Текст книги "Этюд в багровых тонах. Приключения Шерлока Холмса"

– Ну хорошо, если вы с отцом все уже устроили, говорить больше не о чем, – прошептала Люси, прижимаясь щекой к широкой груди Хоупа.

– Слава богу! – Он наклонился и поцеловал ее. – Тогда все слажено. Чем дольше я медлю с отъездом, тем тяжелее будет расстаться. Товарищи ждут меня у каньона. До свиданья, мое сокровище, до свиданья. Через два месяца увидимся.

Хоуп отстранил от себя Люси, вскочил на лошадь и бешеным галопом унесся прочь. Он не оглядывался, словно боялся утратить решимость, если посмотрит на ту, с кем расстается. Люси стояла у ворот и провожала его взглядом, пока он не скрылся вдали. Потом она пошла в дом. И не было в Юте девушки счастливей ее.

Минуло три недели с того дня, когда Джефферсон Хоуп с товарищами покинул Солт-Лейк-Сити. У Джона Феррьера сжималось сердце при мысли о том, что скоро молодой человек вернется и уведет с собой его приемное дитя. Однако счастливое, сияющее лицо Люси утешало его лучше, чем любые доводы. В глубине души он всегда был твердо убежден, что ни в коем случае не позволит дочери выйти за мормона. Браки, принятые в их общине, он считал не браком, а стыдом и позором. Что бы Феррьер ни думал о прочих доктринах мормонов, в этом вопросе он был непоколебим. Однако ему приходилось держать язык за зубами: в ту пору человек, высказавший неортодоксальное суждение, подвергался в Земле Святых серьезной опасности.

Да, опасности настолько серьезной, что даже праведные из праведных не осмеливались обнародовать свои мнения по религиозным вопросам – из боязни, что их слова как-нибудь перетолкуют и кара не заставит себя ждать. Прежние жертвы преследования в свой черед сделались преследователями, причем самыми жестокими и безжалостными. Ни инквизиция Севильи, ни фемический суд Германии, ни тайные общества Италии не сравнятся со страшным механизмом, мрачная тень которого накрыла штат Юта.

Организация эта была незрима и окутана тайной, благодаря чему внушала еще больший трепет. Она представлялась всеведущей и всемогущей, хотя никто не видел ее и не слышал. Человек, не поддавшийся диктату Церкви, просто исчезал, и можно было только гадать, что с ним сталось. Зря дожидались дома жена и дети – отец не возвращался, чтобы поведать, как обошлось с ним таинственное судилище. Поспешное слово, опрометчивый шаг карались смертью, однако никто не знал ответа на вопрос, что за грозная сила держит людей в своей власти. Неудивительно поэтому, что все тряслись от страха и даже в сердце пустыни не решались хотя бы шепотом поделиться угнетавшими их сомнениями.

Вначале эта непонятная и грозная сила угрожала только бунтарям, которые, приняв веру мормонов, впоследствии высказывали намерение от нее отречься или пересмотреть ее доктрины. Вскоре, однако, круг преследуемых расширился. Общине не хватало взрослых женщин, а без достаточного их количества доктрина полигамии лишается практического смысла. По штату поползли странные слухи об убитых иммигрантах, о расстрелянных стоянках в тех местах, где никогда не видели индейцев. В гаремах старейшин появлялись новые женщины, из глаз которых текли слезы, а с лиц не сходил смертельный ужас. Странники, застигнутые в горах темнотой, замечали какие-то шайки, участники которых, вооруженные и замаскированные, передвигались скрытно и бесшумно. Рассказы и слухи обретали плоть и форму, подкреплялись все новыми сведениями и наконец вылились в конкретное имя. На ранчо, затерянных в западной глуши, слова «Колено Даново» и «Ангелы мщения» звучат зловеще даже и в наши дни.

