Текст книги "Дура LEX (сборник)"

– Значит, отсев производится именно так – кто смекалистее, тот и останется. А теперь еще тарелку борща, пожалуйста.

* * *

К середине ноября листья почти все облетели, стало холодно. Осенний грипп, опять видоизменившись, заползал к людям в носоглотки, легкие и бронхи. Не помогали никакие вакцины.

– Время валить в Майами, – сказал Аскольд Верке. – Давай полетим на недельку.

– Я помню Майами. Помню, как мы на «Бэби Кристине» в порт входили. Я смотрела на белые и розовые дома с «Бэби Кристины» и думала: неужели я приеду когда-нибудь сюда как белый человек, смогу жить в отеле, ходить красиво одетой по улицам?..

– Вера, ты приедешь просто как человек – будем жить в отеле, что-нибудь красивое для тебя мы найдем. Походим по ресторанам, поваляемся на пляже…

– Я приеду как серый человек. Ты, рестораны, платье, магазины – все это белое, а мой статус – это черное. Меня хоть посадят в самолет?

– Конечно, посадят. Мы полетим первым классом – меньше народу. Увидишь – весь самолет будет чихать и сморкаться.

Аскольд оказался прав. Весь салон экономкласса хрюкал и кашлял, а в салоне первого было всего три человека – Верка, Аскольд и молодящаяся старушка, на запястье которой мерцал сапфировый браслет.

– Это Жаклин Сталлоне, мать Сильвестра. По-моему, она из Одессы, ее девичья фамилия Лобофиш, – прошептал Аскольд. – Я однажды обедал в компании с ней и ее бойфрендом в румынско-еврейском ресторане «Сэммиз» в Нью-Йорке. Ее бойфренд тогда объелся паштетом, который заправили подсолнечным маслом с луком. В «Сэммиз» рядом со столом ставят ведерко, а в нем ледяной куб, в который намертво заморожена бутылка водки, только горлышко видно. Когда водку разливаешь из куба, руки коченеют. Официанты там играют роль еврейских мамаш. Если кто-то не доел свою порцию, официант кричит: «Ты как себя ведешь! А ну-ка немедленно доешь!» Манер в этом ресторане никаких, да они и не поощряются. Официант запросто может отрезать кусок от твоего стейка и отнести его на соседний стол, потому что сидящий за ним человек сказал, что твой стейк аппетитно выглядит.

– Сколько же лет мамаше? – довольно громко спросила Верка.

– Семьдесят шесть, – ответила со своего кресла мадам Лобофиш-Сталлоне.

В полете пили скрудрайверы. Мама Сильвестра сказала несколько фраз по-русски, но разговор не клеился. Уже на выходе из аэропорта Аскольд сказал, что мадам Лобофиш-Сталлоне приврала насчет своего возраста – ей минимум восемьдесят шесть.

Поселились в «Мариотте» на Саут-Бич. Окна номера выходили на океан, а еще был балкон с маленьким столиком и двумя плетеными креслами. По утрам Аскольд и Верка пили кубинский кофе в забегаловке на пляже, потом загорали и купались в океане. Когда солнце было в зените, занимались любовью в прохладном номере, а вечером шли на обед в какой-нибудь рыбный ресторан.

Как-то Верка попросила Аскольда найти то место, куда причалила «Бэби Кристина». После нескольких часов плутаний вдоль побережья на машине, которую Аскольд взял напрокат, бухта была найдена.

«Приплыла ни с чем и уплыву ни с чем», – подумала Верка. Она стояла у парапета и смотрела на воду. В бухту входила маленькая яхта.

– Цыган везут, – засмеялся Аскольд.

– Кому-то жен везут, – сказала Верка, отходя от парапета.

Аскольд перестал смеяться и закурил.

Вечером он повел Верку в дорогой бутик и купил ей длинное желтое платье, синие бусы и белые босоножки. Во всем этом Верка и вышла из бутика.

Все кубинцы на улице замерли. Высокая, загорелая, красивая – такие девушки живут в шикарных особняках за заборами, их можно увидеть лишь на обложках глянцевых журналов.

