Текст книги "Сент-Женевьев-де-Буа. Русский погост в предместье Парижа"

Это все была серьезная литература, и все же… Собратья по перу и критики – от Достоевского и Розанова до Адамовича и молодого Поплавского – имели к Мережковскому почти одинаковые претензии: «головная» литература, мало души и сердца, не всегда четкая политическая и религиозная позиция. Философ Ильин писал, что Мережковский – «художник внешних декораций и нисколько не художник души». Эмигрантский критик Е Адамович убеждал: «Его мало любили, мало кто за всю его долгую жизнь был близок к нему. Было признание, но не было порыва, влечения, доверия…» В. Розанов, близко знавший Мережковского, писал: «О, как страшно ничего не любить, ничего не ненавидеть, все знать, много читать, постоянно читать и, наконец, к последнему несчастью, – вечно писать, то есть вечно записывать свою пустоту и увековечивать то, что для всякого есть достаточное горе, если даже и сознается только в себе. От этого Мережковский вечно грустен».

Но при всем этом – какой блеск эрудиции, «интуитивное постижение скрытого смысла, разгадывание евангельских притч» (Вышеславцев), опыт «непрерывного интеллектуального экстаза» (Б. Поплавский), прозрения и пророчества, фейерверк гипотез…

Роль Мережковского как одного из столпов символизма и как философа не сводилась к усилиям творческим. В 1901–1903 годах он явился одним из деятелей религиозного возрождения в России, одним из создателей Религиозно-философского общества, отчеты которого он печатал в редактируемом им журнале. Позднее, в эмиграции, он царил как непререкаемый авторитет на литературно-философских «воскресеньях» у себя дома (в квартире на рю Колонель Боне), а потом и в обществе «Зеленая лампа» – то есть радел о продолжении интеллектуально-литературной жизни, столь важной для писателей в изгнании (особенно для молодых, не закончивших образования, не варившихся в атмосфере петербургского Серебряного века).

В 1888 году 23-летний Д. Мережковский встретил 19-летнюю Зинаиду Гиппиус, еще через полгода обвенчался с ней в Тифлисе и увез ее в Петербург. В последующие 52 года, как любила напоминать 3. Гиппиус, они не разлучались с мужем «ни разу, ни на один день». С другой стороны, нетрудно догадаться, что это не был обычный, так сказать, традиционный брак… И вечная жизнь втроем – с «интимным другом» Д. Философовым или сыном-слугой-секретарем В. Злобиным, – и вполне лесбийские письма 3. Гиппиус, и ее вполне мужские стихи заставляют сомневаться в подобной «традиционности». Да и люди они были слишком необычные для «обычных» отношений.

Мережковский одним из первых четко определил эмиграцию как «исход» из большевистского «Царства Антихриста», исход надолго, исход для настоящего, глубинного познания России и для последующего возвращения. Мережковский ненавидел тоталитаризм, но одно время заигрывал с Муссолини и считал, что как «абсолютное зло» большевизм может быть разрушен и интервенцией тоже. В отличие от многих прекраснодушных эмигрантов, Мережковский считал, что «большевизм никогда не изменит своей природы… он никогда не был национальным, это всегда было интернациональное явление… Россия, подобно любой стране, была и остается для большевизма средством…»

Листая мемуарную литературу, я искал какое-нибудь по-человечески доброе слово об этом книжном черве, спорщике, много пишущем, плодовитом эрудите Мережковском. И в конце концов, почти отчаявшись найти что-либо, вдруг вспомнил свою собственную первую прогулку по Риму, развалины Палатинума, чудный летний вечер… Мы тогда бродили среди руин с симпатичным римским киноактером Федором Федоровичем Шаляпиным, сыном Федора Ивановича (очень на отца похожим). Я никого не знал в Риме, и Федор Федорович по моему звонку с вокзала с готовностью вызвался показать мне город. Но я расспрашивал его на прогулках не про старых и новых римлян, а про старых русских эмигрантов, которых он знал в юности. Скажем, про любезного мне Бунина…

