Текст книги "Сент-Женевьев-де-Буа. Русский погост в предместье Парижа"

Е

ЕВДОКИМОВ ПАВЕЛ НИКОЛАЕВИЧ,

1900–1970

Ученый-богослов и религиозный писатель Павел Николаевич Евдокимов родился в Петербурге, окончил Петербургский кадетский корпус. Позднее он учился в Киевской духовной академии, а в эмиграции, в Париже, с отличием окончил Богословский институт на Сергиевском подворье. Он активно включился в студенческое христианское движение, был секретарем РСХД, а после войны стал одним из руководителей протестантской организации помощи перемещенным лицам (так называемым «ди-пи»): миллионы советских граждан, оказавшись к концу войны за границей, не пожелали вернуться на родину (одни из боязни репрессий, другие – досыта хлебнув горя до войны) и стали «ди-пи». Эти люди не были «кучкой предателей и лакеев Гитлера», как называла их московская печать. Их было (по разным подсчетам) от 3 900 000 до 5 000 000 человек. Выжила после лагерей и часть советских военнопленных (их было 5 700 000). С 1943 по 1947 год западные демократии передали в руки Берии 2 272 000 советских военнопленных. Лицемерно вздохнув, сэр Энтони Иден сказал по этому поводу, что «в таких вещах нельзя давать волю чувствам».

П. Н. Евдокимов руководил после войны студенческими домами в Бьевре, читал лекции о православии в протестантском центре под Женевой, был профессором нравственного богословия в Свято-Сергиевской духовной академии в Париже, писал статьи и книги, такие, как «Православие», «Гоголь и Достоевский», «Жена и спасение мира», «Возрасты духовной жизни».

ЕВЛОГИЙ,

митрополит,

1868–1946

Глава Русской церкви в Западной Европе высокопреосвященнейший митрополит Евлогий (в миру Александр Семенович Георгиевский) родился в семье бедного приходского священника в Тульской области, учился в семинарии среди зеленых холмов Белёва, воспетых Жуковским, а потом в Духовной академии, что в Троице-Сергиевой лавре под Москвой. 27 лет от роду он пострижен был в иночество и стал из Александра Евлогием. Был он преподавателем Тульской и Владимирской духовных семинарий, позднее ректором семинарии в польско-русском городе Холм, потом архиепископом Холмским, позднее епископом Люблинским, депутатом Второй и Третьей Государственной думы. Это был человек с общественным темпераментом, так что не только врожденная терпимость, но и опыт жизни подготовили его к тому высокому месту, которое он сумел занять в истории эмигрантского религиозного возрождения. После революции его ждали скитания и арест, потом изгнание: сперва в Сербию, где находилось церковное управление, которое в 1921 году назначило его управляющим Западноевропейской епархией (назначение это подтвердил в Москве патриарх Тихон). Его ждали немалые трудности, из которых далеко не самой большой была бедность эмигрантской епархии. «Соорудили митру, – с юмором вспоминал позднее митрополит, – из банального лифа жены генерала Поливанова. Кроме митры и старенькой епитрахили, никакого облачения у меня при выезде из Белой Церкви не было».

Ум, терпимость, опыт общения с инакомыслящими, демократизм, крепость веры и не в последнюю очередь юмор ценили в будущем митрополите самые разные люди. Недаром сумел он в пору эмигрантского религиозного возрождения, водворившись при кафедральном Александро-Невском соборе в Париже, стать истинным собирателем всего, что было живого в заграничной Православной Церкви, освободившейся от правительственной опеки, от узости и нетерпимости. О юморе владыки Евлогия вспоминали многие. Юмором проникнуты и его воспоминания, записанные Татьяной Манухиной. При чтении этих мемуаров замечаешь, что сын бедного священника, общаясь с самым что ни на есть высшим обществом, не проникся слишком уж высоким почтением к чинам и титулам земной иерархии.