– Пошли есть крабов, – сказал Аскольд.

В ресторане все посетители и официанты смотрели на Верку, а она хряпала крабов специальными щипцами, высасывала из клешней мясо и запивала его пивом из большой кружки. Верка не хотела ни говорить, ни слушать – делала вид, что слишком занята крабами, а на самом деле не отрываясь смотрела, как маленькая белая яхта входит в бухту. Конечно, эта картина существовала только в ее воображении; ресторан находился далеко от берега, да и в любом случае было уже слишком темно, чтобы разглядеть яхту в океане. Последнюю клешню Верка раздавила с такой силой, что из нее брызнул сок, и капелька, попав на новое платье, превратилась в пятно.

* * *

Настал последний день каникул. Аскольд и Верка по тропинке спустились к пляжу и бросили в океан по монетке – чтобы вернуться. В Нью-Йорк надо было обоим – Аскольда ждали дела, а Верку – уборка квартир.

Зарегистрировавшись у стойки авиакомпании «Континентал», они сели в зале ожидания – до посадки оставалось минут сорок.

– Осточертело все, – сказал Аскольд. – Опять легенды, опять игра в «адвоката дьявола», где я должен угадать вопросы, которые может задать иммиграционный офицер или прокурор.

– Ты хоть людям помогаешь, – утешила его Верка. – Ты молодец, ты честно отрабатываешь деньги. А сколько твоих коллег-жуликов берут деньги ни за что, и им не стыдно обманывать нелегалов! Ведь они знают, что мы беззащитные, что побоимся жаловаться или судиться с ними. Скажи, Аскольд, ты когда-нибудь обманул кого-то из клиентов?

– Нет, но ошибки совершал. Спать из-за этого не мог. Столько лет уже практикую, а все равно ошибки делаю. Что касается обмана, то я всегда предупреждаю, что результат не гарантирую.

– Почему?

– Потому что как бы я ни готовил к суду или интервью, клиент всегда глупость сморозить может. Да и стратегия, которую я выбрал, может оказаться не лучшей, но это не значит, что я обманываю клиента.

– Лифшиц говорил примерно то же самое. Но он обманщик.

– Адвокаты, как и все люди, – или обманывают, или не обманывают. Но не потому они обманывают, что наша профессия такая.

– Когда ты решил не обманывать?

– Строго говоря, речь идет о мошенничестве, а не об обмане. То есть я обещал что-то сделать, взял деньги, но не сделал. Это почти как воровство. В детстве мне папа и мама сказали, что красть нехорошо, причем подчеркнули, что красть нехорошо всегда, пусть даже никто не видит или, как в случае с нелегалами, не может защитить свое имущество.

Зал ожидания вдруг пришел в волнение – из боковой двери появились несколько человек в коричневых куртках, на которых было написано «ICE». Они подошли к группе туристов, стоявших неподалеку от входа.

– Кто это? – прошептала Верка.

– ICE – Immigratiоn and Citizenship Enfоrcement. Именно этот отдел Министерства внутренней безопасности отлавливает нелегалов.

– Давай быстро уйдем.

– Поздно – по радио объявляют, чтобы все оставались на своих местах для проверки документов. Черт! Они никогда раньше не устраивали рейды в аэропортах. Если бы я знал, мы бы самолетом не летели.

– Что мне делать, Аскольд? Может, я в туалет пойду, там пересижу.

– Вера, сиди спокойно, дай мне подумать.

Отряд айсовцев неумолимо приближался. Документы просили у всех – у типичных американских старушек, у подозрительных арабов, у латинос, у черных – айсовцы не дискриминировали никого. Вот их послал к едреней матери какой-то тип, явно из американской глубинки, но через минуту он, извиняясь, показывал свои миннесотские водительские права. На поясе каждого айсовца висела кобура с большим пистолетом, и любителей качать права, кроме жлоба из Миннесоты, не было.

