанское; из-за полноты он сделался неповоротлив. Лицо от природы сходствовало с чертами античной статуи, однако его несколько портили рубцы, оставленные королевским недугом. В ту пору доктору Джонсону шел шестьдесят четвертый год и слух его немного ослабел. Остротой зрения он не отличался и прежде, однако же, поскольку всем властвует разум, который способен даже восполнить слабость органов чувств, восприятие его оставалось на редкость быстрым и четким. Его голову, а иногда и тело, сотрясала, как у параличных, мелкая дрожь; видимо, его часто беспокоили судороги или конвульсивные сокращения мышц, свойственные болезни, называемой пляской святого Витта. Одевался он в самый обычный костюм из коричневой материи с пуговицами из плетеного волоса того же цвета, голову покрывал пышным седоватым париком, носил простые рубашки, черные шерстяные чулки, серебряные пряжки. Во время этого путешествия на нем были высокие башмаки и очень просторная теплая куртка из коричневой шерстяной ткани, с карманами, способными вместить чуть ли не весь его словарь ин-фолио; в руке он держал большую дубовую трость».

Признайте: если, ознакомившись с этим описанием, читатель не представит себе, как выглядел великий Сэмюель, вины Босуэлла в том не будет. А перед нами лишь один из дюжины убедительных набросков, живописующих героя книги. Именно эти портреты пером, с которых на нас смотрит большой и нескладный увалень, с его ворчанием и стонами, прожорливый, как Гаргантюа, осушающий зараз двадцать чашек чая, с его причудами насчет апельсиновой кожуры и фонарных столбов – именно эти зачаровавшие читателя портреты принесли Джонсону куда большую литературную известность, чем его собственные сочинения.

〈…〉

* * *

Какие из рассказов, написанных на английском языке, заслуживают эпитета «великий»? Недурное поле для дискуссий! Я уверен вот в чем: хороших рассказов написано гораздо меньше, чем хороших длинных книг. От резчика камеи требуется более изощренное мастерство, чем от создателя статуи. Но самая большая странность заключается в том, что эти два таланта не только разнятся, но и, видимо, противоположны. Тот, кто искусен в одном из этих занятий, не обязательно будет искусен в другом. Величайшие мастера нашей литературы – Филдинг, Скотт, Диккенс, Теккерей, Рид – не оставили после себя ни одного сколько-нибудь выдающегося рассказа, за исключением разве что «Повести странника Вилли» из романа «Редгонтлет». С другой стороны, замечательные мастера короткого рассказа – Стивенсон, По и Брет Гарт – не написали больших книг. Чемпион в спринте редко отличается еще и в беге на пять миль.

Что ж, и на ком же вы остановитесь, если придется выбирать себе команду? Выбор на самом деле не так велик. На каких требованиях его основать? Нужны сила, новизна, краткость, занимательность, живое впечатление, которое отпечатается в сознании. По – мастер во всех отношениях. Замечу в сторону, что как раз вид его томика в зеленом переплете – вот он, стоит вторым на полке с любимыми книгами, – натолкнул меня на эту цепь мыслей. На мой вкус, По превосходит всех авторов рассказов за все времена. Его мозг я бы сравнил со стручком, откуда просыпались в разные стороны семена, давшие начало едва ли не всем современным жанрам рассказа. Какие сокровища разбрасывает он щедрой рукой, как редко заботится повторить успех, а вместо того двигается дальше! Именно его бесчисленным порождением следует считать авторов детективных историй, «quorum pars parva fui!»[32]32
  «Малой частью коих был и я!» (лат.)


[Закрыть]. Каждый из нас, возможно, прибавил что-то от себя, но основа нашего искусства восходит к замечательным историям о месье Дюпене – мастерски слаженным, немногословным, со стремительно развивающейся интригой. В конце концов, острый ум – первейшее качество идеального сыщика, и после того, как кто-то столь превосходно его описал, прочим сочинителям волей-неволей остается только следовать образцу. Но По не только изобрел детективный рассказ; все сюжеты о поиске сокровищ, о разгадывании шифров восходят к «Золотому жуку», равно как и псевдонаучные верн-уэллсовские истории имеют прототипами «Путешествие на Луну» и «Случай с мсье Вальдемаром». Если бы каждый, кто получит чек за рассказ, в основе которого лежит творчество По, внес десятину на памятник мастеру, возникла бы пирамида, не уступающая Хеопсовой.