На Всезаграничном церковном соборе в Карловцах в 1921 году владыка Евлогий выступил за отделение Церкви от политических деклараций и отказался подписать воззвание о восстановлении Романовых на престоле. Он говорил позднее, что «в прошлом горьким опытом познал, как Церковь страдала от проникновения в нее чуждых ей политических начал, как пагубно на нее влияет зависимость от бюрократии, подрывающая ее высокий, вечный, Божественный авторитет… Эта тревога за Церковь была свойственна многим русским иерархам задолго до революции…». Аполитичность митрополита импонировала интеллигенции и самым блестящим деятелям «русского религиозного возрождения». Владыка привлек их к созданию парижского Богословского института и к деятельности молодежного христианского движения, пользовавшегося поддержкой Всемирного христианского союза молодых людей (YMCA), который религиозные традиционалисты называли не иначе как организацией «жидомасонской». Только при митрополите Евлогии могли появиться такие организации, как «Православное дело», и такие героини-монахини, помогающие соотечественникам выстоять в тяжкой эмигрантской жизни, как поэтесса и богослов, мученица мать Мария, могли преподавать, писать, проповедовать такие богословы, как о. Сергий Булгаков, Н. Бердяев, Н. Лосский, Г. Федотов, А. Карташев, В. Ильин и другие. Митрополит Евлогий развил огромную деятельность по основанию новых православных приходов и храмов в изгнании. Он участвовал во многих международных конференциях христианских церквей, и эта экуменическая деятельность увенчалась, как известно, созданием Всемирного совета церквей.

Терпимость, широта митрополита Евлогия, умение понять самых разных людей, увидеть в них главное и поставить это главное на службу людям и Господу – это отмечали многие эмигранты. Вот строки из письма матери Марии к С.Б. Пиленко: «Какой замечательный человек Митрополит Евлогий. Совсем все понимает, как никто на свете».

В другом письме мать Мария так писала о митрополите: «… с ним можно горы двигать, если охота и силы есть». Кстати, митрополит одним из первых понял эту героическую монахиню, понял глубину ее веры, жажду служения и невозможность запереть ее в уют монастыря: «…однажды митрополит Евлогий и мать Мария ехали вместе в поезде и любовались все время меняющимися видами, владыка широким движением руки указал на бескрайние поля: “Вот ваш монастырь, мать Мария!”» (из записок С.Б. Пиленко).

В 1927 году Москва потребовала от митрополита подписки о «лояльности», а еще три года спустя митрополит Сергий объявил мировой прессе, что в СССР нет гонений на церковь. В том же году митрополит Евлогий принял участие в Англии в молениях о страждущей Русской церкви и был вскоре уволен за это подневольным митрополитом Сергием. Митрополит Евлогий отправился в Константинополь и получил там юрисдикцию Святейшего Вселенского Патриаршего престола. Он заявил: «Ценность этого единения великая… Когда церкви обособляются, замыкаясь в своих национальных интересах, то эта утрата главного предназначения национальных церквей есть болезнь и грех… Задача поддержания общения со Вселенской Церковью выпала на мою долю… Самосознание младшей сестры единой вселенской Христовой церкви было затемнено самомнением, выраженным в известном изречении – “Москва – Третий Рим”…».

В 1938 году эмиграция торжественно отпраздновала 35-летие епископского служения владыки Евлогия. Интеллигенция и весь «эмигрантский народ» говорили тогда о заслугах этого необычного пастыря… Однако стареющий митрополит в ту пору становится слаб здоровьем, все чаще болеет. Невзгоды войны и новые русские беды окончательно выбивают у него почву из-под ног. После «большевистской» победы в войне, переполнившей его душу гордостью за Россию, он, как и старый Милюков, как Маклаков, как многие генералы, готов идти с повинной к коммунистам, забыть их преступления против религии и народа, не видеть и не ведать того, что происходит на родине. Слыша победные марши, он, как многие, готов объявить политику коммунистов «отвечающей интересам России»: «…национальные задачи могут выполняться неведомыми нам путями… Так хочется засыпать ров и скорее идти туда…» – говорит старенький митрополит. А уж как хочется забыть, что в этом засыпанном рву окажутся миллионы невинно замученных, в их числе и священники…