Верка опустила голову, закрыла глаза. Аскольд, наоборот, внимательно наблюдал за происходившим. Вдруг молодой латиноамериканец, сидевший слева от Верки, вскочил и быстро двинулся в сторону двери. Сделав несколько шагов, он побежал. Два айсовца тут же погнались за ним, схватили его у самой двери и повалили на пол. Третий уже стоял с наведенным на парня пистолетом и что-то кричал ему по-испански. Айсовцы надели на парня наручники и, держа под руки, вывели из зала. На этой удаче рейд закончился.

– Я думаю, они знали, кого искали, – сказал Аскольд, поглаживая дрожавшую Веркину руку.

– Я так жить не хочу, – сказала Верка. – Ты вряд ли придумал бы за несколько оставшихся секунд, как меня спасти, мне просто повезло.

В самолете Аскольд и Верка пили скрудрайверы как воду и уже к середине полета напились так, что стюардесса отказалась подавать им спиртные напитки. Когда приземлились, Верка не хотела выходить из самолета. Она клацала от страха зубами и пьяно бубнила, что ее арестуют. Аскольду пришлось ее выносить чуть ли не на руках. А Верка была крупной девушкой.

Уже в кровати, после пьяного секса, засыпая, Верка спросила:

– Аскольд, ты бы придумал, как меня спасти?

– Я тебя спас, дурочка. Пока ты сидела, обхватив голову руками, ничего не видя и не слыша, я дал парню за твоей спиной тысячу баксов и сказал: выручи, побеги! Он-то гражданин США, и ничего ему не будет – проверят документы и отпустят. А парень сообразительный оказался – с полуслова все понял.

И Верка снова прижалась к Аскольду, потому что женщины очень любят, когда их спасают.

* * *

Говорят, в армии, где все точно учитывают и рассчитывают, есть разрешенное количество жертв при перевозке большого числа солдат на определенное расстояние. Например, перебросить дивизию из США в Ирак без всяких военных столкновений обойдется минимум в три жертвы – кого-то грузовик переедет, кто-то ракетницей пальнет себе или товарищу по оружию в глаз, а кто-то лбом шарахнется о гвоздь в переносном сортире. Большая переброска людей на расстояние без жертв не обходится. Поскольку в Америку приехали тысячи западенцев, то нет ничего удивительного в том, что Андрюха из Бердичева, чиня кровлю, свалился с крыши и разбился насмерть. Ремонтно-строительная компания, на которую работал Андрюха, конечно, нарушала все правила техники безопасности, но подавать на нее в суд за Андрюхину смерть было некому – в Америке у него не было ни одного родственника.

У Зинки собрались человек двадцать западенцев, чтобы решить, хоронить Андрюху в Америке или отправить его тело в Бердичев. Хозяин строительной компании согласился, причем с радостью, оплатить транспортировку покойного в цинковом гробу до самого Бердичева. Немалая, кстати, сумма – несколько тысяч долларов. Никто из западенцев не решался позвонить Андрюхиной маме и сказать ей о смерти сына, и Аскольд предложил свои услуги. Все столпились вокруг Аскольда, когда он набирал номер.

– Я звоню из Америки, – негромко сказал Аскольд в трубку. – С кем я говорю? – Убедившись, что голос принадлежал матери Андрюхи, Аскольд продолжал: – С вашим сыном случилось несчастье. Он погиб в результате несчастного случая на стройке.

Очевидно, мать заплакала. Несколько минут Аскольд молчал, потом сказал, что позвонит еще раз, чтобы сообщить, когда тело ее сына прибудет в Бердичев.

Все сели за стол и выпили.

– Не думайте, что если Андрей нелегал, то его наследники не имеют права судиться со строительной компанией. Кроме страховой компании, ответчиками могут быть и хозяин дома, и компания, которая изготовила страховочные пояса, и компания, которая сколотила стропила, – это дело надо внимательно изучить. У некоторых, если не у всех этих компаний, есть страховые полисы для подобных случаев. Я не исключаю возможности получения семизначной суммы в пользу наследников Андрея.

Все притихли.

