Текст книги "Перегрузка"

– А я вот никогда не считала, что для достижения цели все средства хороши, – ответила Лаура. – Я слышала этот аргумент много лет назад. И до последнего дня буду сожалеть, что не боролась с ним.

Притчетт с трудом сдержал зевоту. Ему так часто приходилось слышать от председательствующей про «комплекс вины в связи с Хиросимой и Нагасаки», что он к этому уже привык.

– Я употребил не совсем подходящие слова, – сказал Притчетт, изображая на лице глубокое сожаление. – Мне бы следовало сказать, что соглашение с Бердсонгом поможет нам в достижении наших целей, а они, как мы оба знаем, несомненно, весьма достойные.

– Куда же все-таки идут эти деньги?

– Какую-то часть Бердсонг, разумеется, забирает себе. В конце концов, он тратит много собственного времени на все эти слушания, допросы все новых свидетелей, одновременно поддерживая интерес СМИ к самому себе и противникам «Тунипы». А еще не забывайте обо всех тех, кто его поддерживает. На протяжении длительного времени ему удается заполнять зал для слушаний своими людьми, одно это создает впечатление влиятельной независимой оппозиции «Тунипе» со стороны общественности.

– Так вы думаете, это не случайная публика? Выходит, Бердсонг платит людям за их присутствие на заседаниях?

– Не всем. – Притчетт тщательно подбирал слова. Он представлял себе этот механизм, но не хотел выкладывать все, что знал. – Некоторым из этих людей приходится тратиться, например, отпрашиваться с работы и все такое. Это те самые люди, которых Бердсонг привлекал для демонстрации протеста на ежегодном собрании акционеров компании «Голден стейт пауэр энд лайт». Если помните, он тогда при встрече рассказывал нам об этом.

Лаура Бо Кармайкл была потрясена.

– Платить демонстрантам! Платить за срыв ежегодного собрания вкладчиков! И все это нашими деньгами! Мне это не нравится.

– Позволите мне напомнить вам кое-что еще, мадам председатель? – спросил Притчетт. – На союз с Бердсонгом мы шли с открытыми глазами. Когда заседал наш комитет – мистер Ирвин Сондерс, миссис Куинн, вы и я, – мы отдавали себе отчет в том, что методы мистера Бердсонга могут быть, ну как бы выразиться, не совсем этичными по сравнению с нашими. Несколько дней назад я просмотрел свои записи той встречи в августе. Мы все согласились, что могут быть некоторые вещи, о которых нам лучше не догадываться. Кстати сказать, это слова мистера Сондерса.

– Но разве тогда Ирвин мог знать о методах Бердсонга?

– Я думаю, – жестко произнес Притчетт, – как опытный юрист, он имел о них достаточно полное представление.

Предположение Притчетта имело под собой основание. Друзья и враги Ирвина Сондерса знали, что, надевая судейскую мантию, он не очень утруждал себя этическими тонкостями. Возможно, лучше, чем кто-либо, Сондерс мог предвидеть стиль действий Бердсонга.

Впрочем, управляющий секретарь не стал говорить об этом Лауре, а предпочел остановиться на ином аспекте деятельности юриста Сондерса. Дело в том, что Родерик Притчетт готовился в скором времени уйти в отставку. Сондерс же был председателем влиятельного финансового комитета клуба «Секвойя», причем именно от председателя комитета зависел размер пенсии Притчетта. Пенсии в клубе не устанавливались автоматически, точно так же они не фиксировались по воле начальства. Критерием служили стаж работы и индивидуальные способности работника. Родерик Притчетт знал, что за многие годы у него набралось определенное число недоброжелателей, и вот сейчас, непосредственно перед выходом на пенсию, ему хотелось заручиться поддержкой Сондерса, отношение которого к проекту «Тунипа» и к самой персоне Дейви Бердсонга было достаточно однозначным.

– Мистер Сондерс восхищен стараниями Бердсонга по сплачиванию оппозиции в связи с «Тунипой», – сказал он, обращаясь к Лауре Бо. – Он звонил мне, чтобы сообщить об этом и напомнить, что Бердсонг обещал продолжить нажим на «Голден стейт пауэр энд лайт» по всему фронту. Еще один согласованный аспект – это отказ от насилия. Именно я настаивал на важности этого обстоятельства. Бердсонг выполнил и это обещание.