Узнав подробней о сообществе, известном своими страшными деяниями, все стали бояться его еще больше. Состав этого свирепого братства не знал никто. Имена тех, кто под покровом религии лил кровь и творил беззакония, держались в строжайшей тайне. Тот самый друг, которому ты высказал свои сомнения относительно Пророка и его миссии, мог оказаться в числе тех, кто явится ночью с огнем и мечом, дабы свершить жуткое воздаяние. Ни один человек поэтому не доверял соседу и не высказывал вслух своих самых сокровенных мыслей.

Однажды утром Джон Феррьер собрался было на пшеничное поле, но тут послышался щелчок задвижки и на тропинке, ведущей к дому, показался плотный рыжеватый мужчина средних лет. Сердце Феррьера упало: он узнал не кого иного, как самого Бригама Янга. Весь дрожа – ибо этот визит не сулил ничего доброго, – Феррьер побежал к двери, чтобы приветствовать главу мормонов. Тот, однако, ответил холодно и с суровым выражением лица проследовал за хозяином в гостиную.

– Брат Феррьер, – начал он, опускаясь на стул и сверля фермера пристальным взглядом из-под белесых ресниц, – правоверные были тебе добрыми друзьями. Мы подобрали тебя в пустыне, где ты умирал с голоду, поделились пищей, помогли добраться в Долину Избранных, выделили немалый участок земли, позволили богатеть под своим покровительством. Разве не так?

– Так, – отозвался Джон Феррьер.

– Все это мы связали с единственным условием: чтобы ты принял истинную веру и полностью подчинился нашим обычаям. Ты дал такое обещание, но, если верить всеобщей молве, нарушил его.

– То есть как нарушил? – Феррьер протестующе вскинул руки. – Разве я не пополнял общую казну? Не посещал храм? Не…

– Где твои жены? – Янг огляделся. – Позови их, чтобы я с ними поздоровался.

– Это верно, я не женат. Но женщин мало, и у других собратьев больше прав. Я не одинок: обо мне заботится дочь.

– Как раз о твоей дочери я и собираюсь поговорить, – сказал глава мормонов. – Она выросла и стала цветком Юты; многие из виднейших братьев кидают на нее благосклонные взоры.

Джон Феррьер едва сдержал стон.

– Ходят слухи, которым не хотелось бы верить, – будто она обручена с каким-то иноверцем. Должно быть, досужие сплетни. Что гласит тринадцатая заповедь из кодекса святого Джозефа Смита? «Каждой деве из числа правоверных надлежит вступить в брак с одним из избранных; выйдя замуж за иноверца, она совершит тяжкий грех». А значит, ты, исповедующий святую веру, не можешь допустить, чтобы твоя дочь нарушила заповедь.

Джон Феррьер молчал, нервно поигрывая хлыстом.

– Именно это послужит испытанием твоей веры – решил Священный Совет четырех. Девушка молода, и мы не намерены отдать ее седовласому старику или полностью лишить выбора. У нас, старейшин, телиц в достатке[11]11
  Гебер Ч. Кемболл в одной из проповедей упомянул сотню своих жен под этим ласковым прозванием. (Примеч. авт.)


[Закрыть], но надобно подумать о наших детях. У Стэнджерсона есть сын, у Дреббера – тоже, и любой из них был бы рад ввести твою дочь в свой дом. Пусть выберет между ними. Они молоды, богаты, придерживаются истинной веры. Что ты на это скажешь?

Феррьер молча хмурился.

– Дайте нам время, – сказал он наконец. – Дочь совсем еще ребенок, ей рано думать о браке.

– Ей дается месяц, чтобы выбрать. – Янг поднялся со стула. – Когда пройдет этот срок, пусть даст ответ.

В дверях он обернулся. Лицо его пылало, глаза метали молнии.

– Надеюсь, Джон Феррьер, тебе не придет в голову противопоставить свою ничтожную волю велениям Святой Четверки? – прогремел он. – Тогда уж лучше бы оба ваших скелета белели сейчас на склоне Сьерра-Бланко!

Угрожающе взмахнув рукой, он шагнул за порог, и Джон Феррьер услышал, как скрипит на дорожке галька под его тяжелыми шагами.

