Текст книги "Похищение Эдгардо Мортары"

Глава 10
Служанка-распутница

Всередине сентября, получив от свояков письмо с отчаянным призывом вернуться в Болонью ради спасения жены и лавки, Момоло перед отъездом написал последнее прошение к папе. В его тоне ясно чувствуется отчаяние.

Это письмо, написанное 19 сентября и адресованное напрямую папе, начинается так:

Момоло Мортара, преклоняя колена у ног Вашего Святейшества, заявляет, что с того самого дня, как у него отняли сына, он не видел ничего, кроме череды бед и невзгод. Его дела в Болонье, оставленные в беспорядке, пошли под откос ввиду его длительного отсутствия и наконец пришли в состояние полного краха. Его срочно призвали вернуться домой, и не только из-за нездоровья жены, но и из-за вышеупомянутой катастрофы, постигшей его дела. Оставляя в Риме лучшую часть себя [т. е. сына] и проливая слезы отчаяния, он осмеливается обратиться к Вашему Святейшеству с просьбой, исходящей из самой глубины его души: поскольку Вы славитесь великим милосердием, избавьте их от великого страдания еще до того, как он вернется в столицу, и возвратите людям, потерявшим все, хотя бы священную семейную радость.[127]127
  ASV – Pio IX.


[Закрыть]

Момоло вернулся в Болонью и, по счастью, застал жену не в столь ужасном состоянии, как опасался. Он попытался привести запущенные дела в порядок, но обнаружил, что не может по-настоящему сосредоточиться ни на чем, кроме мыслей о том, как вернуть Эдгардо. Целый ряд писем Момоло, отправленных в Рим в последние дни сентября, свидетельствует о той лихорадочной деятельности, которую развили он и его группа поддержки среди евреев, желая как можно скорее добиться освобождения мальчика.

В письме к Скаццоккьо от 27 сентября Момоло рассказывал о том, что изо всех сил собирает показания и свидетельства, которые необходимо раздобыть, чтобы его слова обрели вес. Узнав, к своему огорчению, о том, что Скаццоккьо не позволяют видеться с Эдгардо в отсутствие отца, Момоло вложил в конверт просьбу, адресованную кардиналу Антонелли, где просил государственного секретаря о вмешательстве, так как желал бы впредь получать известия о сыне.

Во втором письме, написанном в тот же день, Момоло докладывал Скаццоккьо, что вскоре пришлет ему документы, которые представят Анну Моризи в совершенно новом свете. Еще Момоло сообщил об очередном тревожном известии: он получил письмо от одного еврея из Ливорно, который передал ему свой разговор с неким другом из Рима (примерно так и работала обширная еврейская сеть связей в Италии). Таким путем, писал Момоло, стало известно о “новом обряде крещения, который только что сотворили с моим любимым Эдгардо”. Он побуждал Скаццоккьо выяснить, правдиво ли такое известие, и если окажется, что да, подать официальный протест.

Были у Момоло и более обнадеживающие вести – на сей раз с международного фронта. Он только что узнал о том, что сорок самых авторитетных раввинов Германии направили папе коллективный протест в защиту семьи Мортара. А десятью днями ранее, в ответ на просьбу из Англии подробнее рассказать о происходящем, его болонские друзья выслали туда подробный отчет о ходе событий. Мир принимал все большее участие в судьбе еврейского мальчика из Болоньи.

В заключение письма Момоло напоминал Скаццоккьо свою просьбу регулярно навещать Эдгардо и присылать ему известия о том, как поживает его сын. Но между тем в Риме у секретаря еврейской общины не все шло гладко. 29 сентября Скаццоккьо направил письмо с протестом Энрико Сарре, директору Дома катехуменов, жалуясь на унизительное обращение, а также сообщая, что ходят тревожные слухи, будто в Доме катехуменов Эдгардо недавно крестили.