– А что слышно от Присциллы Куинн? – поинтересовалась Лаура Бо.

Притчетт улыбнулся:

– Ну, она чрезвычайно обрадуется, если вы отступитесь и откажетесь сделать второй платеж. Представляю себе, как она будет говорить всем, что в итоге оказалась права. А вы – нет.

Это замечание попало в самую точку. Они оба знали об этом. Если решение о подписании чека застопорится на заключительном этапе, вспомнят и о том, что именно голос Лауры Бо Кармайкл при заключении соглашения с Бердсонгом оказался решающим. Ну а если она признает, что двадцать пять тысяч долларов из кассы клуба были потрачены неразумно, то ее роль окажется совсем незавидной. И уж конечно, острая на язык Присцилла Куинн ни за что не угомонится.

Итак, женщина против женщины. Несмотря на жесткий подход к вопросу о недопустимости женского начала влиять на принятие решений, в конце концов именно женская гордость Лауры взяла верх. Взяв ручку, она поставила подпись на чеке на имя Бердсонга и вручила его расплывшемуся в улыбке Родерику Притчетту. Чуть позже в тот же день чек был отправлен адресату.

Глава 10

– Нам нужно еще больше насилия! Больше, больше, больше! – Дейви Бердсонг яростно потряс кулаком, и его голос перерос в крик. – Больше битых ночных горшков, чтобы встряхнуть этих людишек! И больше кровавых бессмысленных смертей. Это единственный, абсолютно единственный путь для того, чтобы расшевелить эту бессловесную, самодовольную массу и заставить действовать. Мне кажется, до тебя это еще не дошло.

За грубым деревянным столом напротив него сидел Георгос Уинслоу Арчамболт. Его тонкое аскетическое лицо вспыхнуло от последнего обвинения. Он наклонился вперед и резко бросил:

– До меня все доходит. Но то, о чем ты говоришь, требует организации и времени. Я делаю все, что в моих силах, но мы не можем устраивать взрывы каждую ночь.

– Почему, черт возьми? – Гигант бородач свирепо глянул на Георгоса. – Ради всего святого! Пока единственное, что ты делаешь, сводится к выстреливанию нескольких сраных хлопушек, после чего позволяешь себе насладиться праздными каникулами.

Их разговор, который быстро вылился в перебранку, происходил в подвале арендованной мастерской в восточной части города. Здесь нашли себе убежище «Друзья свободы». Как обычно, мастерская была завалена средствами разрушения – всяким рабочим инструментом, какими-то железяками, проволокой, химическими препаратами, взрывчаткой. Бердсонг явился восемь минут назад, приняв все меры предосторожности из опасения возможной слежки.

– Я уже не раз говорил тебе, что у нас хватит деньжат на все, что бы ты ни задумал, – продолжал лидер «Энергии и света». На его суровом лице заиграла улыбка. – И вот я достал еще.

– Да, деньги необходимы, – согласился Георгос. – Помни, что тут мы рискуем. А ты – нет.

– Боже мой! Ты говоришь, рискуете. Ты солдат революции, не так ли? Я ведь тоже рискую, только по-другому.

Георгосу стало не по себе. Ему был глубоко неприятен весь этот диалог, так же как и нарастающее давление Бердсонга, начиная с того момента, как иссяк собственный источник средств Георгоса и он был вынужден прибегнуть к его помощи. Больше чем когда-либо Георгос ненавидел свою мать-киноактрису, которая, ничего не подозревая, долгое время финансировала дело «Друзей свободы», а недавно в связи с окончанием срока выплат на содержание Георгоса через юридическую фирму в Афинах словно выбросила его из памяти. На днях он узнал из газет, что она тяжело больна. Георгос надеялся, что болезнь окажется мучительной и неизлечимой.

– Последняя атака на врага стала наиболее удачной, – хладнокровно произнес он. – Была обесточена территория сто квадратных миль.