Он все еще сидел, уперев локти в колени, и раздумывал, как сказать дочери о происшедшем, когда его ладонь накрыла нежная рука. Подняв глаза, Феррьер увидел стоявшую рядом Люси. По ее бледному, испуганному лицу он сразу догадался, что она слышала весь разговор.

– Я не виновата, – пояснила она в ответ на взгляд отца. – Он громыхал на весь дом. Что нам делать, отец, что делать?

– Не бойся! – Он притянул дочь к себе и ласково погладил своей широкой, неуклюжей ладонью ее каштановые волосы. – Что-нибудь придумаем. Ты ведь не охладела к этому парнишке?

В ответ она только всхлипнула и сжала его руку.

– Нет, конечно же нет. Меня бы огорчило, будь это иначе. Он порядочный парень и настоящий христианин, не в пример здешним со всеми их проповедями и молитвами. Завтра в Неваду выезжает отряд, и я смогу отправить ему записку про то, в какую мы попали западню. Если я не ошибаюсь насчет этого молодого человека, он прилетит назад с такой прытью, что куда там электрическому телеграфу.

Люси улыбнулась сквозь слезы:

– Когда он приедет, он нас научит, что делать. Но, отец, я не за себя боюсь, а за тебя. Ведь рассказывают… рассказывают страшные вещи о тех, кто дерзнул ослушаться Пророка; с такими всегда случается что-то ужасное.

– Но пока что мы его не ослушались. А потом уж подумаем, как себя уберечь. У нас в распоряжении целый месяц; за этот срок мы наверняка сумеем унести ноги из Юты.

– Уехать из Юты!

– Похоже на то.

– А как же ферма?

– Соберем какие сможем наличные, а ферма – да и бог с ней. По правде, Люси, я уже давно об этом подумывал. Терпеть не могу, когда перед кем-то стелются, как они перед своим треклятым Пророком. Я свободнорожденный американец и не привык к такому. И слишком стар, чтобы привыкать. Нечего ему бродить вокруг нашей фермы, а то ведь и на случайный заряд картечи нарваться можно.

– Но они нас не отпустят.

– Погоди, вот Джефферсон вернется – и мы быстро все устроим. А пока, милая, не кручинься и утри слезы, а то как бы он на меня не взъелся, когда увидит твои красные глаза. Бояться нечего, никакая беда нам не грозит.

Джон Феррьер произнес все это очень уверенным тоном, но Люси не могла не заметить, как тщательно он запирал на ночь дверь, как почистил и зарядил старый ржавый дробовик, висевший на стене в его спальне.

Наутро после разговора с Пророком мормонов Джон Феррьер отправился в Солт-Лейк-Сити, нашел там знакомого, который собирался в горы Невады, и вручил ему послание к Джефферсону Хоупу. Там было сказано, какая опасность нависла над их семьей и как важно, чтобы он немедленно приехал. После этого Феррьеру стало легче на душе и он вернулся домой немного обнадеженный.

Приблизившись к ферме, он удивился: к обоим столбам ворот было привязано по лошади. Еще больший сюрприз ждал его в гостиной, которой завладели двое молодых людей. Один, бледный и длиннолицый, растянулся в кресле-качалке, закинув ноги на каминную решетку. Другой юноша, с бычьей шеей и грубой жирной физиономией, стоял у окна и, держа руки в карманах, насвистывал мелодию популярного церковного гимна. Оба они кивнули Феррьеру, и тот, что сидел в качалке, заговорил:

– Вы, быть может, нас не знаете. Он – сын старейшины Дреббера, а я Джозеф Стэнджерсон; пересекал вместе с вами пустыню, когда Господь простер длань, дабы привести вас в Свое верное стадо.

– Как поступит, в угодный Ему срок, со всеми народами и племенами, – прогнусил его спутник. – Он мелет долго, но тоньше тонкого.

Джон Феррьер холодно поклонился. Он уже догадался, как зовут визитеров.

