Текст книги "Развивающийся разум. Как отношения и мозг создают нас такими, какие мы есть"

Точность памяти и влияние травмы

Клиницисты, педагоги, журналисты, адвокаты и законодатели – все задаются общими вопросами, касающимися запоминания и забывания, особенно когда речь идет о жестоком обращении с детьми. Проанализировав публикации на эту тему, можно обнаружить несколько простых истин. Люди, пережившие травму, могут быть не в состоянии эксплицитно вспомнить ее спустя время. Широкий спектр исследований, проведенных за последние сто лет, поддерживает эту точку зрения, а недавние результаты подтверждают предположение о том, что имплицитная память о травмирующих событиях может быть лучше у людей с посттравматическим стрессовым расстройством.¹⁵² Есть и нейробиологическое объяснение этим данным.¹⁵³ Могут пройти годы, прежде чем произойдут «контекстуальные перемены» в жизни человека и воспоминание о травмирующем событии станет доступным для сознания.¹⁵⁴ Этот феномен иногда называют «отсроченным воспоминанием». Такое отсроченное воспоминание может быть весьма точным, но эксплицитная память исключительно чувствительна к условиям вспоминания. Пересказ историй из эксплицитной автобиографической памяти – это прежде всего социальный опыт. То, что рассказывается, не совпадает с тем, что первоначально вспоминается, и этот прозвучавший рассказ не обязательно будет полностью точным в деталях.

Человеческий разум отличается внушаемостью на протяжении всей жизни, особенно в детстве.¹⁵⁵ Благодаря этой особенности есть возможность глубоко влиять на взгляды других – например, когда мы посещаем школу. Часто мы подвергаем полученную информацию критическому анализу, чтобы понять, заслуживает ли она доверия и должна ли стать частью нашей системы памяти. Но определение точности воспоминаний такими «метапамятными» процессами может быть связано с искажениями. Например, в результате наркотического опьянения, гипноза и т. д. Некоторые люди более восприимчивы к внушению, чем другие. Исследования показывают, что человек может быть твердо убежден в достоверности «воспоминания», при том что на самом деле вспоминаемое событие никогда не происходило. Степень уверенности человека в точности воспоминаний может не соответствовать их истинной точности.¹⁵⁶ Внутренние подтверждения могут быть полезны для понимания того, как прошлый опыт повлиял на жизнь человека – речь о системе памяти и взаимосвязи между имплицитными и эксплицитными компонентами памяти о событии. Внешние подтверждения – рассказы родных, полицейские отчеты, фотоальбомы и журналы – могут быть полезны для создания более полной картины. Знание того, что память социальна и поддается внушению и что воспроизведение воспоминания может изменить его форму для последующего хранения, важно как для интервьюера, так и для интервьюируемого.

Реальные события могут быть забыты, а непережитые восприниматься и переживаться как настоящие воспоминания. Тут есть несколько важных моментов. Пациенты уязвимы к суггестивным условиям психотерапии. Клиницисты должны быть осторожны, занимая нейтральную позицию в отношении точности воспоминаний пациентов. Условия, повышающие внушаемость, нужно постараться исключить либо использовать только с крайней осторожностью и информированным согласием. Речь, в частности, про гипноз, наркосинтез и интенсивные повторяющиеся опросы. Клиницистам также важно знать о профессиональных и личных предубеждениях, которые могут напрямую влиять на их взгляды, в том числе взгляд на травму и психопатологию. Эти предубеждения проявляются и вербально, и невербально. Когда интерес к травме пациента становится больше, чем интерес к самому пациенту, это приводит к внутреннему давлению. И тогда пациент продолжает вовлекать терапевта в разработку истории травмы.