– Это верно. И чего вы этим добились? – Бердсонг презрительно рассмеялся и сам ответил на свой вопрос: – Да ничего! Было ли удовлетворено хоть одно наше требование? Нет! Ты убил двух паршивых свиней их охраны. Это кого-нибудь взволновало? Ровным счетом никого!

– Согласен. Меня удивило и вместе с тем разочаровало, что ни одно из наших требований…

Бердсонг прервал его:

– Они и не будут удовлетворены! Пока улицы не покроются трупами. Кровавые, разлагающиеся горы трупов. Пока не начнется паника среди живых людей. Это урок любой революции! Это единственный аргумент, который доходит до сознания послушного и глупого буржуа.

– Мне все это известно, – заметил Георгос и затем с долей сарказма проговорил: – А может, у тебя за душой есть более хорошие идеи для…

– Ты угадал, черт возьми, у меня есть кое-что. Слушай же.

Бердсонг понизил голос. Гнев и презрение улеглись, и он стал похож на учителя, который вбивает ученику мысль о необходимости быть более внимательным на уроке. Итак, урок начался. Уже без бурных эмоциональных всплесков.

– Поначалу давай-ка вспомним теорию, – сказал он. – Почему мы все это проделываем? Да потому, что существующая в этой стране система является отвратительной, прогнившей, коррумпированной, тиранической и духовно обанкротившейся. Она не может быть просто изменена. Такие попытки уже предпринимались, но оказались безуспешными. Капиталистическая система, отлаженная в интересах богатых и в ущерб бедным, подлежит разрушению, и тогда мы, те, кто действительно любит своих ближних, сможем построить все заново. Только настоящий революционер способен четко разобраться в этих взаимосвязях. И мы, «Друзья свободы», вместе с другими уже начали постепенно разрушать эту систему.

Дейви Бердсонг демонстрировал явный дар перевоплощения. Вот и сейчас он то напоминал университетского лектора, умевшего убеждать и блиставшего красноречием, то ударялся в мистику, апеллируя не только к Георгосу, но и к собственной душе.

– Так с чего же начинать процесс разрушения? – продолжал Бердсонг. – В принципе с чего угодно. Но поскольку нас пока мало, мы выбираем основу основ – электричество. Оно затрагивает интересы всего народа. Электричество – это смазка для колес капитализма. Оно позволяет богатым еще больше накапливать жирок. Электричество привносит кое-какой комфорт в жизнь пролетариата, вводя массы в заблуждение насчет свободы. Электричество – это орудие капитализма, его снотворное. Перерубите электричество, выведите из строя центры энергоснабжения – и вы вонзите кинжал в самое сердце капитализма!

Просияв, Георгос добавил:

– Ленин сказал: коммунизм есть Советская власть плюс электрификация…

– Не перебивай! Я хорошо знаю, что сказал Ленин, но это было в иной связи.

Георгос замолчал. Перед ним был совсем другой Бердсонг, не похожий на прежнего. Сейчас Георгос не решился бы утверждать, каково его подлинное лицо.

– Однако, – продолжил бородач, поднявшись со стула и вышагивая по комнате взад и вперед, – мы видим, что разрушение электросети само по себе недостаточно. Нам необходимо привлечь всеобщее внимание к «Друзьям свободы», к нашим программным целям. А это значит, что нашей мишенью должны стать руководящие деятели энергокомпаний.

– Мы уже сделали кое-что в этом отношении, – заметил Георгос, – когда взорвали «Ла Мишен»; затем эти бомбы по почте. Убили их главного инженера, их президента…

– Пустяки это! Мелочь! Я имею в виду нечто большее, когда счет убитым пойдет не на единицы, а на десятки, сотни. Когда с невольными свидетелями также будет покончено в подтверждение того, что во время революции нет безопасности нигде. Только тогда наши цели будут восприняты на полном серьезе! Страх должен охватить всех, породив всеобщую панику. И тогда все люди, начиная с правительства, буквально все будут действовать в соответствии с нашими желаниями!