– Нет, Бунин мне не нравился, – сказал, к моему удивлению, Федор Федорович. – Такой, знаете, гонор. Ему человека обидеть ничего не стоило… А вот кто мне нравился, так это Мережковский. Да-да, простой человек, очень милый. Мы с ним как-то вместе писали сценарий для киностудии, здесь, в Риме. Встречались в кафе, в траттории. Я, конечно, по молодости, опаздывал, а он в ожидании мирно сидел за столиком и читал какую-то книжечку. При моем появлении он ее прятал под бумаги. И мне, конечно, было любопытно – что ж может с таким интересом читать эрудит Мережковский? И вот он как-то в разгаре работы ушел в уборную, а я заглянул под бумаги – что там у него за книжка? И знаете, что там было? Детектив, из самой дешевой серии… Я, честно говоря, умилился: какой человек симпатичный… Ведь гений, все на свете знает…

МЕТАЛЬНИКОВ СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ,

профессор, 1870–1946

Русский биолог Сергей Иванович Метальников родился на Волге, а учился на естественном факультете Петербургского университета. Юный Сергей стажировался в Гейдельберге, потом на Неаполитанской зоологической станции у старого друга Миклухи-Маклая Антона Дорна, потом у Мечникова в парижском Институте Пастера, где Метальников увлекся проблемой иммунитета. Мечников поддержал исследования молодого Сергея Метальникова в области фагоцитоза. В 1907 году Метальников был избран профессором зоологии Петербургского университета, стал редактором журнала «Природа», преемником Лесгафта в его лаборатории. После Октября Метальников подвергся нападкам Тимирязева и новых противников «менделизма и мракобесия». Так что из Крыма, где он организовывал новый университет, он решил уплыть во Францию, куда его еще в 1919 году приглашали возглавить лабораторию в Институте Пастера. Метальников изучал в институте роль нервной системы в иммунитете животных. Его часто называют основоположником психонейроиммунологии.

Последние труды Метальникова посвящены были бактериальной борьбе с вредными насекомыми. Больше 250 работ на всех языках Европы напечатал Сергей Метальников. Отдавал он свое драгоценное время и просвещению «эмигрантского народа»: был помощником председателя правления Русского народного университета, участвовал в съездах эмигрантских ученых, был даже председателем комиссии по вопросам о положении ученых и науки в России.

МЕЩЕРСКИЙ АЛЕКСЕЙ ПАВЛОВИЧ,

1866–1938

Алексей Павлович Мещерский происходил из дворянского рода, потерявшего некогда княжеский титул. Он окончил военный корпус, затем Горный институт, работал на Урале, потом стал директором Сормовского паровозного завода, а в 1905 году принял от семьи Струве предложение стать директором Коломенского завода. Он сумел объединить Коломенский завод с Сормовским, потом с Ижевским и Выксинским и стал во главе концерна, а к 1910 году стал членом правления Волжского пароходства, чуть позднее – одним из директоров Международного Банка в Петербурге, участвовал в строительстве Царицынского военного завода и Дворцового моста в Петербурге. В 1918 году А. П. Мещерский был арестован, а заводы его национализированы. Ему грозил расстрел, но ему удалось выйти на свободу и бежать в Финляндию. Во Франции он работал консультантом, но однажды, по рассказу его дочери, H.A. Кривошеиной-Мещерской, советский агент предложил ему вернуться в Советскую Россию и стать «во главе всей промышленности». По всей вероятности, именно такие люди и могли бы руководить русской промышленностью, но именно таких людей и убивали зачем-то в первую очередь. А. П. Мещерский не вернулся и остался жив, «работал по электронике», продавал телефоны в Китай. Он скончался в ноябре 1938 года, и дочь его пишет, что он просто не пережил «мюнхенских событий». Он понимал, что война неизбежна, и все повторял: «Неужели еще раз пережить полный крах всего, нет, на это уж нет больше сил!». Именно так говорили многие русские эмигранты в конце 30-х – начале 40-х годов и умирали один за другим, скорее от отчаянья, чем от возраста и болезней… «Неужели еще раз… на это уже нет больше сил!»