С другой стороны, отрицая влияние травмы на работу и развитие разума (например, при адаптации диссоциативных состояний и амнезии), мы тоже мешаем проработке реальных жизненных историй. Если история человека включает в себя травму, то отношения с ничего не подозревающим другом, супругом или терапевтом вовсе не обеспечат ему «убежище», в котором можно начать исследовать отрывочные и пугающие аспекты памяти. Травмированные люди проявляют осторожность, когда нужно раскрыть унизительный и болезненный прошлый опыт. У них может быть глубокое чувство стыда, они очень чувствительны к тому, как ведут себя с ними окружающие. Они уязвимы, боятся, что другие их неправильно понимают или не принимают во внимание. Жертвы жестокого обращения в детстве часто чувствуют, что им «не верят». Поэтому они опасаются открывать свою боль слушателю, который их не поддерживает. Таким «неподдерживающим» собеседником может быть и терапевт, не допускающий, что у пациента действительно есть воспоминание о травме, которое мешает вести терапию.

Нет единого мнения о последствиях травмы и о том, как работать с воспоминаниями о ней. Исследователи, занимающиеся памятью, сосредоточились на том, как на памяти сказывается травма. Их труды помогают пролить свет на то, как травматический опыт влияет на отдельного человека, сообщества людей и общество в целом. В журнале «Развитие и психопатология» собраны размышления об этих проблемах – эти данные по-прежнему актуальны.¹⁵⁷ Некоторыми нашими ведущими специалистами в области изучения памяти были сделаны выводы о природе влияния травмы на память, которые дают основу для понимания этого вопроса.

Такие исследования являются сложной задачей, поскольку лабораторные условия экспериментов, а также ситуации переживания стрессовых событий (например, визиты к врачу, инвазивные медицинские процедуры или даже стихийные бедствия), конечно, отличаются от жестокого обращения с детьми в семье. Робин Фивуш заявила:

Исследования травматических воспоминаний, которые проводились до сих пор, были сосредоточены на событиях болезненных или стрессовых, но не связанных с «секретностью» или стыдом. Однако многие травмы, пережитые маленькими детьми, замалчиваются. Способность обсуждать прошлые события с другими и вербально оформлять эти события про себя может играть важную роль в развитии у детей способности понимать и интерпретировать свой опыт. Размещение прошлых событий в контексте текущей жизненной истории позволяет интегрировать прошлый опыт в целостное представление о том, «как устроен мир и кто я есть в нем». Дети с травмой, которым не дали возможности обсудить эти события с другими, могут быть не в состоянии интегрировать этот негативный опыт в свою историю. У них сохраняются разрозненные фрагменты воспоминаний об этом опыте, и это дает негативный эффект, с которым невозможно справиться.¹⁵⁸

Другие исследователи разделяют этот сострадательный взгляд и призывают нас работать над облегчением страданий, которые травма вызывает как у отдельных людей, так и у общества. Кристиансон и Линдхольм пишут:

Хотя есть документальные данные о забытых и «вспоминаемых» детских травмах, вопрос не стоит как «либо-либо» (либо забываем травму, либо вспоминаем о ней). И забывание, и вспоминание могут происходить выборочно, люди могут представлять эти воспоминания совершенно по-разному… Детям не хватает опыта и ресурсов, чтобы справиться с травмой самостоятельно, им нужна большая поддержка со стороны взрослых, чтобы преодолеть этот опыт. Дети, попавшие, например, в аварии или катастрофы, обычно обрабатывают пережитое, разговаривая со своими родителями, – взрослые помогают смириться с этим событием. Если же близкий родственник сам несет ответственность за нанесение травмы, например в случаях инцеста или домашнего насилия, ребенок не не может справиться с этим опытом… Необработанные, фрагментарные воспоминания о детской травме могут не только вызывать проблемы и страдания у самого человека. Они несут угрозу и для других людей. Часто лица, совершившие тяжкие преступления, например убийство или изнасилование, имеют опыт тяжелой детской травмы, и им не была оказана помощь в преодолении этой травмы. ¹⁵⁹

Насилие имеет множество причин.¹⁶⁰ Ментальная модель мира как безопасного места напрямую зависит от обстоятельств, когда дети становятся свидетелями насилия в обществе. Как утверждают Линч и Чиккетти,