«Вселенская идея слишком высока, малодоступна пониманию широких масс народа, – говорит теперь митрополит. – Дай Бог утвердить его в национальном православии… Национальность (точнее, народность) это голос крови, зараженной первородным грехом, а пока мы на земле, мы несем следы этого греха и не можем стать выше него… Но будучи убежденным националистом, т. е. верным и преданным слугой своего народа, я, конечно, отвергаю тот звериный национализм, который проявляют теперь немцы по отношению к евреям, равно как, будучи православным, я чужд религиозного фанатизма…»

Впрочем, все эти подробности его убеждений не интересовали московское начальство. Приехал из Москвы уполномоченный, и митрополит скрепил своей подписью переход под юрисдикцию Московской патриархии, еще раз расколов свою разборчивую паству: большинство эмигрантских приходов остались верны Вселенскому престолу. Самому же владыке еще и в немногие оставшиеся ему месяцы жизни стало ясно, что могучее и беззастенчивое государство снова поставило Церковь себе на службу. Контакты с таинственными посланцами Москвы могли наглядно убедить в этом старого митрополита… Оставалось утешаться мыслью, что мы, христиане, лишь странники и пришельцы на земле: «Не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего» (Поел, к евр. 13, 14). Вскоре митрополит умер, а в памяти эмигрантских поколений остались два межвоенных десятилетия воистину свободного расцвета Православной Церкви в изгнании и симпатичный облик ее тогдашнего главы, высокопреосвященнейшего владыки Евлогия.

Глава Русской церкви в Западной Европе высокопреосвященнейший митрополит Евлогий (в миру Александр Семенович Георгиевский)

ЕВРЕИНОВ НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ,

13.02.1879–7.09.1953

Этот прославленный театральный человек (драматург, режиссер, историк и теоретик театра) в детстве путешествовал по всей России с отцом, который был видный инженер-путеец, и с матушкой, что была из французов. Окончив престижное петербургское Училище правоведения, Николай Николаевич стал служить (как некогда его отец) в Министерстве путей сообщения, обучаясь в то же время под руководством композитора Римского-Корсакова в классе композиции Петербургской консерватории. 27 лет от роду он уже был редактором газеты «Новый путь» и писал пьесы, которые ставились по всей России. Вскоре он стал организатором и главным режиссером знаменитого Старинного театра, поставил несколько пьес в театре Веры Комиссаржевской, а с братом ее, Федором Комиссаржевским, создал «Веселый театр для пожилых людей», имевший огромный успех, после чего Евреинов был приглашен главным режиссером в театр «Кривое зеркало», где поставлено было 100 театральных миниатюр (из которых многие принадлежали его перу).

Он был одним из самых веселых и популярных людей русской столицы, где театральная жизнь била ключом. Без его участия и присутствия не обходились и артистические кабаре, вроде «Бродячей собаки» или «Привала комедиантов», где он пел свои песенки и частушки, импровизировал на разнообразных инструментах. Без него не обходилось ни одно начинание авангардного театра. Он был вообще (еще со времен Старинного театра) ключевой фигурой русского авангарда. В то же время это был человек ученый, теоретик и историк театра, который читал лекции на драматических курсах, разрабатывал собственное понятие о «театральности» и одну за другой выпускал серьезные книги по теории и истории театра («Введение в монодраму», «Театр как таковой», «Театр для себя», «Крепостные актеры», «Нагота на сцене»). В 1920 году он ставил в Петербурге массовое действо «Взятие Зимнего дворца», а в 1921-м поставил собственную, очень знаменитую пьесу «Самое главное», которая обошла впоследствии сцены многих театров мира (переведена на 15 языков).

С 1927 года H.H. Евреинов жил в Париже, где продолжал ставить драматические спектакли и оперы, писал новые пьесы и фундаментальные труды по теории и философии театра, написал несколько киносценариев. Любопытно, что его историческое исследование «Караимы» помогло этому маленькому народу в годы войны избежать нацистских лагерей (караимы исповедуют иудаизм, но по крови они, если верить им самим и Евреинову, не евреи). После войны он работал на французском радио, поставил в «Казино Монпарнас» ревю по своим пьесам, успел закончить книгу об эмигрантском театре в Париже и «Историю русского театра». Жил он в Париже на улице Буало (правобережный, 16-й округ Парижа) в одном доме с Алексеем Ремизовым и на одной улице с В.В.Набоковым. Но на мемориальной доске, прикрепленной к стене дома, обозначено лишь его имя: из них троих он был в 50-е годы, без сомнения, самым знаменитым.