По отсутствующему взгляду Дейви Бердсонга было видно, что мыслями он находился где-то далеко от этого мрачного захламленного подвала. Георгосу казалось, что его посетило видение, что он встретился с мечтой, будоражившей его воображение. Мысль о глобальном терроре породила в сознании Георгоса какое-то возбуждение. В ночь после взрывов под Милфилдом и убийства двух охранников он ощущал тошноту: все-таки он впервые столкнулся лицом к лицу со своей жертвой. Но это ощущение быстро прошло, сменившись восторгом и, как ни странно, сексуальным возбуждением. В ту ночь он, как дикарь, грубо овладел Иветтой, проигрывая в памяти эпизод, когда он со всей силы снизу всадил нож в первого охранника. И сейчас, слушая рассуждения Бердсонга о массовых убийствах, Георгос снова ощутил возбуждение. Между тем Бердсонг невозмутимо проговорил:

– Такой случай нам скоро представится.

Он извлек из кармана сложенную газетную страницу. Это была «Калифорния экзэминер» двухдневной давности. Заметка объемом в одну колонку была обведена красным карандашом.

ВСТРЕЧА ЭНЕРГЕТИКОВ

Возможное всеобщее сокращение производства электроэнергии будет обсуждаться на четырехдневном съезде в отеле «Христофор Колумб». Съезд проводит Национальный институт энергетики. Ожидается присутствие на съезде тысячи представителей коммунальных служб и производителей электроэнергии.

– Я тут сбился с ног в поисках подробностей, – сказал Бердсонг. – Вот точные сведения о сроках проведения съезда и предварительная программа. – Он выложил на стол два отпечатанных листа. – Позже будет легче уточнить окончательную программу. И мы будем знать про каждого участника, где и когда он находится.

Чувство обиды, переполнявшее Георгоса еще несколько минут назад, испарилось. В его глазах опять засветилось предвкушение торжества.

– Все эти шишки из влиятельных структур – социальные преступники! Некоторым делегатам мы можем отправить письма-бомбы. Если я прямо сейчас возьмусь за дело…

– Только не так! В лучшем случае ты отправишь на тот свет полдюжины, вероятно, даже меньше, потому что после первого же взрыва они поумнеют и примут меры предосторожности.

Георгос согласился:

– Видимо, это так. И что же ты предлагаешь?

– У меня есть другая идея. Более надежная. И сравнивать нечего. – Бердсонг изобразил на лице едва заметную зловещую улыбку. – На второй день съезда, когда все уже приедут, ты со своими людьми организуешь в отеле две серии взрывов. Первые взрывы лучше запланировать на ночное время, скажем, на три часа. Местом взрывов должны стать нижний этаж, где расположен зал заседаний, и антресоли. Наша цель заключается в том, чтобы разрушить или блокировать все выходы из здания, а также вывести из строя лестницы и эскалаторы. Таким образом, никому не удастся выбраться с верхних этажей, вот тогда и начнется вторая серия взрывов.

Георгос кивнул. Он все понял и продолжал внимательно вслушиваться в слова Бердсонга.

– Несколько минут спустя – в точно рассчитанное время – произойдут взрывы на верхних этажах. Это будут зажигательные бомбы, чем больше ты их наделаешь, тем лучше. В качестве начинки во всех бомбах должен быть бензин. Пламя охватит отель, и начнется пожар.

Лицо Георгоса расплылось в широкой улыбке.

– Вот это здорово! Изумительно! И это нам по силам.

– Если ты все правильно рассчитаешь, – сказал Бердсонг, – ни одна душа с верхних этажей спастись не сможет. В три часа ночи даже те, кто вернется в свой номер поздно, уже будут в постели. Мы будем казнить всех: делегатов съезда – они основные жертвы нашей мести, – их жен, детей и всех прочих постояльцев гостиницы, бросивших вызов справедливому делу революции.

– Мне потребуется больше взрывчатки, значительно больше. – Георгос соображал быстро. – Я знаю, как и где ее достать, но для этого потребуются деньги.

– Я уже говорил тебе, что у нас много денег. Хватит и на эту операцию, и на другие.

– Достать бензин для зажигательных бомб не проблема. А вот часовые механизмы – я согласен с тобой, что настройка должна отличаться абсолютной точностью, – следует доставать в разных местах. Причем маленькими партиями, чтобы не привлекать внимания.

