Текст книги "Похищение Эдгардо Мортары"

Евреи, жившие в бывших землях Папской области, которые теперь перешли под контроль Фарини, встретили новость об аресте инквизитора с радостью и глубоким удовлетворением. 17 января некий Леоне Равенна написал в редакцию Archives Israélites из Феррары, чтобы сообщить, что правительственная газета только что подтвердила арест отца Фелетти. В глазах Равенны приказ арестовать и судить инквизитора служил дополнительным поводом похвалить новое правительство – “правительство, которое способно на деле исправить все былые ошибки, а главное, добиться торжества справедливости и разума”. Фарини, писал он, хорошо понял, что такое дело Мортары. “Весь мир аплодирует ему, и евреи всех стран будут молиться всемогущему Господу о бесповоротной победе того дела, которое зовется Италией, дела всех евреев, дела цивилизации и свободы”.[298]298
  Письмо Леона Равенны из Феррары, 17 января 1860 года, Archives Israélites, февраль 1860 года, с. 77–78.


[Закрыть]

Тогда же во французскую газету написал, желая рассказать волнующую новость, и болонский еврей Иосиф Павия. Он прибавил к своему рассказу нелестный портрет отца Фелетти, описав его как “образованного и очень хитрого человека. Он знал о вероломстве и порочности римского правительства, но, алча власти и денег, изо всех сил прилепился к этому правительству и сделался его самым преданным служителем”. Хотя Павия явно не выказывает к инквизитору никакого сочувствия (или желания понять его), он все же поднимает вопрос, который уже начал тревожить даже тех, кто больше всего обрадовался тюремному заключению надменного доминиканца: “Встает вопрос: законен ли его арест, или это всего лишь акт мести папскому правительству?” Павия затронул самую суть проблемы, с которой вскоре столкнется болонский уголовный суд: “Если окажется, что его роль сводилась просто к роли жандарма, то уж не знаю, смогут ли его признать виновным”. Павия высказал эти сомнения лишь в скобках, потому что, писал он, “все равно этот арест – отличный способ продемонстрировать нетерпимость к правительству Рима”. Он выразил сомнение в том, что арест инквизитора заставит Ватикан отпустить Эдгардо, но в заключение своего письма сообщил, что новость об аресте Фелетти “везде была встречена с большой радостью, как случается всякий раз, когда угнетателей или их прислужников по заслугам наказывают за тиранство”.[299]299
  Письмо от Иосифа Павии, 15 января 1860 года, Archives Israélites, февраль 1860 года, с. 79–80.


[Закрыть]

Глава 19
Дело против инквизитора

Новым жилищем отца Фелетти стала ледяная камера без окон в башне, которая и по сей день образует один из углов массивного муниципального комплекса в центре Болоньи. На протяжении веков эта тюрьма называлась просто il torrone (“башня”) и нередко упоминалась в истории как место заключения политических узников. Ее возвели в 1352 году, а в те времена тюрьмы строились прежде всего для людей, ожидавших суда. Томить человека в тюремной камере после оглашения приговора казалось тогда делом бессмысленным: ведь в распоряжении судей имелось много куда более быстрых, дешевых и назидательных способов наказания – публичное покаяние, пытки, изгнание, каторжный труд на галерах и, наконец, смертная казнь. В 1365 году вокруг строящегося правительственного дворца возвели фортификационные укрепления, и il torrone, башня, которой была суждена долгая история, стала северо-западным углом комплекса зданий, окружавшего средоточие болонской власти. С массивными стенами, но небольших размеров – площадь внутреннего помещения составляла не более восьми квадратных метров – башня грозно возвышалась над виа Веттурини, той самой улицей, где жила семья Мортара, когда Анна Моризи, если верить ее словам, крестила Эдгардо.[300]300
  Carlo Colitta, Il Palazzo comunale detto d’Accursio (1980), pp. 48–49, 136–138.