ЕЛИСЕЕВ СЕРГЕЙ ЕРИЕОРЬЕВИЧ,

1889–1975

Сергей Григорьевич Елисеев был сыном знаменитого купца Елисеева, но не пошел по стопам торговца-отца, а углубился в науку: учился в Петербурге, в Берлине, в Токио и стал видным востоковедом-японистом. Он преподавал в Петербурге, где был после революции арестован по причине неудачной «классовой принадлежности». Выйдя на свободу, он уехал во Францию и преподавал востоковедение в парижской Школе высших штудий. Позднее он читал лекции в Гарвардском университете в США, а по возвращении в Париж он был избран членом-корреспондентом Института Франции. Учеными-востоковедами стали и его сыновья: старший, Никита, преподавал арабский язык в Сорбонне, младший, синолог Вадим, был директором музея Гиме и профессором Школы высших штудий.

Пока Елисеевы за границей двигали вперед науку востоковедения, роскошными Елисеевскими магазинами ведали в Москве и переименованном Питере члены большевистской партии и народные избранники, которых бдительные органы приговаривали в ходе каждой очередной чистки к «высшей мере наказания». Моя молоденькая мамочка, выучившись до войны на секретаря-стенографистку (была новая модная профессия), попала на работу в московский Елисеевский и натерпелась страху, когда все молодое руководство его вдруг было расстреляно за кусок колбасы. Боже, храни Россию, где отчего-то хронически, с самого 1917 года, не хватает то колбасы, то милосердия…

З

ЗАВАДСКИЙ ВЕНИАМИН ВАЛЕРИАНОВИЧ

(писатель КОРСАК), 22.09.1884–12.07.1944

В.В. Корсак был очень популярным и плодовитым эмигрантским писателем. Один за другим выходили в Париже и Таллине его романы из прежней и из новой, эмигрантской, жизни: «Забытье», «История одного контролера», «Великий исход», «У красных», «У белых», «Плен», «Под новыми звездами», «В гостях у капитана», «Жуки на солнце», «Печать», «Шарманка», «Юра», и еще, и еще.

Жена В.В. Завадского-Корсака была врач-онколог с мировым именем. Это она заказала А.Н. Бенуа памятник-колокольню с набором деревянных колокольчиков на могилу мужа. «Ее мысль была та, – объяснял кладбищенский священник о. Борис Старк, – что ее муж, как звонарь, призывал своими трудами людей к свету. Не знаю! Я его почти не читал, а с его женой частенько встречался на могилке в совместной молитве. Во всяком случае, этот памятник является достопримечательностью нашего кладбища».