– Я позабочусь об этом, – предложил Бердсонг. – Съезжу в Чикаго. Это достаточно далеко отсюда. Подготовь мне список того, что тебе нужно.

Все еще сосредоточенный, Георгос кивнул.

– Мне нужен план отеля, по крайней мере нижнего этажа и антресолей, где мы организуем первую серию взрывов.

– План должен быть точным?

– Нет. В самых общих чертах.

– Тогда мы нарисуем свой собственный. Туда вход свободный, и в любое время.

– Нам надо купить кое-что еще, – сказал Георгос, – несколько десятков огнетушителей, переносных, красного цвета, и чтобы они были устойчивыми, не переворачивались.

– Огнетушители! Ради бога, мы же собираемся устроить пожар, а не тушить его.

Георгос хитро улыбнулся, понимая, что теперь его очередь руководить.

– Мы все вытряхнем из огнетушителей и под оболочку засунем наши бомбы с часовым механизмом. Я уже работаю над этим. Огнетушители можно будет установить где угодно, особенно в отеле. Это не вызовет подозрений и даже может остаться незамеченным. Если же их заметят, то это будет выглядеть как дополнительная мера предосторожности со стороны администрации.

Бердсонг оскалился и, подавшись вперед, хлопнул Георгоса по плечу:

– Великолепно! Прекрасная, дьявольская шутка!

– Мы позже подумаем, как установить огнетушители в отеле. – Георгос продолжал размышлять вслух. – Мне кажется, это нетрудно. Надо будет купить или арендовать грузовик, нарисовать на бортах название несуществующей компании, чтобы он выглядел вполне официально. Мы бы могли отпечатать что-то наподобие документа. Можно достать и фирменный бланк-заказ из отеля и отксерить его, чтобы наши люди имели документ при себе на случай, если их остановят и будут задавать вопросы. Еще нам потребуется униформа для меня и других…

– Не вижу проблем ни с грузовиком, ни с униформой, – заверил его Бердсонг. – С документами тоже разберемся. – Он задумался. – Мне кажется, все складывается одно к одному. У меня такое ощущение, что когда все произойдет, люди ощутят нашу силу и будут рваться выполнять наши приказы.

– А насчет взрывчатки, – сказал Георгос, – на днях мне потребуется десять тысяч долларов мелкими купюрами. И после этого…

С возрастающим энтузиазмом они продолжили планировать детали операции.

Глава 11

– Если найдется на свете какой-нибудь завалящий еврейский праздник, о котором еще никто не слышал, – сказал Ним Руфи, сидя за рулем своего «фиата», – твои родители наверняка стряхнут с него пыль и станут отмечать.

Сидевшая рядом с ним жена рассмеялась. Еще когда Ним вечером вернулся с работы, он заметил, что Руфь была в приподнятом настроении, которое явно контрастировало с ее откровенной депрессией в последние недели. Была середина января. Хотя прошло уже три месяца после разговора об их вероятном разводе, когда Руфь обещала «немного повременить», ни один из них больше не вспоминал об этом. Тем не менее было ясно, что рано или поздно к этому вопросу снова придется вернуться. В принципе их отношения остались прежними. Это было своего рода перемирие. Однако Ним старался быть более внимательным, проводить больше времени дома с детьми. Возможно, та явная радость, которую испытывали Леа и Бенджи от общения с отцом, удерживала Руфь от окончательного разрыва. С другой стороны, Ним так и не решил для себя, нужен ему развод или нет. Да и проблемы с «ГСП энд Л» занимали большую часть его времени, оставляя мало места для личных переживаний.

– Никак не могу запомнить все эти еврейские праздники, – сказала Руфь. – О каком празднике отец говорил в этот раз?

– Рош-а-шана ле-иланот, или еврейский весенний праздник деревьев[7]7
  Празднуется в середине февраля.


[Закрыть]. Я тут покопался у нас в библиотеке, в переводе это звучит как «Новый год деревьев».

– Новый год еврейских деревьев? Или любых деревьев?

Ним ухмыльнулся:

– Лучше спроси об этом своего отца.