Двадцать третьего числа того же месяца, вспоминал Скаццоккьо, он отправился по просьбе Момоло в Дом катехуменов, чтобы повидаться с Эдгардо. Когда он постучал в дверь, к окну подошел директор и сообщил ему, что в соответствии с поступившим новым распоряжением ему не разрешается впускать внутрь ни одного еврея. “Я пишу Вам потому, – сообщал Скаццоккьо директору, – что не собираюсь вновь подвергаться такому унижению у Ваших дверей, тем более что синьор Мортара перед отъездом договорился с Вами о том, чтобы в его отсутствие я мог беспрепятственно навещать его сына и время от времени передавать ему известия о мальчике”.

Затем Скаццоккьо переходил к другой, еще более неприятной теме. “Синьор Мортара пишет мне, что от кого-то в Болонье услышал, будто его сына недавно крестили с соблюдением всех положенных обрядов. Хотя такое известие кажется мне невероятным и хотя я сам хотел разубедить несчастного отца в том, что такое возможно, тем не менее я желаю выполнить его просьбу, а именно спросить Вас об этом напрямую. Итак, я прошу Вас подтвердить, что этого не происходило, дабы я мог успокоить бедного отца и избавить его от мучительных сомнений”.[128]128
  Письмо Скаццоккьо дону Энрико Сарре в Рим, 29 сентября 1858 года, ASCIR.


[Закрыть] В действительности, вопреки слухам, разлетевшимся среди итальянских евреев, в те первые месяцы пребывания мальчика в Доме катехуменов его, скорее всего, и вправду не подвергали крещению.

Показания, которые собирал Момоло и на которые он возлагал столько надежд, должны были опровергнуть факты, послужившие инквизитору и другим церковным чиновникам сигналом к действию. В центре этой истории находилась служанка Анна Моризи. Она являлась единственной свидетельницей крещения. Лишь на основании ее рассказа отец Фелетти отдал приказ схватить Эдгардо. И вот теперь Момоло решил сделать все возможное, чтобы подорвать доверие к ее словам и самостоятельно расследовать все части ее рассказа о крещении, какие можно было проверить, а затем попытаться показать, что сама девушка – существо настолько безнравственное, что нельзя верить ни единому ее слову.

Ключевой фигурой в рассказе Моризи был Чезаре Лепори, бакалейщик из лавки по соседству. Именно он, утверждала она, первым посоветовал ей крестить больного ребенка, и он же объяснил ей, как это делается. Так Лепори, никому не известный мелкий торговец, в одночасье привлек к себе внимание множества людей, живших далеко от Болоньи. Во всей Папской области люди, взволнованно следившие за развитием событий, винили в случившемся именно его.[129]129
  Как говорилось в одном пересказе, крещение было совершено тайно “по наущению бакалейщика Лепори, католика-фанатика”. Alfredo Comandini, L’Italia nei cento anni del secolo XIX (1801–1900), 1850–60 (1907—18), p. 824.


[Закрыть]

В 1858 году Чезаре было 34 года. Он жил неподалеку от семьи Мортара со своей женой, четырехлетней дочкой Марией, 32-летним холостым братом Раффаэле и 72-летним овдовевшим отцом Франко. Все они родились в Болонье, и их хорошо знали в округе, так как они держали бакалейный магазин вместе со старшим братом Чезаре, Антонио, который жил неподалеку вместе со своей второй женой и двумя детьми.[130]130
  Эти подробности взяты из ASG-SA.


[Закрыть]

Вернувшись из Рима, Момоло решил встретиться с Чезаре Лепори и поговорить с ним. Должно быть, Момоло было нелегко держать себя в руках, когда он входил в лавку Лепори, – ведь в ту пору он, как и многие, верил в то, что в трагедии его семьи повинен этот молодой бакалейщик. Когда Лепори спустя три месяца после полицейской облавы у дома Мортара увидел, что к нему входит Момоло, он, должно быть, и сам взволновался, потому что теперь и он знал, что Анна Моризи назвала его главным инициатором крещения.

Узнать подробности того, что произошло далее, можно из неожиданного источника – от отставного судьи Карло Маджи, католика, который жил по соседству. 6 октября Маджи явился к болонскому нотариусу, к услугам которого прибег Момоло, чтобы записать и заверить рассказ судьи. Затем это свидетельство было подано кардиналу Антонелли для рассмотрения самим папой. Момоло очень надеялся, что папа, как только узнает, как все было на самом деле, сразу же велит отпустить Эдгардо.