ЗАЙЦЕВ БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ,

10.02.1881–26.01.1972

Известный русский писатель – прозаик, переводчик, мемуарист – Борис Константинович Зайцев родился в Орле, в семье горного инженера, позднее ставшего директором завода Гужона в Москве. Учился молодой Зайцев в техническом училище, в Горном институте, в Московском университете, но так и не доучился, ибо двадцати лет от роду напечатал первый рассказ и начал посещать телешовские «Среды». Испытал влияние Чехова, Соловьева, Тургенева и даже старшего собрата Бунина, тянулся к натурализму и к символизму. Рано начал переводить Флобера, потом по совету Павла Муратова дантовский «Ад» – ритмизованной прозой. После десяти лет знакомства он женился на Вере Смирновой (урожденной Орешниковой), а после первого своего путешествия в Италию Борис Зайцев «заболевает» этой воистину прекрасной страной. В 1921 году Зайцева избирают председателем Московского отделения Всероссийского союза писателей, он входит в Комитет помощи голодающим, за каковое преступление (как и другие спасители голодающих) проводит несколько дней на Лубянке. В 1922 году Зайцева выпустили за границу «для поправки здоровья», и писатель, умевший ценить свободу, конечно, не вернулся. «Живя вне Родины, – объяснял он, – я могу вольно писать о том, что люблю в ней, – о своеобразном складе русской жизни… русских святых, монастырях, о замечательных писателях России». Обо всем этой Борис Зайцев и писал на протяжении 50 лет эмиграции: писал о преподобном Сергии Радонежском, об Алексее Божием человеке, о Жуковском, Чехове, Гоголе, Тютчеве, Тургеневе. Он переводил Данте, создал тетралогию «Путешествие Глеба» и еще множество произведений. Он был добрым, верующим христианином, но умел быть твердым там, где дело шло о его принципах. Он не захотел подать руку приехавшему в Париж советскому агенту, писателю Алексею Толстому, не умилился военным победам Сталина. «Победа Сталина в 1945 году, – писала 3. Шаховская, – была для Зайцева не русской победой, т. к. не могла послужить возрождению России и освобождению ее народа, и всякое заигрывание или кокетничанье с советскими властями было для него неприемлемо». Даже близкому другу Ивану Бунину Зайцев не простил этого кокетничанья: отношения между друзьями были прискорбно испорчены в последние годы бунинской жизни. При этом как истинный христианин Зайцев признавал и свою ответственность за русскую трагедию.

ЗАЙЦЕВА ВЕРА АЛЕКСЕЕВНА,

1.09.1878–31.05.1965

Вера Алексеевна была дочерью Алексея Васильевича Орешникова, ученого, историка, нумизмата, возглавлявшего Исторический музей в Москве (Борис Зайцев вывел его в своей книге «Дерево жизни»). Вторым браком Вера Алексеевна вышла замуж за Бориса Зайцева, и они прожили в счастливом супружестве и нежной дружбе больше пятидесяти лет. В последние восемь лет своей жизни Вера Алексеевна была парализована, и муж трогательно за ней ухаживал. Ей он посвятил главную свою книгу – тетралогию «Путешествие Глеба».

ЗАНДЕР ЛЕВ АЛЕКСАНДРОВИЧ,

профессор, 19.02.1893–17.12.1964

Из Владивостока, где он читал курс философии, профессор Зандер через Китай и Чехословакию добрался в 1922 году в Париж. Во Франции он активно участвовал в студенческом христианском движении, был секретарем РСХД, одним из самых активных деятелей экуменического движения: читал лекции в разных странах Европы, особенно часто в Германии (по дороге оттуда он и умер в поезде). Экуменическое движение выступает за братское сближение верующих и церквей, за терпимость к разным вероисповеданиям и признание за ними права на поиски истины и добра. Митрополит Евлогий писал, что в эмиграции впервые «русская Церковь, оказавшись в соприкосновении с инославной стихией, была самой жизнью вынуждена войти в общение с нею и тем самым преодолеть свою косность и обособленность».

Лев Зандер был восторженным поклонником идей и трудов лидера русского религиозного возрождения за рубежом, отца Сергия Булгакова, которому он посвятил серьезную и обширную монографию. Написал он также серьезный труд о Достоевском, который был переведен на французский язык.

ЗАПОРОЖЕЦ КАПИТОН ДЕНИСЬЕВИЧ,

артист императорских театров,

7.03.1882—1.08.1940

Большой ценитель вокала священник о. Борис Старк вспоминает в своих мемуарах, что известный певец Капитон Запорожец был «обладатель феноменального баса с необычайно широким диапазоном, он шел от самых высоких нот и спускался в глубокую октаву».

В связи со смертью К. Запорожца в годы войны о. Борис вспоминает мрачноватую историю, которую сопровождает своим еще более мрачным комментарием:

«После его смерти ко мне подошла его жена, бывшая, как теперь говорят, немного «с приветом».

«Батюшка, – говорит она мне, – ученые заинтересовались горлом Капитоши (действительно необычным), предлагают продать им его для исследований. Что мне делать? И тревожить покойника не хочется, но, с другой стороны, предлагают большие деньги, на два килограмма масла по черному рынку… Как мне быть?»