– Мы пришли, – продолжал Стэнджерсон, – по совету своих отцов, чтобы просить руки вашей дочери, поскольку каждый из нас достоин стать ее супругом, а вашим зятем. Притом мне кажется, что мои претензии основательней, поскольку у меня только четыре жены, тогда как у брата Дреббера их семь.

– Нет, нет, брат Стэнджерсон, – вскричал другой, – вопрос не в том, сколько у кого жен, а в том, кто сколько способен содержать. Отец отдал мне свои мельницы, стало быть, я богаче.

– Но у меня лучшие виды на будущее, – вскинулся Стэнджерсон. – Когда Господь приберет отца, мне достанутся дубильный двор и кожевенная фабрика. И еще я старше тебя и выше по церковному чину.

– Решать будет девица. – Юный Дреббер ухмыльнулся своему отражению в оконном стекле. – Оставим все на ее волю.

Пока длился этот разговор, Джон Феррьер стоял в дверях и кипел от ярости. Руки у него так и чесались пройтись хлыстом по спинам юнцов.

– Послушайте, – сказал он наконец, подойдя ближе, – когда моя дочь вас позовет, тогда милости прошу, а до тех пор чтобы духу вашего здесь не было.

Молодые мормоны в недоумении уставились на него. Согласно их представлениям, и отец, и сама девица должны были почитать величайшей честью их соперничество за ее руку.

– В этой комнате два выхода, – крикнул Феррьер, – вот дверь и вот окно. Какой вам больше по вкусу?

Его смуглое лицо выражало такую свирепость, а длинные руки выглядели так грозно, что визитеры вскочили на ноги и начали поспешно отступать. Старый фермер сопроводил их до двери.

– Когда надумаете, кто из вас жених, дайте мне знать, – съязвил он.

– «Зло причиняет себе тот…» – выкрикнул побелевший от ярости Стэнджерсон. – Нарушить волю Пророка и Совета четырех! До конца жизни будете об этом жалеть!

– Рука Господня отяготеет над тобой! – подхватил юный Дреббер. – Господь поднимется и поразит тебя!

– Тогда я поражу первый! – в бешенстве воскликнул Феррьер и кинулся было наверх за ружьем, но Люси схватила его за руку и удержала. Когда он высвободился, снаружи уже доносился стук копыт: визитеры были вне досягаемости.

– Мерзкие ханжи! – вскричал Феррьер, вытирая взмокший лоб. – Лучше мне, моя девочка, увидеть тебя в гробу, чем женой одного из них.

– Ты прав, отец, – поддержала его Люси, – но Джефферсона уже недолго осталось ждать.

– Да. Со дня на день он приедет. И лучше бы скорей, ведь мы не знаем, что они придумают еще.

В самом деле, несгибаемый старик-фермер и его приемная дочь, как никогда, нуждались в совете и помощи. За всю историю поселения это был первый случай, когда низший по рангу столь дерзко отказывался подчиниться авторитету старейшин. Если за меньшие прегрешения полагалась столь жестокая кара, то какая судьба ждала такого бунтовщика, как Феррьер? Он знал, что ни богатство, ни положение в обществе ему не помогут. Другие, не менее богатые и известные, уже исчезали, и их богатства были отданы Церкви. Феррьеру было не занимать храбрости, но мысли о смутных, призрачных ужасах повергали его в трепет. Он смело взглянул бы в лицо любой известной опасности, но не мог перенести неизвестности. Он прятал от дочери свои страхи, делал вид, что не придает значения происшедшему, но от ее пристального любящего взгляда не укрылось, что ему не по себе.

Феррьер ожидал, что Янг так или иначе известит его о своем недовольстве, и не ошибся, однако послание пришло совершенно неожиданным способом. Проснувшись на следующее утро, он, к своему удивлению, обнаружил на покрывале, как раз на уровне груди, приколотый клочок бумаги. Жирными и неровными печатными буквами там было написано:

«Двадцать девять дней дается тебе на исправление, а потом…»

Любая угроза была бы не страшнее этого многоточия. Джон Феррьер не понимал, как записка попала в комнату: слуги ночевали во флигеле, двери и окна были надежно заперты. Он скомкал бумажку и выбросил, дочери ничего не сказал, но по коже у него побежал мороз. Двадцать девять дней были, очевидно, остатком месяца, обещанного Янгом. Какая сила, какое мужество помогут одолеть врага, если его возможности выходят за границы естества? Рука, пришпилившая к покрывалу клочок бумаги, могла бы пронзить сердце спящего, и никто бы никогда не узнал, чьей он стал жертвой.