Они ехали через город в западном направлении. Казалось, движение в городе никогда не ослабевало, независимо от времени суток. Неделю назад Арон Нойбергер позвонил Ниму на работу и предложил приехать с Руфью на вечер Ту би-шват – таково было более распространенное название праздника. Ним сразу согласился, отчасти потому, что во время телефонного разговора тесть был необычайно дружелюбен. Кроме того, Ним чувствовал себя немного виноватым перед Нойбергерами. И вот сейчас, казалось, представилась возможность снять напряженность в их отношениях. Правда, его скептицизм относительно фанатичного иудейства родителей жены остался неизменным.

Когда они подъехали к просторному комфортабельному двухэтажному дому Нойбергеров, расположенному в благоустроенной западной части города, возле него уже стояли машины, а с верхнего этажа доносились оживленные голоса. Увидев гостей, Ним почувствовал себя спокойнее. Присутствие незнакомых людей могло бы помочь избежать вопросов сугубо личного плана, включая и неизбежную в этой связи тему бар-мицвы, то есть совершеннолетия Бенджи.

Входя в дом, Руфь дотронулась в дверях до мезузы, талисмана с молитвами, как она обычно делала в знак уважения к вере своих родителей. Ним, который прежде потешался в том числе и над этой привычкой, считая ее предрассудком, импульсивно повторил этот жест.

В доме все радовались их приезду, особенно появлению Нима. Арон Нойбергер, розовощекий, приземистый и абсолютно лысый, прежде относился к Ниму с плохо скрываемым презрением. Но сегодня вечером, когда он тряс руку зятя, его глаза, спрятанные за толстыми линзами очков, излучали само дружелюбие.

Мать Руфи Рэчел, поражавшая своей массивной фактурой, так как презирала все диеты на свете, заключила Нима в объятия. Затем, чуть отстранив от себя, она окинула его оценивающим взглядом:

– Разве моя дочь совсем тебя не кормит? Только кожа да кости. Но ничего, сегодня мы добавим к ним мясца.

Эта обстановка развеселила и одновременно тронула Нима. Ему подумалось: слухи о том, что их брак в опасности, наверняка дошли до Нойбергеров. Поэтому, отбросив все прочие эмоции, они устремились спасать брак своей дочери, чтобы сохранить семью. Ним краем глаза посматривал на Руфь, которая с умилением взирала на демонстративный характер происходящего. На ней было свободного покроя платье из серо-голубого шелка, в ушах поблескивали серьги такого же оттенка. Как всегда, ее черные волосы были элегантно причесаны, безупречная кожа лица поражала нежностью, хотя, как показалась Ниму, и была бледнее, чем обычно. Когда Ним и Руфь направились навстречу прибывшим ранее их, он прошептал ей на ухо:

– Ты выглядишь очаровательно.

Она проницательно посмотрела на него и тихо проговорила:

– А помнишь ли, когда ты мне это говорил последний раз?

Однако продолжать этот разговор было просто невозможно. Их окружали люди, начались знакомства, пожатия рук. Всего гостей было около двадцати, из которых Ним знал совсем немногих. Большинство приглашенных уже ужинали, обставив себя целой батареей тарелок с разными вкусностями.

– Пошли со мной, Нимрод! – Мать Руфи вцепилась зятю в руку и потащила из гостиной в столовую, где был сервирован буфет. – С остальными нашими друзьями ты пообщаешься позже, – объявила она. – А теперь тебе надо подкормиться и заполнить свои пустоты, а то еще упадешь в обморок от голода.

Она взяла тарелку и стала щедро накладывать ему, словно это был последний день перед постом Йом Кипур. Ним познавал деликатесы национальной еврейской кухни: паштеты книши, кишке, запеченные в виде шаров локшен, фаршированная капуста. На десерт предлагались пирожные с медом, разные штрудели и пироги с яблоками. Ним налил себе бокал белого израильского кармельского вина. Вернувшись в гостиную, он услышал объяснения хозяина дома. Рош-а-шана ле-иланот отмечается в Израиле посадкой деревьев, а в Северной Америке по этому поводу следует есть фрукты прошлогоднего урожая. На этот раз Арон Нойбергер и другие гости ели инжир, выбирая его со стоявших повсюду тарелок. Кроме того, хозяева дома организовали сбор пожертвований на посадку в Израиле новых деревьев. Несколько пятидесяти– и двадцатидолларовых банкнот уже лежали на серебряном подносе. Ним положил свои двадцать долларов и принялся за инжир.