Ну, я, конечно, на этот вопрос не ответил, предоставив ей самой решать. Хотя, честно говоря, в целях науки не видел бы профанации, если врачи изучили бы могучее горло Запорожца».

ЗЕМБУЛАТОВ ВАЛЕНТИН, 5.06.1893–6.04.1975

ЗЕМБУЛАТОВА (ур. СВЕНТИЦКАЯ)

НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА, 5.10.1895–13.12.1967

ЗЕМБУЛАТОВ-ВЮЙЕМЕН (ZEMBОULAТOFF-VUILLEMEN)

АЛЕКСАНДР ВАЛЕНТИНОВИЧ, 1.04.1924–6.04.1977

H.A. Струве рассказывал мне, что Зембулатовы были очаровательной русской семьей, которая занималась скаутами. Это подтверждает в своих мемуарах и Р. Гуль, который стоял у истоков фантастической карьеры Саши Зембулатова. Гуль передал молодому Саше, только что окончившему юридический факультет, предложение некоего В. А. Кравченко быть у него переводчиком и секретарем на процессе, который должен был начаться в конце месяца в парижском Дворце правосудия. Этот знаменитый процесс и его герои (одним из которых стал 25-летний Саша Зембулатов) заслуживают нескольких слов…

Советский инженер Виктор Андреевич Кравченко убежал из советской закупочной комиссии в Вашингтоне в апреле 1944 года и выступил в американской прессе с заявлением, разоблачавшим политику Сталина. В последующие годы он прятался от советских разведчиков и писал книгу о своей жизни. Переписанная по-английски журналистом Лайонсом и появившаяся сразу после войны, книга эта («Я выбрал свободу») стала первым бестселлером о сталинской России, была переведена на множество языков и получила во Франции высокую премию. С опозданием на полгода во французском коммунистическом еженедельнике «Летр франсез» появился фельетон, утверждавший, что Кравченко – ничтожный алкоголик, что он не способен написать никакую книгу, что ее писали «меньшевики» и что все в ней ложь. Кравченко подал в суд на автора и редакторов еженедельника. В Париже выступать на стороне Виктора Кравченко взялся знаменный адвокат-социалист мэтр Изару, а Роман Гуль нашел для Кравченко переводчика – Сашу Зембулатова. Так Саша, вчерашний студент из русской эмигрантской семьи, получил доступ за кулисы Дворца правосудия и в гнездо парижских интеллектуалов, каким была престижная квартира мэтра Изара на бульваре Сен-Жермен…

Процесс Кравченко стал многомесячным спектаклем, который мог бы раскрыть глаза на столь популярный тогда во Франции сталинский социализм, если бы французы не были вконец заморочены коммунистической пропагандой: ведь на процессе выступали русские и украинские свидетели из лагерей «ди-пи» – раскулаченные крестьяне, люди, прошедшие советские концлагеря и многолетние муки. Их показания были душераздирающими. Так что левый митинг, в который надеялись превратить этот процесс компартия Франции и московские разведчики, не удался. У грамотного Кравченко был бешеный темперамент, у него был блистательный адвокат, да и его молодой переводчик Саша (которого журналисты боязливо называли «человеком из ФБР») оказался на высоте. Но и открыть глаза французам ни победитель Кравченко, ни его бедные свидетели не смогли. И все же процесс этот стал большим событием не только в жизни Кравченко, мэтра Жоржа Изара или юного Саши, но и в жизни многих из их противников-коммунистов…

После процесса Саша уехал вслед за новым русским другом Кравченко в США. Еще в пору процесса в Сашу влюбилась младшая дочь мэтра Изара Мадлен. Они с Сашей поженились в США, почти «забыв», что Саша уже состоял к этому времени в браке (тут-то и пришлось ему во избежание судебных неприятностей резистантская фамилия мэтра Изара – Вюйемен). Позднее Кравченко разорился и погиб в Нью-Йорке (считалось, что он покончил самоубийством, но, скорей всего, он был убит советскими агентами), а Саша исчез – и из новой семьи тоже… Мне довелось встретиться в Париже с юным Сашиным сыном, который еще меньше моего знал о своем таинственном отце…