Вот что рассказал Маджи:

Поскольку я часто захожу в кафе “Дженио” на виа Сан-Феличе, которое посещают многие евреи, в том числе и синьор Момоло Мортара, мне не раз доводилось беседовать с ним, особенно о его маленьком сыне. Это тот самый мальчик, которого отобрали у него несколько месяцев назад по приказу правительства, потому что его кто-то крестил. Я также говорил с Мортарой о тех толках, которые ходили в городе из-за утверждений некой Нины [так в близком кругу звали Анну Моризи], его бывшей служанки, – про некоего синьора Чезаре Лепори, бакалейщика с виа Веттурини. Она заявляла, будто это он подстрекал ее крестить его сына и научил таинству. Он будто бы рассказал ей, как это делается, потому что сама она этого не знала.

Наши разговоры остановились на этом месте, а затем, во вторник, пятого числа сего месяца, я заглянул в упомянутое кафе, чтобы позавтракать. Туда же пришел синьор Мортара и сказал мне приблизительно следующее: “Вы еще не слышали? В прошлую субботу я зашел в лавку Лепори. Чезаре увидел меня, вначале поздоровался, а потом спросил, что такое случилось с моей служанкой Ниной. Я ответил ему, что даже слышать не желаю это имя, да лучше бы и ему никогда не знать ее, потому что она опорочила его на весь мир, заявив, что именно он посоветовал ей крестить мальчика и даже объяснил, как это делается. На что Лепори ответил, что все это – ложь и он никогда, никогда не говорил с этой молодой женщиной на эту тему”.

Выслушав этот рассказ, я сказал Мортаре, что мне трудно поверить… что Лепори способен столь категорично отрицать то, что уже сделалось общеизвестным благодаря словам Нины.

Чтобы убедить отставного юриста, Момоло предложил ему сходить вместе в лавку Лепори, и тогда он все услышит сам. Момоло все равно собирался туда зайти, чтобы получить от Лепори письменное свидетельство, которое тот обещал ему составить.

И вот около 8:30 я отправился вместе с Мортарой в лавку Лепори, и там мы застали его вместе с отцом и их помощником. Я услышал, как Мортара спрашивает Чезаре Лепори, подготовил ли тот письмо, о котором они говорили в прошлую субботу. Но Лепори ответил, что с тех пор он кое с кем посоветовался и решил не писать такое письмо, потому что это частный документ и он не будет иметь силы. Однако он добавил, что готов свидетельствовать по закону перед любыми властями, когда бы его ни призвали, и повторить все, что он уже сказал Мортаре в прошлую субботу. Я услышал, как он говорит следующие слова: “Я никогда не разговаривал с Ниной о вашем маленьком сыне и уж тем более не советовал ей крестить его”.

Еще, по словам Маджи, бакалейщик добавил, что он в любом случае не мог бы научить девушку обряду крещения, потому что сам точно не знает, как он совершается.

“То, что я сказал вам в субботу [продолжал Лепори], я повторяю сейчас и буду повторять всегда, потому что, как человек чести, я могу говорить лишь чистую правду. Мне очень жаль, Мортара, что меня не вызвали раньше и не допросили обо всем этом, а ведь, сдается мне, было бы только естественно, если бы меня вызвали, раз Нина рассказала им, будто это я подсказал ей, что и как сделать. Ведь если бы они со мной поговорили, то давно бы уже узнали то, что я говорю вам сейчас… в присутствии синьора [тут Лепори указал на Маджи], и то же самое засвидетельствую завтра. Меня только одно удивляет, дорогой Мортара: если Нина вправду сказала то, что она якобы сказала, то почему меня до сих пор не разыскивал ни один чиновник?”

В завершение своего рассказа отставной судья заметил, что, уходя от бакалейщика, он понял, что его прежний скептицизм был необоснованным: Лепори явно говорил правду.[131]131
  ASV-SS, fasc. 1, Allegato E, Ripertorio Generale n. 5358.