Еще большее потрясение ждало его на следующее утро. Семья села завтракать, и тут Люси с возгласом удивления указала на потолок. Там в центре виднелось число 28, написанное, вероятно, обгоревшей спичкой. Дочь не поняла, что это, и Феррьер не стал объяснять. Всю ночь он бодрствовал с ружьем наготове и ничего не слышал и не видел, а утром обнаружил на внешней стороне двери крупную надпись «27».

Так следовали день за днем, и неизменно Феррьер убеждался, что невидимые недруги продолжают счет, помещая на видных местах сообщения, сколько дней осталось от дарованного ему месяца. Надписи появлялись то на стене, то на полу, а иной раз на бумаге, прикрепленной к садовой калитке или ограде. Джон Феррьер, как ни сторожил, не смог доискаться, откуда берутся эти ежедневные напоминания. При виде их на него нападал почти что суеверный ужас. Он исхудал, поминутно вздрагивал, смотрел тревожно, как загнанный зверь. У него осталась в жизни одна надежда – на юного охотника из Невады, который должен был вот-вот приехать.

Надпись «двадцать» сменилась «пятнадцатью», потом «десятью» – вестей об отсутствующем не поступало. Числа стремились к нулю, Джефферсон Хоуп не давал о себе знать. Проскачет ли по дороге одинокий всадник, прикрикнет ли возчик на свою упряжку – старый фермер спешил к калитке, надеясь, что дождался наконец помощи. Но минуло «пять», потом «четыре», «три», и Феррьер отчаялся, поняв, что бежать не удастся. Один, плохо зная горы вокруг поселения, он был бессилен. Дороги с оживленным движением мормоны держали под строгим контролем; чтобы передвигаться по ним, нужен был наказ Совета. Куда ни поверни, спасения не было. И все же старик не потерял решимости скорее расстаться с жизнью, чем дать согласие на то, что считал бесчестьем для своей дочери.

Однажды вечером он в одиночестве размышлял о своих горестях и тщетно пытался найти выход. Утром на стене дома появилась цифра 2, завтрашний день должен был стать последним днем отсрочки. Что случится тогда? В воображении Феррьера теснились смутные, но страшные образы. А его дочь – что станется с нею, когда его не будет? Неужели нет способа вырваться из невидимой сети, которая их накрыла? Сознавая свое бессилие, Феррьер уронил голову на стол и зарыдал.

Но что это? Тишину нарушили какие-то негромкие скребущие звуки – среди ночного безмолвия их было отчетливо слышно. Кто-то царапался во входную дверь. Феррьер прокрался в прихожую и прислушался. Ненадолго звук стих, а потом потихоньку возобновился. Кто-то явно постукивал в дверную панель. Кто это: полночный убийца, явившийся исполнить смертоносный приказ тайного трибунала? Или агент, которому поручено возвестить надписью о наступлении последнего дня? Джон Феррьер чувствовал, что лучше быть убитым на месте, чем выносить неизвестность, от которой замирает сердце и леденеет в жилах кровь. Шагнув к двери, он дернул засов и распахнул створку.

Снаружи стояла полная тишина. Ночь была ясная, в небе ярко сияли звезды. Перед фермером лежал палисадник, огороженный забором и калиткой, но ни там, ни на дороге никого не было видно. Со вздохом облегчения Феррьер огляделся по сторонам, а потом невзначай опустил глаза. К его изумлению, рядом с ним лицом вниз лежал человек, раскинув руки и ноги.