Кн. МЕЩЕРСКИЙ ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ,

флигель-адъютант, полковник, 5.6.1869–17.11.1944

Кн. МЕЩЕРСКАЯ (урожд. СТРУВЕ) ВЕРА КИРИЛЛОВНА,

4.2.1876–17.12.1949

Дочь дипломата, Вера Кирилловна (урожденная Струве) провела молодость в Японии, где служил отец, потом вышла замуж за лейб-гусара Петра Николаевича Мещерского. В Париж она приехала с мужем и четырьмя детьми – всех надо было кормить. Вера Кирилловна открыла пансион для девушек из хороших семей, которых она учила хорошим манерам. Вот одна из этих девушек (добрая Дороти Паджит) по просьбе Веры Кирилловны и купила в Сент-Женевьев-де-Буа роскошную старинную усадьбу, чтобы разместить в ней Русский дом для престарелых, обедневших эмигрантов. Вместе с Русским домом на плечи его основательницы Веры Кирилловны Мещерской легли и новые заботы.

Рассказывают, что, когда городок Сент-Женевьев-де-Буа был оккупирован немцами, в парк Русского дома въехали танки. Вера Кирилловна вызвала к себе старшего из офицеров и на безукоризненном немецком потребовала, указав на флаг с красным крестом над домом, чтобы все танки были убраны…

МИЛЛЕР НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА,

вдова генерал-лейтенанта Е. К. Миллера,

15.09.1870–10.10.1945

МИЛЛЕР НИКОЛАЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ, 13.07.1900–22.04.1946

МИЛЛЕР СОФЬЯ ЕВГЕНЬЕВНА, 15.12.1898–12.04.1946

Здесь похоронена семья отважного генерала Евгения Карловича Миллера, похищенного в Париже ГПУ в 1937 году.

После похищения в январе 1930 года в Париже начальника Русского Общевоинского Союза (РОВС) генерала Кутепова, делавшего отчаянные попытки «продолжать борьбу с большевиками» из Парижа (что приводило лишь к гибели отчаянных героев и к дальнейшему проникновению агентов ГПУ в аппарат РОВС), начальником Союза стал один из самых блестящих русских военачальников генерал Миллер, который вел более осторожную политику, чем Кутепов, но в рамках Союза сразу зародилась оппозиция, умело манипулируемая советской разведкой. Кроме противника осторожного Миллера, генерала Шатилова, в центре интриг (вполне типичных для тесного поприща эмигрантских организаций) стоял молодой генерал, герой Корниловского полка Николай Скоблин, более известный широкой эмигрантской публике как «генерал Плевицкий», ибо он был женат на популярнейшей эстрадной певице Надежде Плевицкой. Эта певица еще до революции была известна в Петербурге – во дворце и в кафешантанах – своим прочувствованным исполнением народных песен. Ко времени встречи с молоденьким генералом она прошла лихой путь от родной курской деревни (ее часто звали «курским соловьем») и монастырской кельи через кафешантаны Киева, концертные залы и богатые салоны Петербурга и Царского Села, через многочисленные браки и разводы, через кабинеты и спальни большевистских комиссаров и белогвардейских командиров – к новому браку на полуострове Галлиполи… В эмиграции она прославилась нестерпимо трогательным исполнением душераздирающей ностальгической песни «Замело тебя снегом, Россия», однако, несмотря на всю деловую активность супругов и успех этой любимицы патриотической публики, заработать даже такой песней на привычно роскошную жизнь в эмиграции было супругам трудно. К тому же тщеславный Скоблин метил в начальники всего Общевоинского Союза и нуждался в могучей поддержке. Так что оба супруга были без труда завербованы советской разведкой, получили кодовые клички (Фермер и Фермерша) и оклад в долларах (выдержки из их досье давно уже преданы гласности в России). Считается, что уже и генерал Кутепов был похищен с помощью Скоблина, а в 1937 году с помощью Скоблина был похищен генерал Миллер, увезенный в Москву и позднее там казненный. Сам Скоблин бежал в Москву, где был арестован, а позднее, вероятно, расстрелян. Плевицкую судили в Париже, и она умерла (может, даже и естественной смертью) перед самым приходом нацистов (недоверчиво эксгумировавших труп бедной артистки) в женской тюрьме города Ренна, успев исповедаться и русскому священнику, и комиссару французской полиции…

Безутешные вдова и дочь Евгения Карловича Миллера прожили недолго после этой малоромантичной, но кровавой драмы.