у детей, подвергающихся постоянному стрессу и получающих травмы, например, в связи с насилием в обществе, может развиться представление о мире как о враждебном месте (Cicchetti and Lynch, 1993; Dodge, 1993). У них меняется отношение к людям, жизни и окружающему миру (Terr, 1991). Значимые фигуры, такие как родители, воспринимаются как неспособные уберечь детей от опасности. Дети могут чувствовать, что они «недостойны того, чтобы их берегли». Такие убеждения, если они закрепляются, могут способствовать развитию ненадежных отношений с родителями.¹⁶¹

Таким образом, опыт обучения в сообществе может иметь прямое влияние на детские модели привязанности. Как мы увидим в следующей главе, эти переживания напрямую влияют на широкий спектр психических процессов, от памяти до регуляции эмоций, и непосредственно воздействуют на развитие мозга.¹⁶² Линч и Чиккетти описывают один из аспектов каскадного воздействия травмы на привязанность:

Дети, чувствующие себя в безопасности, более гибко относятся к межличностному взаимодействию, и это приводит к более успешным отношениям. Если травмированные дети могут развивать и поддерживать открытые и безопасные модели представлений, то у них с большей вероятностью будут успешные отношения с другими людьми, и общая адаптация будет лучше. Травмированные дети с ненадежными моделями представлений чаще переживают травматические стрессовые реакции, в том числе потому, что страдает способность участвовать в успешных и поддерживающих межличностных отношениях.¹⁶³

Другими словами, отношения привязанности, предполагающие эмоциональную связь и безопасность как дома, так и в обществе, делают нас устойчивее и адаптивнее перед лицом невзгод.

Роль травмы также опосредована прямым воздействием хронического стресса на головной мозг. Как отмечают Бремнер и Нараян, мы по сей день сталкиваемся с проблемой неблагоприятного детского опыта и его влияния на молодежь:

Данные об атрофии гиппокампа и дефиците памяти при стрессе имеют большое значение для государственной политики. Последние исследования показывают, что 16 % женщин в детстве подвергались сексуальному насилию. С учетом этого становится ясно, что детская травма является серьезной проблемой общественного здравоохранения. Если стресс приводит к повреждению гиппокампа, это может иметь далеко идущие последствия для развития ребенка. Учитывая важную роль, которую гиппокамп играет в обучении и памяти, у детей-жертв страдает успеваемость. И это может сильно сказаться на дальнейшей жизни. Необходимо уделять больше внимания профилактике и коррекции детской «виктимизации», а также стресса на других этапах развития.¹⁶⁴

Память формирует основу имплицитной реальности (поведенческие реакции, эмоциональные реакции, категоризации восприятия, схемы «я» и «другие» и, возможно, телесные воспоминания), а также эксплицитной – представления о разных фактах и о себе во времени. Таким образом, нужно разобраться со многими слоями памяти, чтобы понять опыт других людей в настоящем и прошлом, а также их представления о будущем. Разрушительные последствия травмы могут передаваться из поколения в поколение. Эмоциональные страдания, вызванное стрессом повреждение когнитивных функций, навязчивые разрозненные воспоминания, склонность к насилию в результате травмы – все это может развиваться циклично и выходить за пределы биографии одного человека. Как мы увидим в следующих главах, токсичные отношения нарушают работу индивидуального разума. Связь между межличностными и индивидуальными процессами ясно видна в важном аспекте памяти – нарративном, то есть в рассказывании истории своей жизни.

Память и нарратив

Рассказывание историй занимает центральное место в разных культурах и играет важнейшую роль во взаимодействии между взрослыми и детьми.¹⁶⁵ С раннего возраста дети начинают рассказывать о своей жизни – восстанавливать последовательность повседневных событий и внутренних переживаний.¹⁶⁶ Что особенного в этих рассказах? Почему мы, люди, так поглощены процессом рассказывания и прослушивания историй?