Зрелище это так потрясло Феррьера, что он прислонился к стене и обхватил себе горло, сдерживая крик. Первой его мыслью было, что незнакомец ранен или умирает, но тот зашевелился и быстро, бесшумно, как змея, прополз в прихожую. В доме человек вскочил на ноги, захлопнул дверь и обратил к пораженному фермеру свое яростное, решительное лицо. Это был Джефферсон Хоуп.

– Боже правый! – выдохнул Джон Феррьер. – Как ты меня напугал! Почему ты так прокрался?

– Дайте мне поесть, – хриплым голосом взмолился Хоуп. – За двое суток не проглотил ни маковой росинки, все было не до того. – Он жадно накинулся на холодное мясо и хлеб, остатки хозяйского ужина, и мгновенно с ними покончил. – Как Люси? – спросил он, утолив голод.

– Ничего. Она не знает об опасности, – ответил отец девушки.

– Это хорошо. За домом следят, он обложен со всех сторон. Как раз поэтому мне и пришлось пробираться ползком. Они ушлые черти, но с охотником-уашо им не тягаться.

Обретя преданного союзника, Джон Феррьер ощутил себя новым человеком. Схватив жесткую руку молодого человека, он сердечно ее пожал.

– Таким другом можно гордиться, – сказал он. – Не многие решились бы разделить с нами тревоги и беды.

– Что правда, то правда, дружище, – кивнул юный охотник. – Я от души вас уважаю, но, будь вы один, я бы дважды подумал, прежде чем соваться в это осиное гнездо. Я здесь ради Люси: чем с ней случится что-то неладное, пусть лучше одним Хоупом в Юте станет меньше.

– Что нам делать?

– Завтра последний день, действовать надо нынче ночью, иначе всему конец. У Орлиного ущелья меня ждут мул и две лошади. Сколько у вас денег?

– Две тысячи долларов золотом и пять банкнотами.

– Это хорошо. У меня столько же плюс к этому. Нам надо пересечь горы и добраться до Карсон-Сити. Вам лучше бы разбудить Люси. Нам повезло, что слуги не ночуют в доме.

Пока Феррьер с дочерью собирали вещи, Джефферсон Хоуп упаковал в узелок всю снедь, какая была в доме, и наполнил водой глиняный кувшин, так как знал по опыту, что родников в горах мало и находятся они далеко один от другого. Не успел он завершить хлопоты, как фермер вернулся с дочерью. Оба были одеты и готовы к выходу. Встреча любящих была теплой, но объятия длились недолго: каждая минута была на счету и еще многое предстояло сделать.

– Выезжать нужно теперь же. – Джефферсон Хоуп говорил тихо, но решительно, как человек, отдающий себе отчет в опасности, но готовый мужественно ее встретить. – За дверями, передней и задней, следят, но мы можем вылезти в боковое окно и через поля выбраться на дорогу. В двух милях оттуда, в ущелье, нас ждут лошади. К рассвету мы проделаем половину пути через горы.

– А если нас остановят? – спросил Феррьер.

Хоуп похлопал по рукояти револьвера, висевшего у него на блузе.

– Если их окажется слишком много, мы успеем прихватить с собой двоих-троих, – сказал он со зловещей улыбкой.

Лампы в доме не горели, и Феррьер оглядел из темного окошка поля – свою собственность, которую теперь предстояло навсегда покинуть. Впрочем, он давно уже смирился с потерей: честь и счастье дочери значили для него гораздо больше, чем богатство. Шелестящие кроны деревьев и тихие, широко раскинувшиеся хлеба смотрели мирно и приветливо; трудно было осознать, что в них затаился дух смертоубийства. Однако, судя по бледному и напряженному лицу юного охотника, на подступах к дому он видел достаточно, чтобы в этом не сомневаться.

Феррьер нес сумку с золотом и банкнотами, Джефферсон Хоуп – скудный запас пищи и воды, Люси – узелок с самыми ценными своими вещами. Медленно и осторожно открыв окно, они подождали, пока ночное небо затенит черная туча, и один за другим выбрались в садик. Затаив дыхание и пригибаясь, они достигли живой изгороди и прокрались под ее прикрытием к просвету, за которым лежало поле. В этом месте молодой человек схватил своих спутников и потянул в тень, где они легли на землю и затаились.