– У вас, адвокатов, только бабки на уме. – Славик махнул рукой. – Тут у людей такое горе, а он про бабки.

– Заткнись, Славик, – сказала Верка. – Водкой горю не поможешь, а Аскольд дело говорит. Мы ведь ничего про Андрюху не знаем, может, у него ребенок есть, а может, и не один.

– Через некоторое время отошлю маме Андрея вопросник на русском языке и контракт. Если подпишет – вчиню иск всем, кто хоть как-то был связан с этим происшествием. А не подпишет – ее дело. Жить-то ей надо. Андрей ей, наверное, деньги отсылал, поддерживал.

– Конечно, отсылал, – подтвердила Зинка. – Мы вместе отсылали с Пятого Брайтона.

Западенцы снова налили и, не чокаясь, выпили за упокой Андрюхиной души.

– Только так нелегалы и могут разбогатеть – подохнуть на стройке, а потом чтоб детишки отсудили миллионы, – подытожил Славик.

– Лучше бы посмертно грин-карту дали, – сказала Катька.

– На хера ему теперь грин-карта? – наливая по новой, усмехнулся Славик. – Там, где он сейчас, документы не спрашивают.

– Ну, если детишки есть, может, они бы через него статус получили.

– Не получили бы, – сказал Аскольд.

* * *

– Аскольд, Романо сегодня Зинке предложение сделал. Кольцо подарил. Через месяц свадьбу играть будут в «Двух гитарах». Как ей повезло во всем! Ты не подумай – я по-хорошему завидую. У меня есть еще пара лет, чтобы родить ребенка, а потом все – не рожать же после сорока.

– Вера, я не хочу детей, а у тебя уже есть две дочки.

– Я, наверное, вернусь домой. Не сложилось у меня тут. Я до сих пор в себя прийти не могу после той истории в Майами.

Аскольд молчал. Верка поднялась с кровати, оделась и ушла.

Через три дня она позвонила Зинке из Иршавы.

Андрюха прибыл домой в цинковом гробу три дня спустя.

Еще через неделю Аскольд получил подписанный договор от матери и сестры Андрюхи; теперь он вправе подать иск от имени Андрюхиных наследников. Сумма компенсации могла составить миллионы долларов.

* * *

Свадьбы было две – Зинкина с Романо и Катькина с Джоном. Катька, сучка хитрая, таки примазалась к настоящей Зинкиной свадьбе и в итоге получила не меньше пятидесяти фотографий, где в качестве гостей фигурировали работники иммиграционной службы, включая директора отдела политических убежищ. Настроение Катьке в конце вечера испортил Аскольд, который, напившись разных сортов водки, сказал, что грин-карта Катьке через брак не светит – ведь въехала она в Америку нелегально, а значит, ей придется возвращаться на Украину и просить иммиграционную визу в американском консульстве.

– Ну и дебильные законы! – сплюнула Катька. – А я Джону уже бабки отдала.

– Да, дебильные законы, – искренне согласился Аскольд.

Крк

Еврей в отношениях не терпит многоточий – это верно подметил герой романа Филипа Рота «Синдром Портного». Знаки препинания, однако, не всегда зависят от нас, евреев. И еще есть события, в результате которых отношения «зависают» не только у евреев, например эмиграция. Я уезжал навсегда и прощался со всеми навсегда. Мне казалось, что я ставил точку…

В течение первых нескольких лет после отъезда эмигранту снится сон-кошмар: он возвращается на родину, и обратно пути нет. Конечно, нынешним эмигрантам такие кошмары не снятся – ведь они могут вернуться (и возвращаются!) еще до того, как вода в чайнике закипела. Тех же, кто уезжает навсегда, родина отпускает нелегко, часто забирая по ночам блудных сыновей обратно в свое злое лоно. Там она их мучает картинками детства и первой любви, а перед самым рассветом притворяется, что двери в оставшуюся на Западе жизнь захлопнулись навсегда. Для острастки промелькнут в толпе кагэбистские рожи, и эмигрант сникает окончательно.