[Закрыть]

Письменное свидетельство Маджи было спешно отправлено в Рим, и 11 октября Скаццоккьо заверил его у римского нотариуса, а затем отнес кардиналу Антонелли для представления папе. Сопроводительное письмо, написанное от имени Момоло, побуждало Пия IX прочитать документ, поскольку он доказывал, что Моризи солгала о крещении.[132]132
  ASV – Pio IX.


[Закрыть] Но этим нападки на молодую женщину, призванные подорвать доверие к ее словам, не исчерпывались. Ее разоблачали не только как лгунью, но еще и как потаскуху и воровку.

За несколько дней до того, как бывший судья пришел к болонскому нотариусу, чтобы заверить свои показания, в ту же контору набилась целая толпа женщин, куда менее привычных к подобным кабинетам. Семья Мортара и их болонские союзники не раз слышали смешки и пересуды по поводу Анны Моризи: в городе ходили слухи о ее распутном поведении, и эти слухи (как надеялись евреи) могли дискредитировать ее в глазах церкви. Поэтому Мортара и их друзья принялись расспрашивать соседей, не слышали ли те чего-нибудь о тайных шашнях Анны. Они опрашивали тех, кто мог знать об этом лучше всего: женщин, входивших в разветвленную сеть прислуги – той, что встречалась каждый день где-нибудь в коридорах или на улице, по дороге на рынок и привычно обменивалась сплетнями о хозяевах, о соседях и друг о друге.

Момоло с Марианной и сами кое-что знали: в начале 1855 года, когда Анна проработала у них уже три года, обнаружилось, что она беременна. В ту пору в Болонье такие беременности у незамужних служанок случались нередко – более того, их вполне можно было отнести к профессиональным рискам. Молоденькие служанки часто оказывались в городе одни (ведь их родня оставалась далеко, где-нибудь в сельской глуши) и становились легкой добычей самых разных молодых и не столь уж молодых мужчин, женатых и холостых, которые либо соблазняли их обещаниями жениться, либо просто насиловали. Довольно часто брюхатили служанок сами хозяева или их сыновья.

В Болонье, как и почти во всей Италии, существовал спасительный выход для незамужних служанок, попавших из-за беременности в отчаянное положение: местный приют для подкидышей. Болонский воспитательный дом (Bastardini, как называли его в народе), учрежденный еще несколько веков назад, принимал младенцев, родившихся у незамужних женщин, и тем самым помогал им сохранить честь, а их семьи спасал от позора. Детей в ospizio (богадельню) подбрасывали с соблюдением величайшей тайны, потому что только так можно было уберечь честь женщины. Поэтому малышей приносили в Bastardini не сами матери, тщательно скрывавшиеся от посторонних взглядов, а повитухи, принимавшие у них роды.

В те годы незамужних женщин не просто уговаривали сдавать детей в приюты: от них это требовалось. По мнению властей Папского государства, молодая женщина, оставляя незаконного ребенка при себе, во-первых, позорила всю свою семью, а во-вторых, и в дальнейшем обрекала себя на греховную жизнь. И это были далеко не все неприятные последствия: уже само это зрелище – незамужняя женщина с младенцем – служило поводом для общественного скандала. Сама мысль о том, что ребенок может расти в доме незамужней матери, казалась неприличной. А потому, как только малыш попадал в приют, ему подыскивали кормилицу в деревне и на первое время отправляли к ней.[133]133
  Более полную историю подбрасывания младенцев в Болонье XIX века см. в: Kertzer, Sacrificed for Honor.


[Закрыть]

Подобно другим молодым женщинам, оказавшимся в таком положении, Анна Моризи совсем не хотела возвращаться к родным в Сан-Джованни-ин-Персичето, где вездесущие соседи непременно углядели бы предательски округлившийся живот под ее просторным платьем. Конечно, нельзя было ей оставаться и в доме Мортара, когда подойдет время рожать, потому что такое зрелище было не для детей, да и соседи принялись бы злословить, что Мортара держат в прислугах падшую женщину.