Приученный к жизни в прериях, Джефферсон Хоуп обладал слухом рыси. Едва беглецы успели спрятаться, как в нескольких ярдах от них прозвучало печальное уханье горной совы, на которое незамедлительно откликнулась с недалекого расстояния другая птица. В тот же миг в просвете, куда направлялись Джефферсон с Феррьерами, возникла неясная тень, которая снова издала условный крик, вслед за чем из темноты появился еще один человек.

– Завтра в полночь, – произнес первый, бывший, судя по всему, главным. – Когда трижды крикнет козодой.

– Добро, – ответил второй. – Сказать брату Дребберу?

– Передай ему, а он пусть передаст дальше. Девять к семи!

– Семь к пяти! – отозвался второй, и преследователи быстро разошлись. Последние слова были, очевидно, паролем и откликом.

Едва их шаги замерли вдали, как Джефферсон Хоуп вскочил на ноги, помог своим спутникам выбраться в поле и со всех ног пустился бежать. Девушка, похоже, совсем обессилела, и он ее почти что нес.

– Скорей! Скорей! – то и дело повторял он. – Цепь караульных мы прошли. Теперь все зависит от быстроты. Скорей!

На дороге они продолжили стремительное бегство. Навстречу им попался только один прохожий, но они вовремя его заметили и укрылись в поле. На подступах к городу охотник свернул на неровную узкую тропу, которая вела в горы. Вдали на фоне темного неба смутно прорисовывались два мощных зубчатых пика, между ними пролегало то самое ущелье – Орлиный каньон, – где беглецов ожидали лошади. Безошибочный инстинкт вел Джефферсона Хоупа в обход громадных валунов и по высохшему руслу к укромному, огороженному скалами уголку, где стояли на привязи верные животные. Девушка села на мула, старик Феррьер со своей казной – на лошадь, вторую лошадь взял под уздцы Джефферсон Хоуп и повел по крутой ненадежной тропе.

Путь этот поразил бы любого, кто не привык лицезреть Природу в ее самых диких, прихотливых формах. С одной стороны угрожающе чернел внушительный, выше тысячи футов утес, на поверхности которого выделялся ряд высоких базальтовых колонн, похожих на ребра какого-то окаменевшего чудища. С другой хаотически громоздились валуны и обломки, пробраться через которые казалось невозможным. Посередине пролегала неровная тропа, местами настолько узкая, что передвигаться можно было только гуськом, и такая ухабистая, что неопытный всадник ее бы не одолел. Но, несмотря на все трудности и опасности, на сердце у путников было легко, ведь каждый шаг удалял их от ужасов деспотического правления, которые были причиной их бегства.

Вскоре, однако, им пришлось убедиться, что они еще не покинули пределы, на которые распространяется власть «святых». Когда они достигли самого дикого и пустынного отрезка перевала, девушка глухо вскрикнула и указала наверх. Скалу над тропой венчал темный, отчетливо различимый на фоне неба силуэт одинокого часового. В тот же миг он тоже заметил беглецов и огласил тихое ущелье военным окликом: «Кто идет?»

– Путники, в Неваду, – отозвался Джефферсон Хоуп, нащупывая ружье, висевшее у седла.

Они видели, как одинокий часовой взялся за ружье и стал их рассматривать, словно неудовлетворенный этим ответом.

– Кто разрешил? – спросил он.

– Святая Четверка, – ответил Феррьер. По опыту общения с мормонами он знал, что это у них наивысший авторитет.

– Девять к семи! – крикнул часовой.

– Семь к пяти, – тут же откликнулся Джефферсон Хоуп, вспомнив слова, слышанные в саду.

– Идите с Богом, – произнес голос сверху.

За постом тропа расширялась, и можно было пустить лошадей рысью. Путники оглянулись на одинокого часового, который опирался на ружье, и поняли, что пограничный пост избранного народа остался позади, а впереди их ждет свобода.