Пробуждаешься утром в городе Буффало, сердце стучит; с одной стороны, радуешься, что это был всего лишь сон, но и грустно тоже – опять расстался с любимой. Осталась часть меня в камере пыток, в царстве-лагере. Осталась моя неиспользованная возможность создать наилучшее потомство. Много евреев оставили в Союзе любимых русских и украинских девушек. С кем ни встречусь, у каждого была в прошлой жизни Наташа, Таня или Ира. У меня осталась Люда. Я не знаю, как русские девушки относятся к многоточиям.

Я захотел эмигрировать, когда мне было двенадцать лет. Мне все равно было куда, мне важно было – откуда. В тринадцать лет с моим самым близким другом Аликом мы разрабатывали план побега, изучали карту Советского Союза, искали самые безопасные места для перехода границы. Остановили свой выбор на границе с Ираном, которую решили проскочить на мотороллере. В наши юные годы не было у нас денег на мотороллер, да и вся затея уже тогда казалась нам бредовой, но думать о побеге было сладко. Помню, как мы с Аликом огорчились, когда несколько лет спустя иранский шах выдал Союзу летчика Зосимова, который перелетел границу на маленьком самолете и попросил политического убежища в Иране. Пройдет около пятнадцати лет, и смертельно больной Реза Пехлеви будет рыскать по миру, как затравленный волк, в поисках убежища. Не сомневаюсь, эта участь постигла его за Зосимова.

Сейчас, прожив тридцать лет в Америке, я понимаю, что Харьков был красивый город, что моя тридцать шестая школа могла бы запросто потягаться с любой элитарной английской школой и, наверное, выиграла бы это состязание, и что вообще мое детство было счастливым. Но тогда, с двенадцатилетнего до почти двадцатипятилетнего возраста, я ненавидел родину и свой родной город Харьков. Я не хотел путешествовать по бескрайним просторам Советского Союза. Для меня это было все равно что путешествовать по большому тюремному двору. Ну, так другая камера немного отличалась от моей и какой-то закуток тюрьмы выглядел даже симпатичным, но этого было для меня мало.

Когда мне было восемнадцать лет, я начал учить французский язык с Ириной Игнатьевой. Ирина родилась во Франции, в семье белогвардейского офицера, успевшего удрать от большевиков за границу в двадцатые годы. У Ирины была сестра Натали, тоже родившаяся на благословенной французской земле. Обе сестры получили образование в лицее, обе прекрасно говорили по-русски, при этом так грассируя, что только за это их хотелось поцеловать. Французское грассирование аристократично и сексуально.

После Второй мировой войны офицер Игнатьев совершил непростительную стратегическую ошибку – он дал советским эмиссарам себя уговорить и вернулся на родину вместе с женой и дочерьми-француженками. Ирина и Натали поступили в университет и успешно закончили факультет иностранных языков. Папу Игнатьева немного помутузили и трудоустроили гардеробщиком в том же университете. Потом он пошел на повышение и стал продавать книги в университетском киоске на первом этаже. Белогвардейские седые усы и французский берет. Как он мог дать себя уговорить?

Через Ирину и Натали я познакомился с другими французами, живущими в Харькове. Их всех объединяло то, что у них были доверчивые родители. Я не подозревал, сколько доверчивых французов живет в моем городе. Я начал приходить к ним на посиделки. Жили они преимущественно в плохих районах и в плохих квартирах, но в каждой можно было найти много молекул – посланцев Запада. У кого на полке стояли французские книги, у кого был свитер, который явно выпадал из остального гардероба, у кого подавали к столу французское печенье или даже коньяк. На посиделках говорили, разумеется, только по-французски.