Как фундаментальное творение социального опыта истории содержат общие культурные правила и ожидания, исследуют причины человеческого поведения и последствия отклонений от культурной нормы. Смысл, заложенный в историях, бытующих в культуре, может влиять на интерпретацию эмоционально значимых событий, а также на то, как эти события впоследствии обрабатываются.¹⁶⁷ Истории захватывают наше внимание еще и потому, что требуют участия в активном построении психической жизни и переживаний персонажей. То есть история создается как рассказчиком, так и слушателем.

Ко второму году жизни у детей начинает формироваться «поздняя» форма памяти, называемая декларативной или эксплицитной. Она включает в себя как семантическую (фактическую), так и эпизодическую (воспоминание себя в эпизоде во времени) память.¹⁶⁸ «Нарративная» память – это то, как мы можем сохранять, а затем вспоминать пережитые события в форме истории. «Совместное конструирование нарратива» – это фундаментальный процесс, изучаемый антропологами в разных культурах. Речь о том, как семьи объединяются, рассказывая истории повседневной жизни.¹⁶⁹ Детей можно поощрять, когда они ставят себя в центр действия; эта «агентная самофокусировка» влияет на то, как память кодируется и воспроизводится. Как отметил Ванг, исследуя взаимодействие культурных и родительских практик,

независимо от культуры, дети, у которых была более высокая агентная самофокусировка, демонстрировали более развитые навыки независимой памяти, чем те, кто был менее ориентирован на свою агентность. Культурный фон оставался в значительной степени связан с общими и независимыми автобиографическими воспоминаниями при контроле других факторов. Анализ также показал, что материнские проработки и оценки функционировали как мощные посредники в объяснении культурных различий в отчетах об общей памяти, а материнские оценки и детская агентная самофокусировка объясняли культурные различия в отчетах о независимой памяти детей. Настоящие результаты поддерживают взгляд на развитие автобиографической памяти как результат совместного конструирования личных нарративов (историй о прошлом) детьми и значимыми взрослыми.¹⁷⁰

Психолог Лев Выготский сказал, что интериоризация детского опыта общения с родителями создает мысль.¹⁷¹ То есть дети, которые рассказывают о событиях из жизни своим родителям, начнут рассказывать о таких событиях и себе. Воображение и содержание воспоминаний станут активной частью внутреннего мира.

Эта точка зрения также объясняет, что некоторые из наших самых ценных личных процессов – мышление, саморефлексия и самоосознание, могут иметь истоки в межличностном общении. Такова природа эволюции – человек есть социальное существо, наше выживание с древности зависело от способности к «ментальному зрению» – способности ощущать психические состояния других и знать, кому можно доверять.¹⁷² Наше самоощущение формируется опытом взаимоотношений с родителями и рамками более широкой культуры, в которой мы живем.¹⁷³ Конвей и его коллеги заявляют: «я-системы с независимым фокусом характеризуются ранним созданием последовательной, тщательно продуманной, эмоционально заряженной и сосредоточенной на себе автобиографической истории. Напротив, я-системы со взаимозависимым фокусом демонстрируют более позднее установление краткой, схематичной, эмоционально невыразительной, автобиографической истории, ориентированной на отношения».¹⁷⁴

«Независимая сосредоточенность на себе» характерна для современных или так называемых западных индивидуалистических культур, тогда как «взаимозависимая сосредоточенность на себе» была обнаружена во многих более традиционных культурах Восточной Азии.¹⁷⁵ Конвей и коллеги также пришли к выводу, что

наличие сходных периодов детской амнезии [менее пяти лет] и подъема активных воспоминаний [возраст от десяти до тридцати лет] в разных культурах предполагает, что опосредовать появление этих периодов на кривой продолжительности жизни могут культурно независимые процессы. Эти процессы могут быть связаны со взаимопроникновением и «выравниванием» культур, а могут зависеть и от развития нервной системы. Напротив, различия в содержании памяти в разных культурах указывают на специфические для конкретного общества черты. Культурные (например, независимая или взаимозависимая сосредоточенность на себе) и индивидуальные (включая неврологические) факторы, таким образом, демонстрируют сложную динамичную и интерактивную связь. Все вместе они участвуют в формировании содержания, доступности и распределения автобиографической памяти на протяжении человеческой жизни. Также они участвуют в создании культурного разнообразия и создают общие черты в жизненных историях людей.¹⁷⁶