И все же я отдаю ему в своей команде только два места. Одно – «Золотому жуку», другое – «Убийству на улице Морг». Я даже представить себе не в силах, как можно было бы улучшить эти шедевры. Но прочие его рассказы я не назову вполне совершенными. Этим двум свойственны особые пропорции и перспектива; ужас и таинственность замысла подчеркнуты невозмутимостью рассказчика и главного героя – в одном случае Дюпена, в другом Леграна.

〈…〉

И на все эти рассуждения меня навел один вид зеленого переплета томика По. Уверен, если бы меня обязали назвать несколько книг, которые в самом деле повлияли на мою жизнь, я бы назвал этот томик вторым, поставив выше его единственно «Опыты» Маколея. Я прочитал его в юности, когда мой ум был податлив. По разбудил мою фантазию, дал великолепный пример манеры изложения, соединяющей в себе достоинство и силу. Но, быть может, его влияние оказалось не столь уж благотворным. Он слишком настойчиво обращает мысли к предметам странным и нездоровым.

По был человеком угрюмым, чуждым юмора и доброты, тяготеющим ко всему извращенному и жуткому. Читатель должен сам в себе хранить противоядие, иначе По становится опасным товарищем. Нам хорошо известно, какими скользкими путями и к каким убийственным трясинам вел писателя его странный ум, пока серым воскресным утром, в октябре, По не обнаружили при смерти на тротуаре в Балтиморе, хотя лета его знаменовали самый расцвет сил.

〈…〉

Я часто задавался вопросом, откуда По взял свой стиль. Его лучшим произведениям присуще сумрачное величие, они словно выточены из гагата, и им не существует подобия. Рискну сказать: если я открою наугад этот том, мне непременно попадется абзац, который покажет, что я имею в виду. Например, такой:

«Да, прекрасные сказания заключены в томах Волхвов, в окованных железом печальных томах Волхвов. Там, говорю я, чудесные летописи о Небе и о Земле, и о могучем море, и о Джиннах, что завладели морем и землей и высоким небом. Много мудрого таилось и в речениях Сивилл; и священные, священные слова были услышаны встарь под тусклой листвой, трепетавшей вокруг Додоны, но, клянусь Аллахом, ту притчу, что поведал мне Демон, восседая рядом со мною в тени могильного камня, я числю чудеснейшей всех!» Или эта фраза: «И тогда мы семеро в ужасе вскочили с мест и стояли дрожа и трепеща, ибо звуки ее голоса были не звуками голоса какого-либо одного существа, но звуками голосов бесчисленных существ, и, переливаясь из слога в слог, сумрачно поразили наш слух отлично памятные и знакомые нам голоса многих тысяч ушедших друзей»[33]33
  Переводы В. Рогова.


[Закрыть].

Не веет ли от этих слов строгим достоинством? Никто не создает свой стиль на пустом месте. Он всегда является производным от какого-то влияния, а чаще всего – от смешения влияний. Что повлияло на По, я проследить не могу. Но все же, если бы Хэзлитт или Де Квинси взялись писать таинственные истории, они могли бы выработать нечто подобное.

〈…〉

* * *

Научная мысль, научные методы, даже простой намек на них всегда притягивают читателя; книга при этом может быть сколь угодно далека от науки. Рассказы По, например, немало обязаны этому сближению с наукой, пусть иллюзорному. Жюль Верн тоже придает очаровательное наукообразие самым невероятным выдумкам, для чего искусно использует свои обширные знания о природе. Но с наибольшим блеском наукообразие используют авторы не самых серьезных эссе, где к шутливым мыслям прилагаются в качестве аналогий и иллюстраций реальные факты; от этого выигрывают как шутки, так и факты, и для читателя такое смешение становится особо пикантной приправой.