Здесь, рядом с супругой Зинаидой Гиппиус, упокоен знаменитый русский поэт, прозаик, драматург, философ, литературный критик Дмитрий Мережковский

МОЗЖУХИН ИВАН ИЛЬИЧ,

artiste d'opera et de cinema, 26.09.1887–17.01.1939

МОЗЖУХИН АЛЕКСАНДР ИЛЬИЧ,

artiste d'opera et de cinema, 24.08.1877–1.07.1952

Иван Мозжухин был одним из первых премьеров и кумиров (потом их стали называть звездами, этуалями, ведеттами) русского и мирового кино. Даже трудно себе представить сегодня, как велика была русская слава Мозжухина. Разборчивый Набоков придумал для своего автобиографического романа встречу с Мозжухиным (в гриме Хаджи-Мурата) в лесу под Ялтой, а также юные поцелуи в темной зале петербургской киношки под освещенным Мозжухиным на экране. Не меньший выдумщик, чем Набоков, но тоже русского происхождения, французский романист Ромэн Гари, придумал себе (вместо скучного Лейбы Кацева) самого роскошного отца в мире – Ивана Мозжухина, чью фотографию он держал на тумбочке, убеждая посетителей в их несомненном сходстве…

Когда студия Ермольева, уехав во Францию, воцарилась в восточном предместье Парижа (Монтрей) и русские таланты начали спасать французскую фирму «Пате» от энергичного натиска Голливуда, великий актер Мозжухин потряс телезрителей в эпштейновском «Льве Моголов», в «Буре», в «Мишеле Строгове», открывшем французам «русский характер».

У Мозжухина были и собственные режиссерские идеи. Вместе с Александром Волковым он поставил в начале 20-х годов фильмы «Пылающий костер», «Буря» и «Дитя карнавала». И это было посерьезнее, чем сказки Шахерезады и все княжны Таракановы. Серьезнее для русского и еще серьезнее – для французского кинематографа. Вот как сын Огюста Ренуара, знаменитый французский режиссер Жан Ренуар, вспоминал о своем приходе в кинематограф: «Однажды в кинотеатре «Колизей» я увидел «Пылающий костер»… Зал вопил, шикал, свистел, шокированный этим зрелищем, столь непохожим на обычную киношную жвачку. Я был в восторге. Наконец-то я увидел хороший фильм, поставленный во Франции. Конечно, он был поставлен русскими, но все же он был поставлен в Монтрее, во французской атмосфере, в нашем климате: и этот фильм шел в хорошем кинотеатре, он не имел успеха, но все же он шел. Я решил забросить свой промысел керамиста и делать кино».

С приходом звука (при отставании дубляжа) для Мозжухина (как и для его партнерши Наташи Лисенко и многих других русских актеров) наступили черные дни. Он ведь не успел ни выучить языки, ни отложить денег, ни благоразумно купить одну-две-три виллы, как успевают нынешние звезды… Он едва дожил до 50, и притом в большой бедности. Вот как вспоминал о нем Александр Вертинский: «Он был настоящей и неисправимой богемой… буквально сжигал свою жизнь, точно предчувствуя ее кратковременность… Умирал Иван в Нейи, в Париже. Ни одного из его бесчисленных друзей и поклонников не было возле него. Пришли на похороны только цыгане, бродячие русские цыгане, певшие на Монпарнасе… Иван Мозжухин любил цыган…»

Вертинский забыл еще о сногсшибательных иноязычных женах кинопремьера, ни слова не понимавших по-русски (а сам он не говорил по-иностранному)…

Брат Ивана Мозжухина, Александр Ильич Мозжухин, пел в опере. Он похоронен здесь, но вдова его вернулась в Россию и доживала там свой век в Доме для престарелых артистов.

Иван Мозжухин – звезда немого кино

МОРОЗОВ СЕРГЕЙ ТИМОФЕЕВИЧ,

27.07.1860–11.12.1944

Сергей Тимофеевич приходился внуком Савве Васильевичу Морозову, который основал в 1797 году в селе Зуеве Богородского уезда Московской губернии ткацкое предприятие, имевшее пятирублевый капитал. Отсюда и пошла знаменитая старообрядческая текстильная династия. В 1820 году Савва уже выкупил у помещика себя и четырех из пяти сыновей. Был Савва «благодетелем» старообрядческих скитов и моленных и прожил без малого сто лет. Сын его, Тимофей Саввич, строил железные дороги, завоевывал восточные рынки, соединял благотворительность с требованием качества.