Вполне вероятно, что культурные и семейные условия, в которых мы живем, определяют способы развития конкретных областей мозга, вовлеченных в процесс отражения «я» на протяжении всей жизни. В частности, гиппокамп и префронтальные (включая медиальную префронтальную и орбитофронтальную) области опосредуют эксплицитную автобиографическую память. Эта форма памяти напрямую связана с интегрированной пространственной и временной картой представлений о себе. Основные участки «режима по умолчанию» – от лобной медиальной префронтальной области до задней поясной коры – активно участвуют в процессах, связанных с самосознанием, саморефлексией, проспектированием, автобиографической памятью и эмпатией.¹⁷⁷ Ученым еще предстоит выяснить, как эти области, сфокусированные на «других и на себе», могут дифференцироваться в разных культурах.

При эксплицитном кодировании в оперативной памяти обрабатывается масса информации, но в долговременную память попадает только избранная часть. Из этого набора лишь часть попадает в постоянную память. Этот процесс корковой консолидации, как обсуждалось выше, может быть фундаментально связан со сновидениями и с «нарративизацией» эпизодической памяти. Сновидение – это мультимодальный нарративный процесс, содержащий различные элементы повседневного опыта, прошлые события, ментальные модели и текущий перцептивный опыт. Таким образом, единицу дня, отмеченную процессом консолидации сна, можно рассматривать как «главу в истории жизни». Каждый день – это возможность создать новый эпизод обучения, в котором недавний опыт интегрируется с прошлым и вплетается в ожидаемое будущее.

Эти истории включают в себя точку зрения рассказчика (от первого или третьего лица, прошлое или настоящее), деятельность различных персонажей и психические состояния (эмоции, восприятие, убеждения, воспоминания, намерения), а также описание конфликтов и их разрешение.¹⁷⁸ С раннего возраста нам известны несколько жанров повествования: вымышленный, схематический (общие описания событий) и фактический. Истории могут быть о других, а могут быть о себе – автобиографическими. Жанры могут пересекаться. Например, вымышленные истории часто включают в себя автобиографические элементы, причем это может происходить совершенно непреднамеренно. Автобиографические отчеты часто содержат обобщения повторяющихся переживаний или воображаемые события. Таким образом, история часто бывает «многослойной».

Истории в форме «ритуалов перед сном», мифов, фильмов, пьес, романов, дневниковых записей, разговоров за обедом или сеансов психотерапии сопровождают нас на протяжении всей нашей жизни. Многие формы человеческого взаимодействия – от детских игр до обсуждения взрослых автобиографий – включают совместное построение повествования вокруг разговора о памяти.¹⁷⁹

Нарратив можно рассматривать как фундаментальный процесс, проявляющийся по-разному. Он создает «общие» истории (часто называемые собственно «нарративами»), определяет модели поведения (называемые «нарративными перформансами») и может влиять на нашу внутреннюю жизнь (в форме снов, образов, ощущений и состояний разума). Мы также можем предположить, что нарративный процесс напрямую влияет на эмоциональную модуляцию и самоорганизацию.

Процесс рассказывания и прослушивания историй часто включает в себя основные черты социального взаимодействия. Рассказчик производит вербальные и невербальные сигналы, слушатель принимает их, а затем отправляет сигналы обратно к рассказчику. Этот замысловатый танец требует, чтобы оба участника могли считывать социальные сигналы, разделять концепцию субъективного опыта и следовать правилам диалога, принятым в культуре. Таким образом, истории конструируются социально. Можно сказать, что даже у писателей, работающих «в изоляции», есть воображаемая аудитория, с которой они ведут активный диалог. Неудивительно, что нарративный процесс требует, чтобы социальная система мозга работала безупречно.¹⁸⁰

Создание нарративной связности может быть усилено социальным опытом. Мы можем начать видеть взаимосвязь между совместным созданием истории и приобретением более адаптивной самоорганизации. В следующей главе мы исследуем, каким образом отношения привязанности способствуют обработке повествования, эмоциональному общению и развитию разума.