Вместо того чтобы просто уволить Анну, как сделали бы многие другие хозяева, Момоло и Марианна договорились с одной повитухой, что Анна поживет у нее несколько месяцев до родов. Они даже оплатили ей все расходы – и кров, и помощь в родах. Желая защитить репутацию Анны, а заодно и свою собственную, ведь они обещали Анне снова взять ее к себе, когда она родит и отдаст младенца в приют, они сказали соседям и друзьям, что девушка заболела и уехала поправлять здоровье к родителям.

Но в сентябре 1858 года семья Мортара уже не была заинтересована в том, чтобы обелять репутацию Анны, – скорее наоборот. И выяснилось, что не нужно далеко ходить, чтобы найти женщин, готовых рассказать множество историй о ее скандальном поведении.

С 30 сентября по 1 октября болонский нотариус записывал показания, которые давали ему восемь женщин и один мужчина. Затем эти документы, как и свидетельство Маджи, были отосланы Скаццоккьо в Рим, где тот тоже повторно заверил их у нотариуса, а затем переслал вместе с сопроводительным письмом папе Пию IX. Едва ли когда-нибудь в руки доброму папе попадало более откровенное описание женского распутства.

В сопроводительном письме к папе сразу говорилось о сути дела: “Момоло Мортара преклоняет колени перед Августейшим Престолом Вашего Святейшества и сообщает, что только что раздобыл документы… касающиеся безнравственного поведения Моризи”. Мортара писал, что шлет эти материалы затем, чтобы папа сам мог судить, “можно ли верить заявлениям женщины, которая слывет столь порочной и развратной”. Он заключал свою мольбу словами: “Не медлите же долее, о Святой Отец, в вынесении решения, которого мы все так давно ждем, и успокойте сломленную горем семью… избавьте от страха 10 тысяч евреев, которые являются верными и миролюбивыми подданными Вашего Святейшества”.[134]134
  ASV – Pio IХ. И сопроводительное письмо, и все заверенные у нотариуса свидетельские показания из Болоньи, о которых говорится ниже, хранятся здесь.


[Закрыть]

Свидетелей из Болоньи опрашивали по двум пунктам. Первый касался морального облика Анны Моризи, а второй – болезни Эдгардо в ту пору, когда он предположительно был крещен. Семье Мортара было важно прояснить второй вопрос, так как они узнали, что католикам позволяется крестить еврейского ребенка без родительского разрешения лишь в том случае, если имеются серьезные причины опасаться за его жизнь. В подобных случаях, говорилось в каноническом праве, допустить его душу в рай гораздо важнее, чем выказать обычное уважение к родительскому (и особенно отцовскому) праву на детей. Мортара уже получили заверенные письменные показания своего семейного врача Паскуале Сарагони, лечившего Эдгардо во время той болезни, и тот подтверждал, что мальчику никогда не грозила опасность умереть. В документе, составленном 31 июля 1858 года, говорилось, что недуг, которым мальчик болел в возрасте одного года, был самой заурядной детской инфекцией. Показания врача тоже были отосланы и государственному секретарю, и папе. Кроме того, доктор Сарагони свидетельствовал, что в ту пору, когда Анна Моризи, по ее словам, крестила больного ребенка, она сама серьезно болела и не вставала с постели. Мортара постарались найти подтверждение этим показаниям и у других свидетелей, опасаясь, что слово Сарагони, человека, известного своим антиклерикализмом, и давнего противника папского режима, будет сочтено чересчур легким на весах правосудия Папского государства.[135]135
  Биография и автобиография Паскуале Сарагони, обе в рукописном виде, находятся в AMRB. Глава 11


[Закрыть]

Свидетельства, присланные папе, были очень разнородными: от сбивчивых пересказов, сделанных с чужих слов, до четких и подробных описаний от первого лица. Все эти показания давали католики. Это было важно, потому что их слова должны были иметь больший вес; более того, в Папской области евреям по закону запрещалось свидетельствовать против христиан.

Марию Капелли, 44-летнюю вдову, попросили дать показания о том, насколько серьезно болел Эдгардо в 1852 году. Уже сам факт, что ее призвали в качестве свидетельницы, говорит об отчаянии супругов Мортара: ведь эта женщина знала о болезни мальчика лишь по рассказам своей матери, которая была тогда приходящей прислугой у родителей Марианны Мортары. “Я уже несколько лет очень хорошо знаю Момоло и Марианну, еврейскую супружескую чету”, – так начала она свой рассказ.