Я ожидал услышать антисоветские разговоры, но ни одного крамольного слова так и не услышал. Я не понимал тогда, через что эти люди прошли, что они уже потеряли. Во время одной из посиделок я попросил их рассказать о Франции их детства и юности. Все замолчали. Я понял, что они не могли начать разговор не потому, что боялись меня. Они боялись, что нахлынут воспоминания, и жить им станет трудно или невозможно. Но мало-помалу они разговорились, начали вспоминать остановки парижского метро, фильмы конца сороковых и начала пятидесятых, цены на газеты, журналы и продукты. Вспоминали имена школьных друзей, праздники. Французский армянин Арсен взял гитару и запел песни Брассенса. Многие знали слова и подпевали. Поздно вечером я вышел из монпарнасской квартиры на темную улицу на Шатиловке. Merde, tоût est de la merde, de la merde partоût.

Американской колонии в Харькове не было, потому что в Харькове жил всего один американец – старый Джейкоб Тенцер. В тридцатых Джейкоб приехал в Советский Союз помогать строить коммунизм и вот маленько подзадержался. Арестован он был почти сразу. Конечно, допрошен, а затем помещен в «каменный мешок» – камеру настолько маленькую, что в ней можно было только стоять. В этом «мешке» Джейкоб провел три дня. Он спал, «облокотившись» коленями о переднюю стенку. Колени у него потом болели всю жизнь. Джейкоб рассказывал, что на допросах он ни в чем не признался. Ему, американцу, было непонятно, как можно признаваться в том, чего никогда не делал. Такой стойкостью он спас себе жизнь. Его выслали на поселение, где он познакомился с Фаней, на которой потом женился. Джейкоб и Фаня Тенцер были одними из основателей харьковского института иностранных языков.

На последнем курсе иняза я вел заседания и концерты «Английского клуба» в Харькове. После концертов активисты клуба часто шли ко мне домой на чай. Однажды майским вечером мы направлялись группой человек в десять на такое чаепитие. Джейкоб взял меня под руку, мы немного поотстали от всех. Вдруг он остановился и сказал:

– Вот я сейчас закрываю глаза и представляю себя в Бруклине. И куда бы ты меня ни завез, я найду дорогу домой. Я помню каждую улочку в Бруклине.

– Джейкоб, я скоро отсюда уеду, – сказал я.

– Я тоже, – ответил Джейкоб. – Ведь у меня сын примерно твоего возраста.

17 ноября 1976 года я уехал из Харькова на поезде в приграничный город Чоп. На вокзале собрались родные и друзья. Я всех поцеловал, а Люду поцеловал и обнял. Постояли, обнявшись, полминуты. Люда пыталась заплакать, но у нее не получалось. Я покинул СССР 19 ноября 1976 года и на следующий день уже был в Австрии. Поезд ехал мимо самых красивых полей в мире, по шоссе мчались чудесные автомашины, в вагоне стояли нестрашные австрийские солдаты с маленькими игрушечными автоматами. Я прилип к окну. Каждая молекула в окружающем пространстве меня радовала. Самая большая мечта в моей жизни сбылась, остальное оказалось только подливкой к основному блюду, которое так роскошно было сервировано для меня 20 ноября 1976 года.

Джейкоб Тенцер эмигрировал с семьей вскоре после меня. Поселились они в Чикаго. Потом, уже живя в Америке, я часто вспоминал Джейкоба, особенно когда слушал песню Энн Мюррей «Луна над Бруклином». Ночь, все огни потушены, и только бледный лунный свет освещает фигурку старика, бредущего домой после пятидесятилетней отлучки.

* * *

В ноябре восьмидесятого я получил от Люды письмо, в котором она давала понять, что в августе восемьдесят первого сможет приехать в Югославию. Это был шанс не только встретиться, но и умыкнуть ее в какую-нибудь западную страну, а оттуда в Америку. Несмотря на то, что Югославия была «самым веселым бараком в социалистическом лагере», к операции по «умыканию» нельзя было относиться легкомысленно – граница между Югославией и окружающими странами существовала и охранялась.

В мае 1980 года умер Тито, и куда повернет Югославия, было непонятно. Я предполагал, что, будучи гражданкой Советского Союза, Люда не сможет на территории Югославии получить визу в капиталистическую страну, но существовал и другой путь – нелегально перейти границу в одну из соседних с Югославией капиталистических стран.