Влияние нарратива на внутренний опыт наиболее ярко проявляется в сновидениях, «управляемом воображении» и дневниковых записях. В каждом из этих процессов присутствует множество представлений, способных удивить наш «сознательный разум». Сны – это сложные истории, в которых присутствует множество образов из разных моментов времени. «Управляемое воображение» выдвигает на передний план наборы ярких переживаний, которые содержат активные размышления о приоритетах человека и текущих жизненных проблемах. Ведение дневника часто может выявить взгляды на жизнь, которые недоступны при обычном самоанализе. Понимая процесс нарратива как нечто большее, чем просто вербальные истории, мы можем определить, как каждое из этих внутренних переживаний формируется центральными темами в нашей жизни.

Нарративный перформанс, или проигрывание, можно наблюдать в моделях поведения, социальных взаимодействий и принятия решений, которые определяют ход жизни человека.¹⁸¹ Почему это называется «нарративом», а не просто «выученным поведением»? Темы, которые определяются как важные, привносят ощущение преемственности и смысла в жизненные направления человека. Благодаря им можно понять, почему человек делает то, что делает, и как помочь ему изменить свое поведение, если это необходимо. Бессознательные ментальные модели могут раскрываться как нарративные темы. Центральный, создающий согласованность нарративный процесс обладает способностью связывать разрозненные аспекты памяти внутри личности.

«Проигрывание», таким образом, есть поведенческое проявление основного нарративного процесса, связывающего прошлое, настоящее и будущее. Осознание роли раннего жизненного опыта в формировании того, что обрабатывается в сознании, и того, как это обрабатывается, может помочь нам разобраться со многими вопросами.

В структуре «трех П» темы «историй нашей жизни», и лежащие в их основе ментальные модели можно рассматривать как плато, формирующие подмножество пиков, возникающих в виде мыслей, эмоций и поведения. Размышления о темах наших жизненных историй – рассказанных и разыгранных в воображении – приводят к осознанию, и мы можем увидеть с плоскости возможности объективную природу влияний плато. Возможно, именно саморефлексия, возникающая в процессе ведения дневника, во время сна, в беседах с близкими и с терапевтом на сеансах, позволяет человеку получить доступ к большему количеству вариантов на этой плоскости возможностей. Так возникает возможность для новых комбинаций пиков. Плато не бывают «хорошими» или «плохими», однако ригидные, неподатливые ментальные модели или деструктивные темы, представленные в виде сковывающих плато, могут потребовать внимания и проработки. Как мы увидим в следующих главах, выявление тематических паттернов наших жизненных историй может быть необходимо, чтобы избежать попадания в ловушки разума – «автоматические способы осмысления». Нарративы – это часть жизни, но они не должны сковывать нас той или иной сюжетной линией. Отойти от плато фиксированного представления о том «кто мы есть», от некоего «неизменного повествования», значит стать более гибким и открытым. Это путь к более свободной и здоровой жизни. Речь о переходе к «присутствию в настоящем», который раскрывает энергетические потоки разума, благодаря которым он станет более гибким, адаптивным и когерентным. Речь о том, как внимательность, эмпатия, терапия и личностный рост делают жизнь человека более благополучной.

Нарративы также показывают, как представления одной системы могут переплетаться с другой. Ментальные модели имплицитной памяти помогают организовать темы, вокруг которых появляются детали эксплицитной автобиографической памяти. Мы не видим ментальные модели «как таковые», но их проявление в нарративах позволяет нам, по крайней мере, увидеть тени, которые эти модели отбрасывают, и ограничения, которые они создают.