Я знаю, что шесть лет назад, когда супруги Мортара жили на виа Веттурини, один из их маленьких сыновей, если не ошибаюсь – Эдгардо, заболел какой-то детской хворью. Мне рассказывала об этом моя мать. Она жила тогда вместе со мной, днем работала у супругов Падовани, а на ночь возвращалась к нам домой. От нее же я узнала о том, что служанка в доме Мортара тоже была в то время больна и не вставала с постели. Я только слышала от матери (ныне покойной), что сын супругов Мортара болен несерьезно, а больше я ничего не слышала – ни что ему становилось хуже, ни тем более что ему грозила смерть. Это была самая обычная, неопасная болезнь, она длилась всего несколько дней.

Вслед за этой свидетельницей показания давала другая женщина, которая знала семью Мортара с тех пор, когда Эдгардо был младенцем. Шестидесятишестилетняя Ипполита Дзаккини начала свой рассказ с того, что она тоже знает супругов Мортара еще с той поры, когда они жили на виа Веттурини. Сама она в то время работала прислугой в доме Соломона Равенны. Эта еврейская семья дружила с четой Мортара и жила на той же улице. К тому же Соломон (в 1852 году ему было 57 лет, и он практически годился в отцы 33-летней Марианне) вместе с женой и их 17-летним сыном тоже недавно переселились в Болонью из моденского гетто.

Поскольку две эти семьи были дружны между собой и жили совсем рядом, свидетельствовала Ипполита, ее часто посылали с поручениями в дом Мортара. Так что она совсем не удивилась, когда однажды летом (лет пять или шесть тому назад) ее хозяин Равенна велел ей отправиться в дом Мортара и остаться там на три или четыре дня, чтобы выручить их, так как их собственная служанка, некая Нина Моризи, уже три-четыре дня болеет, да так тяжело, что не может встать с кровати. Ипполита продолжала:

Я хорошо помню, что ту же самую пору болел и сынок Мортара, Эдгардо, ему было тогда года два или даже год. Это была обычная детская болезнь, и я помогала матери малыша ухаживать за ним… Мальчик болел дня четыре или пять, и родители его тревожились за него, потому что они очень любили всех своих детей. Они приглашали на дом лекарей, был среди них, помнится, доктор Сарагони. Но болезнь была совсем не смертельная. Я даже помню, как мама мальчика спрашивала доктора Сарагони, не умрет ли малыш, а он только рассмеялся и сказал, что это пустяковая болезнь, все дети ею переболевают.

Затем Ипполита добавила: “Вот что я еще вам скажу, у меня собственных детей восемь человек, а уж повидала я их гораздо больше, и за многими ходила, и я очень хорошо помню: у Эдгардо Мортары никогда не было таких опасных признаков, какие бывают у маленьких деток, если те опасно больны и вот-вот умрут”.

Когда Ипполита закончила давать показания, в кабинет нотариуса вошла ее 27-летняя дочь Марианна и подтвердила правдивость ее рассказа. В 1852 году, когда ее мать находилась в услужении у Соломона Равенны, Марианна работала в том же доме горничной. Она помнила, что как-то раз мать подменяла несколько дней Анну Моризи, служанку супругов Мортара, и, помнится, мать рассказывала в ту пору, что кто-то из их детей чем-то болеет, но неопасно. Наконец, привели Джузеппину Борги, 41-летнюю швею, которая жила в 1852 году в квартире прямо под Мортара. Она поведала теперь уже хорошо знакомую историю – о мальчике, который болел недолго и неопасно, и о служанке, которая в те же самые дни болела гораздо серьезнее и была прикована к постели.