Где взять примеры, поясняющие эту мысль, как не в трех томиках, составляющих нетленную трилогию Уэнделла Холмса – «Самодержец…», «Поэт…» и «Профессор за завтраком»? Здесь тонкие и изящные мысли постоянно подкрепляются ссылками и сближениями, за которыми стоят разнообразные и точные знания. Сколько же мудрости, остроумия, великодушия и терпимости в этом труде! Если бы можно было, как некогда в Афинах, выбрать на Елисейских Полях одного-единственного философа, я, конечно, присоединился бы к улыбчивой компании, внимающей добрым и человечным словам Бостонского Мудреца. Думаю, именно благодаря неизменной ученой приправе, в особенности медицинской, меня со студенческих времен так тянуло к этим книгам. Единственный раз в жизни я так узнал и полюбил человека, которого никогда не видел. Одним из моих горячих желаний было взглянуть ему в лицо, но по иронии Судьбы я приехал в родной город Уэнделла Холмса как раз вовремя, чтобы положить траурный венок на его свежую могилу. Перечитайте его книги, и, быть может, больше всего вас поразит то, насколько они современны. Подобно «In Memoriam»[34]34
  «В память» (лат.).


[Закрыть] Теннисона, это произведение, мне кажется, на полвека опередило свое время. Стоит наугад открыть страницу, и непременно наткнешься на пассаж, свидетельствующий о широте взглядов, искусном построении фразы, мастерстве шутливых, но весьма глубокомысленных уподоблений. Вот, к примеру, абзац (ничем не превосходящий множество других), который объединил в себе все эти редкостные качества:

«Безумие часто представляет собой логику здравого, но перегруженного ума. Если в отлаженный умственный механизм внезапно ввести помеху, которая препятствует его вращению в правильную сторону, он сам сломает свои колеса и рычаги. Слабому уму недостанет мощи для саморазрушения; нередко тупость спасает человека от сумасшествия. В лечебницах для душевнобольных то и дело встречаются пациенты, попавшие туда по причине так называемого психического расстройства на религиозной почве. Признаться, я думаю о них лучше, чем о многих их единомышленниках, которые остались при рассудке и живут в свое удовольствие вне стен больницы. Приличный человек просто обязан сойти с ума, если в его сознание внедрились некоторые мнения… Понятия зверские, жестокие, варварские, отнимающие надежду у большей части человечества, возможно, у целых народов; понятия, требующие искоренять инстинкты, вместо того чтобы их упорядочивать; как бы эти понятия ни назывались, кто бы – факиры, монахи, дьяконы – их ни разделял, стоит этим понятиям укорениться в хорошо отлаженном уме, и его непременно постигнет помешательство».

Неплохой образчик живой полемики для унылых пятидесятых и неплохой образчик моральной храбрости для университетского профессора, решившегося на такое высказывание.

Как эссеиста я ставлю Уэнделла Холмса выше Лэма: сочинения первого приправлены подлинной научной эрудицией и практическим знакомством с жизненными трудностями и обстоятельствами, в то время как беспечному лондонцу этого сильно недостает. При всем том я не отрицаю редкостных достоинств Лэма. Видите, вот они на полке, «Очерки Элии», и переплет у них изрядно замусолен. Уэнделла Холмса я люблю больше, но это не значит, что Лэма я люблю меньше. Оба превосходны, однако Уэнделл Холмс затрагивает струны, которые будят ответные вибрации в моем сознании.

〈…〉

* * *

Теперь же, мой многотерпеливый друг, пришло время нам расстаться, и я надеюсь, мои краткие проповеди не слишком вас утомили. И если я открыл вам пути, прежде неизведанные, поразмыслите о них – и ступайте. Если же нет – ничего страшного, просто немного моих усилий и вашего времени потрачено впустую. Возможно, в том, что я сказал, полным-полно ошибок – обязан ли автор, пишущий для развлечения, точно выверять все цитаты? Наши с вами суждения могут решительно разниться, мои предпочтения могут вам решительно не нравиться, но, к какому бы финалу мы ни пришли, подумать и поговорить о книгах само по себе хорошо. Волшебная дверь пока затворена. Вы все еще в стране фей. Но увы, плотно эту дверь не замкнешь. Прозвонит колокольчик или телефон – и призовет вас обратно в убогий мир труда, людей и повседневных борений. Ну ладно, в конце концов, это и есть настоящая жизнь, а здешняя – лишь имитация. И все же теперь, когда врата широко распахнуты и мы оба выходим наружу, не помогут ли нам смелей взглянуть в лицо судьбы воспоминания о покойном дружеском общении по ту сторону Волшебной Двери?