Сбор информации в восьмидесятом году был гораздо более трудным и кропотливым занятием, чем в две тысячи седьмом, когда пишутся эти строки. Это сейчас, выйдя в Интернет, я могу за несколько минут узнать расписание самолетов и поездов практически в любой стране мира и тут же, нажатием нескольких клавишей, заказать машину и гостиницу где пожелаю. В восьмидесятом все это занимало гораздо больше времени, и все заказы тогда осуществлялись через турагента.

Для проведения любой операции, вам это подтвердит Моссад, нужен бюджет. Сколько стоит умыкнуть человека из Югославии в Америку? (Разумеется, речь идет о 1980 годе.) Если поручить провести эту операцию ЦРУ, бюджет составит несколько миллионов – команда человек шесть, вертолет, несколько машин прикрытия, создание ложного следа, усиленное питание бойцов.

Моссад уложится в несколько сот тысяч – там ребята неприхотливее. Мои ресурсы на ноябрь 1980 года составляли ровно ноль. Я занимался на первом курсе юридической школы, и моей стипендии и студенческого займа хватало только на бедную жизнь. Экономя и работая летом помощником адвоката, я мог собрать к августу сумму в тысячу долларов, а значит, на собственные ресурсы рассчитывать было нечего, и операцию придется финансировать из одолженных денег. Поговорив со всеми своими близкими друзьями, я выяснил, что на все про все у меня будет четыре тысячи долларов, включая собственную тысячу, которую еще предстояло заработать и отложить.

Первой тратой было приобретение крупномасштабной карты Балкан. Я прикрепил карту к стене и долго ее изучал. Я еще не знал, в каком городе или в каких городах будет останавливаться Люда, но следовало начинать привыкать к местности. Я заказал паспорт для заграничных поездок для постоянных жителей США. Паспорт пришел через два месяца.

В письме Люде пришлось попросить уточнить, когда и где именно она остановится в Югославии. Через месяц я получил ответ: городок Башка-Вода, с 21 по 28 августа. Башку-Воду я нашел в Хорватии, на Макарской Ривьере. Лежал этот курорт примерно посередине между Дубровником и Сплитом. Теплое Адриатическое море, благодатный климат. До границы с Италией далековато – машиной от Сплита добираться часов десять, да и то если дорога приличная. Еще несколько часов езды на север, через Словению, и ты на югославско-австрийской границе. Третья капиталистическая страна, граничившая с тогдашней Югославией, – Греция. Из Дубровника до Салоник, по моим расчетам, можно было добраться часов за семнадцать. Самый короткий путь в Грецию лежал через Албанию, но он, по понятным причинам, исключался, а следовательно, нужно было бы ехать сначала на северо-восток до Скопье, а потом на юг через всю Македонию до Греции.

Я по нескольку раз в день подходил к карте, пытаясь представить пляжи около Триеста, леса вдоль границы с Австрией и долину реки Вардар в Македонии с Родопской и Динарской горными грядами по обеим ее сторонам. Это было небесполезное занятие – привыкаешь к масштабу, к расстояниям, к названиям городов и деревень. Пару раз сходил в библиотеку, взял книги и альбомы о Югославии, просмотрел их. Нужно заранее знать, как выглядят местные жители, – какие у них характерные черты лица, какого цвета волосы, низкие они или высокие, как одеваются. Такое знание поможет мне выделить югослава в толпе, скажем, немцев, а русского в толпе югославов.

На всякий случай я решил получить визы во все капстраны, которые граничили с Югославией. Сделал я это позже, во время одной из поездок в Нью-Йорк – именно там находились ближайшие консульства интересующих меня государств.

Поскольку у Люды практически не было шансов на получение визы в капстрану на территории Югославии, я начал прорабатывать возможности нелегального перехода границы. Конечно, будь у меня деньги, я бы сначала сделал «холостой прогон» – сам попробовал бы нелегально перейти границу. Но денег не было, а значит, у меня только одна попытка – как у сапера. Дефицит, к сожалению, ощущался не только в финансах, но и во времени: ведь я учился на первом, самом тяжелом курсе юридической школы и должен был еженедельно прочитывать по 700-800 страниц судебных решений в области конституционного, контрактного и уголовного права, не считая юридических эссе, сборников законов и комментариев к ним.