Итак, Мортара сделали все возможное, чтобы доказать, что Анна Моризи никак не могла совершить одобряемый церковью обряд крещения, так как Эдгардо никогда не находился при смерти, и заодно поставили под сомнение само предположение, что Анна могла бы в ту пору вообще дойти до бакалейщика и затем сделать то, что, по ее словам, она сделала. Теперь настала пора заговорить о том, насколько можно верить показаниям молодой женщины в настоящем. Вначале Мортара пригласил к нотариусу своего торгового агента, 30-летнего Энрико Маттеоли, и тот рассказал о подозрительном знакомстве Анны с австрийскими солдатами, жившими неподалеку, и о ее сомнительной репутации. По его словам, все в округе знали ее как “нечистоплотную девицу, известную своим безнравственным и непорядочным поведением”.

Но показания единственного свидетеля-мужчины – это были, можно сказать, еще цветочки по сравнению со скабрезными рассказами женщин, которые посыпались дальше. Первой свидетельницей стала 22-летняя Елена Пиньятти, которая вместе с мужем Алессандро Пиньятти владела бакалейной лавкой неподалеку от дома Мортара. Они наняли Анну Моризи в служанки вскоре после того, как та покинула семью Мортара, ранней осенью 1857 года. Показания Пиньятти были короткими, но впечатляющими:

“Я очень хорошо знаю Анну (или Нину) Моризи с прошлой осени, когда она начала работать у меня… Она прожила у меня около трех месяцев. Дольше я не смогла мириться с ее присутствием из-за ее предосудительного поведения”. Далее синьора Пиньятти привела несколько примеров: “Одно из таких происшествий случилось как-то вечером у меня в доме на виа Сан-Мамоло. Я что-то заподозрила и прокралась вверх по лестнице (жилые комнаты – прямо над моей лавкой). Когда я поднялась, то увидела, что Нина выталкивает из двери какого-то австрийского офицера. Я выбранила ее за недостойное поведение, и она попросила прощения, признавшись, что сама пригласила его к себе”.

Синьора Пиньятти продолжала: “Примерно в ту же пору она спелась с кладовщиком в моем магазине. Эти двое вступили в сговор: он воровал съестные припасы, а она их припрятывала. Когда я их застукала, я сразу же уволила Анну. Больше держать ее у себя было нельзя, она бы только продолжала меня позорить. Я уже успела убедиться в ее порочности”.

Похожую историю рассказала и Анна Факкини – молодая женщина, которая поступила служанкой в дом Мортара, сменив Анну Моризи. Это она в первый раз открыла дверь фельдфебелю Лючиди, когда тот постучался в дверь четыре месяца назад.

Анна Факкини начала работать в доме Мортара, когда Анна Моризи все еще жила там. В ту пору она приходила только в дневное время. Когда Моризи наконец ушла, ее на два месяца заменила ее невестка Ассунта Буонджованни, и как раз с появлением Ассунты в доме Марианна Мортара узнала, что Нина – воровка.

Факкини и сама не раз заставала Моризи за воровством. “Она не раз просила меня, – свидетельствовала она, – помочь ей украсть вино из погреба Мортара”. Но однажды, когда вскоре после ухода Нины Ассунта стирала белье, Анна Факкини вдруг обнаружила в точности такую пару носков, какая была у нее самой. Она сказала об этом синьоре Мортара, а потом показала ей ту пару. Оказалось, что эти носки когда-то были украдены у самой синьоры. Когда хозяйка спросила Ассунту, откуда у нее взялись эти носки, та ответила, что, прежде чем поступить в услужение к Мортара, она недолгое время жила у Нины Моризи. И вот, собирая вещи, чтобы уже переселиться в дом новых хозяев, Ассунта по ошибке приняла носки Нины за свои собственные и принесла их с собой. Синьора Мортара сообщила служанкам, что у нее пропадала не только эта пара носков, но еще и разные другие предметы нижнего белья. Тогда-то до нее и дошло, что все эти вещи украла Нина.

Дальше Факкини рассказала о других проделках, какими славилась Нина: о ее шашнях с австрийскими военными. Тут Моризи очень на руку было то, что некоторые австрийские офицеры жили в соседней квартире, примыкавшей к квартире Мортара. Привычка тайком водить к себе военных (в которой заподозрила ее позднее новая хозяйка, а потому прокралась вверх по лестнице над лавкой и поймала служанку с поличным) появилась у Моризи еще в ту пору, когда она работала у супругов Мортара. Факкини рассказывала, что несколько раз видела, как Нина приводит австрийцев в квартиру хозяев, когда сами Мортара находились в другой части квартиры или куда-нибудь отлучались из дома. “Я много раз уговаривала ее быть поскромнее, вести себя не так безрассудно и нагло, чтобы не позориться самой и не злить Мортара”.