Здесь похоронен классик Серебряного века и русского зарубежья, замечательный русский писатель Борис Константинович Зайцев

ЗЕНЬКОВСКИЙ ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ,

протопресвитер, профессор и декан Свято-Сергиевской духовной академии в Париже, председатель Русского студенческого христианского движения,

17.07.1881–5.08.1962

Василий Зеньковский (о. Василий) родился в украинском городе Проскурове, был внуком священника и сыном церковного старосты, рос в устоях религии. Однако когда ему было 15 лет, все еще модный тогда Писарев отвлек его от религии и обратил к естественным наукам, которые он стал изучать в Киевском университете. Потом его увлекли лекции профессора психологии Челпанова, он стал усиленно заниматься психологией и философией, а после отъезда Челпанова из Киева даже возглавил его семинар. Еще позднее, под влиянием Владимира Соловьева, Зеньковский вернулся к религии. С юных лет он печатал статьи по вопросам психологии и философии в серьезных журналах и тогда уже сблизился с о. Сергием Булгаковым. С естественного отделения он перешел на философское, потом на классическую филологию, стал одним из организаторов Религиозно-философского общества в Киеве, читал лекции по философии и психологии детства (его книга «Психология детства» вышла в Германии в 1924 году), возглавил Институт дошкольного воспитания, защитил в Москве магистерскую диссертацию «Проблема психологической причинности». После 1917 года Василий Зеньковский стал министром исповеданий в правительстве гетмана Скоропадского, а в 1920 году покинул родину. Он преподавал в Белграде и в Праге, а после научной командировки в США поселился в Париже, где до конца своих дней преподавал в Богословском институте философию, психологию, педагогику, апологетику и историю религии. В. Зеньковский издал несколько книг, в том числе двухтомную «Историю русской философии». Он был арестован французами накануне войны и пробыл в тюрьме и лагере больше года. В 1942 году он был рукоположен митрополитом Евлогием, но отказался от предложенного епископства. Зато он активно участвовал в студенческом христианском движении, которому придавал большое значение как живой силе церкви. Его духовные дети считали, что о. Василий обладает особым даром «душеводительства и душепопечения» (его ученик, восторженный врач и священник отец Петр Струве, был захоронен позднее в могиле любимого учителя).

По-русски, по-французски, по-английски и по-немецки о. Василий говорил с южнорусским акцентом, но украинского языка не знал, хотя считал себя «русским украинцем». По убеждениям он был конституционным монархистом, жил в бедности, но ею не тяготился и всегда готов был поделиться всем, что имеет, был мягок и добр, несколько «пассивен». Оправдывая эту свою пассивность, он сказал однажды: «Оглядываясь на прожитую жизнь, я вижу в ней какую-то логику, рисунок, который был создан не мною, но выявлению которого содействовало мое пассивное отношение к судьбе».

ЗИЛОТИ АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ,

художник, 1887–1950

Александр Зилоти родился в хорошей московской семье. Отец его был замечательным пианистом, дирижером и педагогом, бабушка с отцовской стороны приходилась родною теткой Сергею Рахманинову, дед с материнской стороны был тот самый Третьяков, что основал в Москве Третьяковскую галерею.

Сын пианиста, юный Саша Зилоти выучился на художника, участвовал в выставках «Мира искусства», изучал старинную живописную технику, а после революции занимал ответственные посты в «Эрмитаже», писал статьи об искусстве. Поселившись в 1925 году в Париже, он для заработка водил туристов по музеям и писал пейзажи Версаля, имевшие успех у публики. За границей он участвовал в групповых выставках русских художников, а однажды даже устроил свою собственную, индивидуальную – в одной из бесчисленных парижских галерей.