Третье поколение Морозовых, к которому принадлежали Савва Тимофеевич Морозов и похороненный здесь Сергей Тимофеевич, уже вполне восприняло европейскую культуру, но, по наблюдению одного из правнуков (Кирилла Кривошеина), начало при железном здоровье обнаруживать «некоторую надломленность духа, даже часто странности («морозовские странности»), депрессии, неврастению, мучительные колебания при принятии самого простого решения… воображаемые недуги – все это при больших интеллектуальных способностях, врожденном барстве, утонченной воспитанности, хоть слегка смягчавшей мучительную для окружения тяжесть их характеров». Старший сын Тимофея Саввича, Савва Тимофеевич, «будучи активным руководителем фабрики, был меценатом Московского Художественного театра, где бюст его стоит и поныне: друг Максима Горького и артистки Андреевой, он щедро субсидировал революционное движение, в особенности партию большевиков, и умер при загадочных обстоятельствах насильственной смертью в 1905 году на французской Ривьере».

Сергей Тимофеевич женился уже немолодым на сестре столыпинского министра Александра Кривошеина, Ольге Васильевне Кривошеиной.

Он восстанавливал кустарное искусство в России и создал в Москве Кустарный музей.

МХИТАРОВ НИКОЛАЙ,

La médaillé de la resistance française,

17.09.1924–15.07.1944, расстрелян

О 20-летнем Николае Мхитарианц-Мхитарове памятка воинов, павших в рядах французской армии и Сопротивления, сообщает следующее:

«Юноша замечательного ума и энергии. Пользовался большим влиянием на школьных товарищей. Только что сдал экзамены на аттестат зрелости.

Арестован в марте 1944 г. при исполнении боевого задания для Сопротивления, расстрелян 15 июля того же года во дворе тюрьмы Сайте. Услышав его русское имя, офицер республиканской гвардии, женатый на русской, подошел к нему и тихо спросил, не желает ли он что-либо передать своей семье. Мхитаров вынул из своего бумажника фотографию и написал:

 
Прежде, чем умереть, благодарю Господа.
Буду там молиться за семью.
Вы все – любящие меня – молитесь за меня.
Мужайтесь и надейтесь.
 

Николай

Что до французской полиции, то она рьяно выполняла свой коллаборационистский долг в эти последние месяцы немецкой оккупации (запасаясь одновременно на будущее справками об «участии в Сопротивлении»).

МЯТЛЕВ В.,

умер в 1946

В довоенную пору в «большом» петербургском свете эпиграммы блестящего офицера лейб-гвардии Владимира Мятлева были у всех на устах. Они были смешными, зачастую злыми и неуважительными, метили очень высоко, но до времени все прощалось насмешнику, и слава его была немалой. Когда же Мятлев задел кого-то, кого нельзя (Высочество или Величество), его сослали в деревню, откуда он немедленно отозвался:

 
Сижу я в одиночестве,
Где нету электричества,
И нет Его Высочества,
И нет Его Величества…
 

Бывший острослов кончил свой век в больничном коридоре старческого дома в Сент-Женевьев-де-Буа в середине 40-х годов, где он «находился в состоянии полнейшего маразма. Он никого не узнавал, впал в совершенно животное состояние. Ни одна сиделка, ни одна уборщица не соглашалась убирать его комнату… Ничего не осталось от блестящего лейб-гусара, и его смерть явилась для всех большим облегчением».