– О, кого я вижу!

Ним обернулся. Рядом с ним стоял пожилой, невысокого росточка, мужчина с веселым пухлым лицом и копной седых волос. Ним вспомнил, что это врач-терапевт, у которого иногда лечилось семейство Нойбергеров. Ним напряг память и даже вспомнил его имя.

– Добрый вечер, доктор Левин. – Подняв бокал с вином, Ним произнес еврейский тост: – Ле хаим!

– Ле хаим… Как поживаешь, Ним? Не часто встретишь вас на таких вот еврейских праздниках. В вас что, проснулся интерес к Святой земле?

– Доктор, я не религиозен.

– Между прочим, Ним, я тоже. И никогда не был. В своей клинике я ориентируюсь увереннее, чем в синагоге. – Доктор дожевал инжир и взял еще. – Но мне по душе обычаи и церемонии, вся древняя история нашего народа. Ты ведь знаешь, что не религия сплачивает еврейский народ, а чувство общности, имеющее пятитысячелетнюю историю. Огромный, огромный промежуток времени. Никогда не задумывался об этом, Ним?

– Очень даже часто задумываюсь.

Левин посмотрел на Нима и лукаво улыбнулся:

– И тебя это когда-нибудь беспокоит? Интересно, много ли в тебе еврейской крови? А может, ты полностью еврей и без соблюдения всей этой запутанной ритуальной чепухи, которую обожает Арон?

Ним улыбнулся при упоминании о своем тесте, который, пробираясь через гостиную, чтобы устроиться в укромном уголке с только что подоспевшим гостем, с увлечением рассказывал ему о Ту би-шват, восходящем к Талмуду…

– Примерно так и есть, – отреагировал Ним.

– Хочу дать тебе один совет, сынок. Не забивай себе голову. Поступай, как и я. Радуйся, что ты еврей. Гордись всеми достижениями нашего народа, что же касается всего остального – будь разборчив. Соблюдай Святые дни, если это тебе по душе. Лично я в это время уезжаю на рыбалку. Но если и не соблюдаешь, то в моем катехизисе это тоже допустимо.

Ним ощутил расположение к этому приятному маленькому доктору и сказал:

– Мой дед был раввином. Я хорошо помню этого старого доброго человека. А вот отец порвал с религией.

– И порой тебе приходит в голову мысль, а не вернуться ли в ее лоно?

– Для меня это не совсем ясно. И не так серьезно.

– В любом случае забудь это! Для человека твоего – или моего – положения психологически невозможно стать ортодоксальным евреем. Начни посещать синагогу, и ты убедишься в этом за пять минут. Просто у тебя ностальгия, Ним, тяга к прошлому. Ничего страшного.

Ним задумчиво проговорил:

– Пожалуй, так оно и есть.

– Позволь сказать тебе кое-что еще. Такие люди, как ты и я, относятся к иудаизму словно к старым друзьям: определенное чувство вины за то, что видимся с ними не так уж часто плюс эмоциональная привязанность. Я ощутил это, когда ездил с одной группой в Израиль.

– С религиозной группой?

– Вовсе нет. Это были в основном деловые люди, среди них несколько врачей и юристов. – Доктор Левин тихо засмеялся. – Вряд ли кто-нибудь из нас брал с собой кипу. Я – нет. Одолжил, когда ходил к иерусалимской Стене плача. Вот там мной овладело чувство гордости и сопричастности. Я действительно почувствовал себя евреем! И это навсегда.

– У вас есть дети, доктор? – спросил Ним.

Его собеседник покачал головой:

– И никогда не было. Моя дорогая жена – она умерла, вечная ей память! Мы с женой всегда жалели о том, что у нас не было детей. Пожалуй, только об этом я и сожалею.

– А у нас двое детей, – сказал Ним. – Девочка и мальчик.

– Да, я знаю. И из-за них ты начал размышлять о религии?

Ним улыбнулся:

– Кажется, вы хорошо знаете все вопросы и все ответы.