ЗНОСКО-БОРОВСКИЙ ЕВГЕНИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ,

28.08.1884–30.12.1954

Евгений Зноско-Боровский был блестящий представитель Серебряного века – драматург, журналист, шахматист, теоретик театрального и шахматного искусства. Вот его портрет той поры, когда Е. Зноско-Боровский был секретарем знаменитого журнала «Аполлон» (т. е. в 1909–1921 годах), набросанный литератором Е И. Чулковым с иронией (а может, и не без зависти): «Секретарем журнала был очень приятный и любезный человек, Е.А. Зноско-Боровский, известный шахматист, теоретик-обозреватель шахматной литературы. Кроме того, он превосходно говорил по-французски, а в самом журнале «Аполлон» чрезвычайно ценилось знание английского и французского языка и умение блеснуть начитанностью в области новейших западных литератур. В «Аполлоне» был культ дэндизма. Ближайшие сотрудники щеголяли особого рода аристократизмом…»

Обратившись к журналам той поры, убеждаешься, что Зноско-Боровский писал не только о шахматах (сам он был с 1906 года шахматным мастером и издал несколько книг по теории шахмат), но и о театре. Продолжал он писать и в эмиграции. Придирчивый литературный критик (и сам шахматист), молодой и задиристый В. В. Сирин-Набоков отозвался о его книжечке «Капабланка и Алехин» с непривычной щедростью: «Зноско-Боровский, сам талантливейший игрок, пишет о шахматах мастерски… Зноско-Боровский пишет о шахматах со смаком, сочно и ладно, как и должен писать дока о своем искусстве. Нижеподписавшийся, скромный, но пламенный поклонник Каиссы, приветствует появление этой волнующей книги». (Отмечу, автор рецензии В.В.Набоков был как раз на подходе к своей знаменитой «Защите Лужина», и забывать рассуждения Зноско-Боровского об «игре в пространстве» и «игре во времени» он был вряд ли намерен.)

Почти в то же время в Праге вышла и другая книга Зноско-Боровского. Она называлась «Русский театр начала XX века». А в 1925 году Зноско-Боровский редактировал в Париже журнал «Искусство и театр»… В общем, упомянутый Чулковым «особого рода аристократизм», царивший в «Аполлоне», был в первую очередь аристократизмом культуры и таланта.

ЗУРОВ ЛЕОНИД ФЕДОРОВИЧ,

18.04.1902–9.09.1971

Помню, как, приехав в первый раз к парижскому дому Бунина, что в 16-м округе на рю Жак Оффенбах (как шутили Бунины, на «Яшкиной улице»), я так долго шатался под его окнами, что вышла консьержка и спросила, кого я ищу. Я сказал, что тут у них жил когда-то русский писатель…

– A-а, помню, – сказала она, – Месье Зуров… Он давно умер…

Я подумал, что, вот, кто-то из французов-соседей все же еще помнят Зурова, хотя вряд ли кто-нибудь читал прозу или стихи жившего здесь Бунина…

Леонид Зуров родился в Псковской губернии, совсем еще юным ушел добровольцем в армию Юденича, был контужен, перенес тиф, был интернирован в Эстонии, потом был рабочим в Чехословакии и в Латвии, где и напечатал первые свои рассказы и первую повесть. Он послал свои книги во Францию великому Бунину и получил ободряющий ответ («много хорошего, а местами просто прекрасного»). Зуров прислал Бунину свою фотографию, которая произвела большое впечатление на лишенную мужниной ласки Веру Бунину, а в ноябре 1929 года Зуров вдруг объявился у Буниных в Париже (похоже, что привел его Н.Рощин). Не поручился бы за то, что идея этого приезда («навеки поселиться») не была подсказана какими-то умными профессионалами (вроде Н.Рощина), так или иначе, время для визита было выбрано удачно, ибо приезд этот отчасти решал семейные проблемы писателя, а главное его страдающей жены, для которой приезд «ученика» был важнейшим событием за все последующее тридцатилетие ее жизни. «Сразу бросилось в глаза, что на карточке он не похож: узкое лицо, менее красивое, нос длиннее, глаза уже и меньше, но приятное», – записала она в дневнике. Еще чуть позднее Вера Николаевна нашла в пришельце новые приятные черты (впечатление «простое, приятное, сдержанное», «народ наш он знает, любит, но не идеализирует», «слушал внимательно, местами хорошо улыбался) и отдала ему незанятую часть своего щедрого, любящего сердца.