Н

НАБОКОВА НАТАЛЬЯ,

ум. в 1988

Княжна Наталья Алексеевна Шаховская, дочь статского советника князя Алексея Николаевича Шаховского и княгини Анны Леонидовны (урожденной фон Книнен), внучка тайного советника и сенатора князя Николая Ивановича Шаховского и княгини Натальи Алексеевны (урожденной княжны Трубецкой), правнучка генерала, члена Государственного совета Ивана Леонтьевича Шаховского и княгини Софьи Алексеевны (урожденной графини Мусиной-Пушкиной), была замужем за известным музыкантом, композитором и музыковедом Николаем Дмитриевичем Набоковым (они с мужем были ровесники, оба родились в 1903 году), двоюродным братом прославленного русско-американского писателя Владимира Набокова. В начале 30-х годов Наталья с мужем уехали в США, и это у Натальи Алексеевны останавливались Владимир и Вера Набоковы по приезде в Нью-Йорк в 1940 году. Позднее супруги Наталья и Николай Набоковы развелись. Энергичный и обаятельный Николай Набоков женился еще неоднократно, и каждый раз его робкий кузен-писатель восклицал по этому поводу в письмах (то ли восхищенно, то ли испуганно): «Ник опять женится!»

Наталья Алексеевна работала на радиостанции «Голос Америки», растила сына Ивана и умерла в США. Ее сестра, Зинаида Алексеевна Шаховская (писательница, журналистка, редактор «Русской мысли», вдова С. С. Малевского-Малевича), перевезла прах Н. А. Набоковой во Францию. Сын Натальи Алексеевны и Николая Набокова, Иван Николаевич Набоков, жил в Париже и был известен в издательских кругах.

НЕКРАСОВ ВИКТОР ПЛАТОНОВИЧ,

17.06.1911–3.09.1987

С этим на редкость обаятельным человеком я познакомился 40 лет тому назад на коктебельской набережной южным вечером, когда море и горы так чудно меняют там свой цвет каждые четверть часа… Конечно, я слышал о нем и раньше, еще восторженным школьником читал его знаменитый роман о войне (книга «В окопах Сталинграда», как считают и ныне, очень честная, а может, даже и лучшая книга о минувшей войне), читал забавную (придуманную, конечно) байку о визите в дом Булгаковых на Андреевском спуске и, наконец, его нашумевшие очерки о зарубежных поездках – во Францию, в Италию, в США: как я теперь понимаю, вполне советские, поскольку вполне «антисоветские», безоглядно восторженные, достаточно поверхностные, но до крайности симпатичные, искренние. Да он и человек был веселый, добрый и смелый тоже – за его смелые зарубежные восторги ему досталось, кстати, потом от грубого литературознавца Н.С. Хрущева. Любопытно, что, и живя потом во Франции, он продолжал писать о Западе так же восторженно и поверхностно, как раньше. Меня это уже, признаюсь, слегка коробило, впрочем, готов признать, что он был прав, а я не прав: Некрасов был легкий человек и умел радоваться жизни в любой ситуации, может, за это его и любили. Что же до нашего с ним общения в Коктебеле, то я, непьющий, провожал его обычно до винного ларька и сдавал другим почитателям, пьющим собеседникам, с которыми ему было веселей. А все же и нам удавалось каждый раз поговорить хоть немного: какой благородный и смелый был человек в те еще пуганые времена…

Однажды, приехав из Франции на Украину, я отдыхал с сыном в Доме писателей под Киевом (в Ирпене, воспетом Пастернаком). И вот как-то в столовой ко мне подошла очень пожилая и очень нервная киевская поэтесса (ее звали Рива Балясная) и спросила, как там Вика в Париже (все знакомые звали его Вика). Дослушав мой рассказ, она сказала, что Вика самый благородный человек на свете. Когда ее травили в Союзе писателей по причине ее расовой неполноценности (получили они такое указание из Москвы), то писатели стали обходить ее стороной, никто с ней не здоровался, все боялись до смерти, а Вика приехал к ней домой, утешал ее, помогал. Он был очень порядочный человек – это так ценно, особенно в ту эпоху подлости, предательства и страха. И такое не сходит с рук. Самого Некрасова стали позднее травить партийные власти и в Киеве, и в Москве, у него был обыск дома, за ним следили «органы», а в 1974 году он был выслан из России на Запад. «И вот если начнется снова… Что вы думаете?» – спросила старая поэтесса и пошла прочь, махнув рукой, потому что я медлил с ответом.