Но самые откровенные описания распутного поведения Нины оставили две женщины постарше.

Розальба Панкальди (которую друзья называли Розиной), 44-летняя хозяйка кафе рядом с местной приходской церковью, засвидетельствовала, что знает Нину Моризи уже несколько лет, потому что раньше жила вместе с мужем и тремя детьми прямо над семьей Мортара, а переехала оттуда только несколько месяцев назад. Она рассказала, что рядом с Мортара жило семейство Фоскини, сдававшее комнату австрийским офицерам, и эта комната примыкала непосредственно к жилью Мортара. Она часто видела, как Анна заигрывает с австрийцами, и сама слышала, что одним флиртом дело не ограничивается.

“Однажды утром, – рассказывала женщина, – офицер по имени Пайя, или Паолино, привел Моризи к себе в комнату, и через некоторое время она вышла оттуда и крикнула (она всегда обычно кричала): «Ну и е…ля у меня была, синьора Розина, ну и е…ля!» – и закрыла лицо руками”.

Розина продолжала: “Я припоминаю, хоть теперь уже и смутно, что одна из моих тогдашних служанок, ее звали Елена, рассказывала мне, что своими глазами видела эту парочку в той самой комнате. Но я уже не помню, как она их видела – через замочную скважину или еще как-то”. Как бы то ни было, продолжала она, “после того случая с Моризи, когда она меня встречала, то опять повторяла ту же фразу – «Ну и е…ля у меня была!» – и при этом смеялась и подмигивала мне”.

Но и это было еще не все. Панкальди поведала, что другая ее служанка, Мария, рассказывала, что как-то ночью выглянула с террасы и увидела, как Нина “впускает в квартиру Мортара каких-то немецких офицеров… Они перебирались со своей террасы к ней в окно. Я уже не помню, перекидывали они туда доску или просто перепрыгивали”. Синьора Панкальди завершила свое свидетельство, нанеся последний удар по доброму имени Анны Моризи (если от него еще что-нибудь осталось): “Я знаю, что у этой Моризи всегда была дурная слава из-за шашней с немецкими офицерами, а еще она давала им погладить свою грудь, когда они стояли у окна той террасы, о которой я уже упоминала”.

Чтобы эти показания не сочли порождением распутного женского воображения, семья Мортара привела еще одну – последнюю – свидетельницу, чтобы их подтвердить. Пятидесятилетняя Джельтруде Фоскини, которая жила вместе с мужем и жильцами-австрийцами в квартире по соседству от семьи Мортара, рассказала примерно то же самое, что уже рассказывала ее бывшая соседка сверху, – в том числе и о том, что Нина по ночам впускала через террасу военных в квартиру своих хозяев, и о ее тайных визитах к военным.

Кроме того, Фоскини добавила еще одну подробность, которую пропустила Панкальди, – о том, кто именно любил подглядывать за любовными похождениями Нины сквозь замочную скважину. Однажды, поведала она, Панкальди взволнованно сообщила ей, что видела, как Нина среди бела дня входит в комнату к австрийским офицерам, где ее поджидал Пайя. “Сгорая от любопытства”, продолжала Фоскини, синьора Панкальди “приложила глаз к замочной скважине и увидела, как те двое занимаются в постели постыдным делом. Но тут же она увидела, что по лестнице поднимается синьор Мортара. Тогда Панкальди громко проговорила: «Нина! Мортара идет!» Вскоре Моризи вышла из комнаты и сказала, обращаясь к Панкальди: «Ну и е…ля у меня была!» С тех пор она часто повторяла эту фразу, когда встречала Панкальди. Собственно, я тоже часто слышала от нее то же самое выражение и однажды даже попросила синьору Панкальди объяснить мне, в чем дело”.