– Просто я долгое время думал об этом. Не беспокойся о своих детях, Ним. Воспитывай их в духе истинной человечности, и я уверен, все получится. А в остальном они сами найдут свою дорогу.

Следующий вопрос напрашивался сам собой. Преодолев смущение, Ним спросил:

– Поможет ли еврейский день совершеннолетия моему сыну найти свое место в жизни?

– Но это же никому не повредит, не так ли? Если ты определишь сына в школу с изучением иврита, это не причинит ему никаких социальных неприятностей. Кроме того, празднование дня совершеннолетия всегда сопровождается хорошим, черт возьми, званым вечером. Там можно повстречаться со старыми друзьями и поесть больше, чем следует. Но это все в радость.

Ним усмехнулся:

– Вы лучше, чем кто-либо еще, ответили на волнующий меня вопрос.

Доктор Левин церемонно поклонился.

– Я сказал бы даже больше. Твой мальчик вправе сделать для себя выбор. Обретая совершеннолетие, он как бы вступает в духовное наследие. Это словно открывающаяся дверь: пусть он сам решит, войти в эту дверь или нет. Некоторое время спустя он пойдет либо дорогой Арона, либо твоей или моей, или, может быть, выберет нечто среднее. Что бы он ни выбрал, вас это не должно беспокоить.

– Я признателен вам, – сказал Ним. – Вы мне очень помогли.

– Пожалуйста. Мне это не составило труда.

Пока они беседовали, количество гостей возросло и голоса отдельных людей слились в единый гул. Собеседник Нима все время оглядывался по сторонам, кивая и улыбаясь. Очевидно, он был знаком почти со всеми прибывшими. Его взгляд остановился на Руфи Голдман, беседующей с какой-то дамой. Ним узнал в ней пианистку, часто выступавшую с благотворительными концертами в пользу Израиля.

– Твоя супруга сегодня великолепна, – заметил доктор Левин.

– Да, – согласился Ним. – Я ей сказал об этом, когда мы сюда приехали.

Доктор кивнул.

– Она прекрасно скрывает мучающие ее тревоги. – Он сделал паузу, потом добавил: – Она сильная.

– Вы говорите о Руфи? – спросил озадаченный Ним.

– Разумеется, – вздохнул Левин. – Иногда я жалею, что вынужден лечить таких близких мне людей, как твоя жена. Я помню ее еще маленькой девочкой. Ним, я надеюсь, ты понимаешь, что все возможное и невозможное делается. Абсолютно все.

– Доктор, – сказал Ним. Чувство тревоги внезапно всколыхнуло его с такой силой, что у него засосало под ложечкой. – Доктор, я не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите.

– Это как? – Теперь уже пришла очередь удивляться доктору, на его лице отразилось смятение. – Разве Руфь тебе ничего не сказала?

– Сказала – что?

– Дорогой друг, – произнес доктор Левин, положив руку Ниму на плечо. – Я допустил оплошность. Пациент, любой пациент, имеет право на свою тайну и защиту от словоохотливых докторов. Но ты же супруг Руфи. Я полагал, что…

Но Ним его перебил:

– Ради бога, о чем идет речь? Что это за тайны?

– Извини, но я не могу тебе сказать. – Доктор Левин покачал головой. – Сам поговори с Руфью. Когда сделаешь это, скажи ей, что я сожалею о своей некорректности. Но обязательно передай ей: я думаю, тебе следует быть в курсе дела.

Все еще испытывая смущение и не дожидаясь новых вопросов, доктор удалился. Для Нима следующие два часа стали настоящей пыткой. Соблюдая все правила приличия, он знакомился с гостями, участвовал в разговорах и отвечал на вопросы тех, кто знал о его положении в «ГСП энд Л». Но в мыслях у него была только Руфь. Черт возьми, что же Левин имел в виду, когда сказал: «Она прекрасно скрывает мучающие ее тревоги»? И что означали его слова о том, что делается все возможное и невозможное, абсолютно все? Дважды Ним пробирался сквозь толпу гостей к Руфи и дважды отходил в сторону, понимая, что откровенного разговора здесь не получится.