В эмиграции Некрасов написал еще несколько книг. Он немножко печатался в журналах и не слишком нуждался, потому что имел должность в журнале «Континент» у Максимова, иногда выступал на «Свободе». Он жил с семьей, его опекали две милые и небедные русские парижанки – Жанна и Неля, у него было множество друзей и всегда хватало собутыльников. Посещали его и приезжие друзья – москвичи и киевляне. Он обладал запасом оптимизма и, главное, терпимости, что не часто бывает с русскими, особенно с русско-советскими людьми…

Он умер от рака 76 лет от роду. Мне рассказывала Вера Семеновна Клячкина, что ей позвонила ее старшая сестра и спросила, нельзя ли в могилу их покойной сестры Ромы положить русского писателя, говорят, очень хороший человек. Сестры Клячкины дали согласие, и Виктора Платоновича положили в могилу Ромы Клячкиной (№ 2461), ибо места на русском кладбище не было… Слушая Веру Семеновну, я вспоминал здешние рассказы о том, что надменный Набоков не захотел повидаться с Некрасовым, и я подумал, что судьба подшутила снова. Когда-то в Берлине молодой Володя Набоков влюбился в прелестную Рому Клячкину и даже делал ей предложение, но получил отказ: была влюблена в молодого поэта-турка. А теперь в могилу прелестной Ромы положили нашего милого Вику Некрасова… Впрочем, позднее его все же перезахоронили.

НЕЧИТАЙЛО-АНДРЕЕНКО М. Ф.,

художник, 29.12.1894–12.11.1982

Михаил Федорович Нечитайло-Андреенко был родом из Херсона, учился живописи в Петербурге, до революции участвовал в столичных художественных выставках, эмигрировал в Румынию, позднее переехал в Прагу, где оформлял театральные спектакли, а еще позднее уехал в Париж.

В своей живописи он развивал идеи кубизма и конструктивизма, позднее работал в традициях парижской школы и, как считают знатоки, испытал влияние Кости Терешковича, сына доктора Терешковича, главного врача знаменитой психушки – Канатчиковой дачи, что под Москвой.

НИКОЛАЕВ ВЛАДИМИР НИКОЛАЕВИЧ,

генерал-майор, 16.06.1873–22.01.1942

НИКОЛАЕВА (ЗАБОТКИНА) МАРИЯ ДМИТРИЕВНА,

1878–1951

Владимир Николаевич Николаев был внуком императора Николая I, родился в Петергофе, 16 лет от роду вступил добровольно в гренадерский кавалергардский полк, дослужился до звания полковника, сопровождал последнего русского императора во время его визита во Францию (в 1913 году) и был награжден орденом Почетного легиона. Позднее он участвовал в Первой мировой войне и получил чин генерал-майора. Женат он был четыре раза. Третья его жена, дочь генерал-лейтенанта Д. С. Заботкина, умерла от голода в Ленинграде в 1925 году, после чего Владимир Николаевич женился на ее сестре Марии Дмитриевне. Многочисленное потомство Владимира Николаевича расселилось по средиземноморскому берегу Франции (Тулон, Бандоль, Олюль), внуки его женились на француженках (а одна из племянниц даже вышла за марокканца и живет в Марокко), и вряд ли они даже помнят о примеси императорской крови в своих жилах.

НОВГОРОД-СЕВЕРСКИЙ ИВАН ИВАНОВИЧ,

«поэт ледяной пустыни», 13.11.1893–10.07.1969

Собственные польские имя и фамилия (он был из ссыльных поляков, которых так много было в Сибири) так не нравились Ивану Ивановичу, что он ими никогда не пользовался: пользовался лишь придуманным им псевдонимом. Родился он в Восточной Сибири, учился в техническом училище в Омске, в военной школе в Иркутске, служил офицером на Первой мировой войне, служил в Добровольческой армии на Гражданской, был произведен генералом Врангелем в полковники. В молодости Иван Иванович исходил пешком и изъездил Сибирь, потом добрался через Болгарию во Францию, учился в Богословском институте, женился на племяннице писателя Ивана Шмелева, писал стихи – о Сибири, о тундре, о снегах, о льдах, о камнях и птицах.