Ни из одной книги не выудишь столько информации, сколько из живого человека, и я начал искать выход на югославов, которых в Америке, как и представителей всех других национальностей, достаточно. Вспомнил, что когда три года назад преподавал в течение одного семестра русский язык на факультете современных языков и литературы, у меня в группе была македонка по имени Бетти. Группа оказалась небольшой, человек десять, мы все дружили, собирались у меня на квартире, пили водку.

Политическая корректность тогда только зарождалась в Соединенных Штатах, и никому бы в голову не пришло донести на меня в ректорат, что я вольно веду себя со студентками, что у меня на квартире курят марихуану и пьют водку, закусывая ее желе. Почему желе? Однажды во время урока я сказал, что люблю желе. В следующую пятницу студенты собрались у меня, притащив зеленое, красное, желтое желе в самых разнообразных емкостях: в туфле, в мыльнице, в шапке, в футляре для очков, в химической колбе и других экзотических сосудах. Я, как всегда, выставил водку. Напились все до чертиков. Ночью студенты разъехались – кто домой, кто в общежитие.

На следующее утро я узнал, что все общежитие было заблевано разноцветной гадостью, что вызывали полицию и забрали двух моих студентов за драку. А еще говорят, что русские напьются и дерутся. Просто надо знать, как правильно пить и чем закусывать, – если все сделаешь по правилам, драка обеспечена. И никто – ни участники драки (которых вскоре отпустили), ни свидетели, ни мальчики, ни девочки – никто меня не заложил и моего имени не упоминал.

Так вот, Бетти была моя студентка, даже встречалась с индусом Дхармом, с которым я делил квартиру. Был у нас и третий квартиросъемщик – американец из Огайо Боб Уайз. Мы жили дружно, часто рассказывали друг другу свои истории. Бетти познакомилась с Дхармом на одной из моих вечеринок, а поскольку оба были романтичны и сентиментальны, то сразу же влюбились друг в друга. Как и положено в традициях романтических народов, македонские родители сказали Бетти, что прикончат Дхарма, как только он появится у них дома, а индийская мама Дхарма написала ему, что забудет его имя и что покойный отец, узнав, что Дхарм собирается жениться не только вне касты, но и вообще черт знает на ком, умер бы еще раз. Кстати, Дхарм мне не раз рассказывал, что смерть отца (его переехал мотороллер) была подстроена родителями его бывшей невесты за то, что Дхарм опозорил их, уехав в Америку учиться, вместо того чтобы жениться на их дочери.

Я уже давно не жил с Дхармом и Бобом, редко виделся с ними. Позвонил Бобу, узнал, что Дхарм и Бетти до сих пор встречаются. Боб пригласил нас всех к себе, честно предупредив, что еды у него нет. Мы все были очень бедными тогда. Одежду покупали ношеную, на так называемых «гаражных распродажах», супы и консервы покупали в мятых банках по десять, а иногда и по пять центов за банку.

Помню, когда я жил вместе с Бобом и Дхармом, Бобу подарили на день рождения большой кусок мяса. Он его заморозил и держал в морозильнике с марта по декабрь, а на Рождество зажарил и угостил нас. Когда Боб подрабатывал развозом пиццы, он записывал в отдельный блокнотик, сколько ему дали за день чаевых, и потом платил налог с этой суммы. Десятый год Боб учился на степень магистра, которую обычно получают максимум за два года. Дольше Боба студентом в Буффальском университете числился только сумасшедший по фамилии Лев, который каждые четыре года выставлял свою кандидатуру на президентских выборах. Лев всегда проходил какой-то первый этап, потому что сотни несознательных студентов, чтобы насолить истэблишменту, отдавали свои глупые голоса за крэйзи Лева. Говорили, что Лев воевал во Вьетнаме.