Высоко отозвался о стихах И.И. Новгород-Северского литературовед проф. М. Гофман: «Ив. Новгород-Северский – поэт совершенно особенный, не похожий ни на кого другого, ни на предыдущих поэтов, ни на своих современников, но настоящий Божьей Милостью Поэт».

НУВЕЛЬ (NOUVEL) ВАЛЬТЕР ФЕДОРОВИЧ,

26.01.1871–13.04.1949

Вальтер Федорович Нувель был до революции композитор-любитель, эстет и чиновник особых поручений канцелярии Министерства императорского двора. Он посещал в Петербурге самые разнообразные сборища богемы. Поэт Владимир Пяст так описал его в своих мемуарах: «Человек маленького роста, с довольно большими усами, эстет с ног до головы, одетый с особым изяществом, куривший особенные папиросы…»

Неудивительно, что именно такой человек попал вскоре в окружение Сергея Дягилева, вошел в «мозговой трест» его антрепризы, а позднее написал книгу о Дягилеве. Все звали его в окружении Дягилева «Валечка Нувель».

НУРЕЕВ РУДОЛЬФ,

1938–1992

Под этим ни на одно не похожим здесь надгробьем, под каменной мозаикой восточного ковра, покоится один из самых славных танцовщиков и балетных постановщиков минувшего века – Рудольф Нуреев. «Бедный татарский мальчик» из семьи отставного замполита, родившийся в поезде близ берегов Байкала, увидел в пору голодного детства в Уфе свой первый балет (самый голодный год моего детства и первый в жизни увиденный мною балет тоже пришлись на холмистую Уфу, но это не привело меня на сцену, так что не будем преувеличивать роль детских впечатлений) и возмечтал стать танцовщиком. Он и стал им благодаря таланту, упорству, честолюбию, дерзости. Танцевать учила его в Уфе ссыльная дягилевская балерина. Потом были Уфимский театр оперы и балета и новая большая победа: он поступил в славное балетное училище в Ленинграде. И вот уже сцена Кировского балета, мечты о дальних странствиях (знакомые вспоминали его заносчивую фразу: «Я буду танцевать в «Гранд-Опера», а вы будете всегда тут коптеть») и, наконец, его первые гастроли в Париже. Здесь он (едва ли не единственный из танцовщиков, кто удосужился выучить хоть один «иностранный» язык – английский) знакомится с французскими коллегами, с высокопоставленными балетоманами и юной поклонницей из богатой чилийской семьи (Кларой Сент). Он днем и ночью бродит в их компании по Парижу, покупает театральные парики, и те, кому положено следить за «поведением советского человека за границей», решают, вместо продолжения его выступлений в Лондоне срочно отправить Нуреева назад в Россию. Ему сообщают об этом перед самым отлетом, уже в аэропорту Ле Бурже, откуда труппа улетала в Лондон. По просьбе Нуреева французские друзья, пришедшие на проводы, вызывают в аэропорт Клару Сент, а она предупреждает местную полицию, что ее русский друг хочет просить политического убежища во Франции. Полицейские входят в кафе и пристраиваются у стойки, но Нуреев сидит неподалеку в зале под охраной двух дюжих стражей. Прыжок в аэродромном кафе становится одним из самых важных па в жизни танцовщика. Этим отчаянным прыжком к свободе Нуреев преодолевает расстояние от стула до стойки. Прежде чем его стражи опомнились, Нуреев успел воззвать к французскому закону, требуя свободы…

Судьба его сложилась на Западе счастливо. По выражению одного из биографов (о нем написано больше дюжины книг и сотни статей), Нуреев, подобно Анне Павловой, не гастролировал разве что в Антарктике. Успех его на величайших сценах мира был триумфальным, у него были великие партнерши (вроде Марго Фонтейн), и уже через два года после бегства он поставил в лондонском Королевском балете сцену из «Баядерки» и стал видным постановщиком. Чуть не десять лет кряду был он балетмейстером парижского Пале Гарнье (того самого, что у нас называют Гранд-Опера). Он богател, покупал виллы, поместья, дома, квартиры, острова, картины… У него были три большие любви (к мужчинам, как водится у выпускников балетных школ) и множество увлечений. Он небрежно отмахнулся от смертельной угрозы СПИДа – и пал его жертвой…