[Закрыть]

В первые дни после ареста отца Фелетти его дело оставалось в руках шефа полиции Курлетти. Пока монах привыкал к своей новой обители, в кабинет к Курлетти в другой части правительственного комплекса один за другим шли свидетели, и картина произошедшего за те два июньских дня 1858 года постепенно восстанавливалась. Друг семьи Мортара еврей Джузеппе Витта описал сцену прощания с Эдгардо, когда мальчика наконец забрали из объятий Момоло и усадили в полицейскую карету. Потом свидетельствовали брат и дядя Марианны Мортара: первый рассказал о том, как в кафе прибежал плачущий Риккардо, сообщил ужасную новость и попросил поскорее помочь семье, а второй – как убедил инквизитора дать семье отсрочку и как потом предъявил записку от инквизитора фельдфебелю Лючиди. Еще он вспомнил, как на следующее утро безрезультатно обивал пороги кардинала-легата и архиепископа. Бонаюто Сангвинетти, 73-летний банкир-еврей, живший по соседству от семьи Мортара, вспоминал, как выглянул из окна и увидел пятерых или шестерых карабинеров, переминавшихся под домом, а затем описал жуткую сцену, очевидцем которой он стал, когда навестил в тот вечер Мортара.

18 января все полномочия по ведению следствия перешли к Франческо Карбони – судье, который присутствовал при аресте отца Фелетти и был свидетелем того, как дерзко тот отпирался при допросе в Сан-Доменико. Вначале Карбони должен был составить официальное обвинение. Это был важный момент, потому что совсем непросто было решить, чьи имена должны фигурировать в обвинении и в чем именно будут обвиняться эти люди. Понятно, что обвинять следует отца Фелетти, который приказал схватить ребенка, но как быть с теми, кто потом исполнял его приказ? Командовал операцией полковник де Доминичис, фельдфебель Лючиди отвечал за ее осуществление, а бригадир Агостини увозил мальчика из дома в Рим. А как насчет римских начальников отца Фелетти, которые, предположительно, и отдали ему распоряжение схватить ребенка? Наверное, дойдя до выводов, которые неизбежно следовали из всех этих вопросов, судья крепко задумывался: ведь получалось, что на первом же важном уголовном процессе, который затевало новое правительство Эмилии, обвинение придется предъявлять самому папе римскому.

Не менее скользким был и другой вопрос: как именно следует сформулировать обвинение? Подпадали ли под юрисдикцию прокуроров и судов Фарини события, которые произошли в Болонье за год до установления нового режима? Могут ли они вершить правосудие над инквизитором, который в ту пору обладал официальными полномочиями укреплять католическую веру? Иными словами, могли ли правовые принципы нового государства применяться задним числом? Или, может быть, придется судить этих обвиняемых по законам старого режима? Но тогда их можно будет признать виновными лишь в том случае, если окажется, что они не повиновались тогдашним законам.

Составленный 18 января 1860 года обвинительный акт с тисненой печатью королевского правительства провинции Эмилии, гражданского и уголовного суда низшей инстанции города Болоньи, гласил следующее:

ОБВИНЕНИЕ

в насильственном разлучении мальчика Эдгардо с его еврейской семьей на основании предполагаемого крещения, случившемся в Болонье вечером 24 июня 1858 года, после чего его поместили в Дом катехуменов в Риме.

ОБВИНЯЕМЫЕ

Монах Пьер Гаэтано Фелетти из ордена доминиканцев, бывший инквизитор Священной канцелярии, арестованный 2 января 1860 года. Подполковник Луиджи де Доминичис из папской полиции, бежавший во владения его святейшества.

Итак, суть обвинения состояла в похищении. Кроме отца Фелетти, обвинялся еще де Доминичис, но не Лючиди или Агостини. Логика за этим, по-видимому, стояла такая: де Доминичис, как глава болонской полиции, должен был сам устанавливать, законен ли приказ, полученный от инквизитора, тогда как полицейских, находившихся под его командованием, нельзя было привлекать к ответственности за то, что они подчинялись прямому приказу своего начальства. Но здесь, пожалуй, важнее другое: фигура де Доминичиса олицетворяла все зло папской власти и малодушное сотрудничество с австрийскими оккупантами. Все в городе хорошо помнили, как еще недавно полицейские трусливо напали на безоружных студентов в университете. Шеф полиции, наверняка понимая, что после краха папской власти ему самому оставаться в Болонье небезопасно, бежал одновременно с кардиналом-легатом в земли, еще остававшиеся под властью Папского государства.

23 января, через три недели после ареста отца Фелетти, к нему в камеру явился первый посетитель – следователь Карбони, желавший выслушать монаха. “На вид ему лет 65, – записал Карбони в отчете об этой встрече, – роста среднего, волосы у него седые, как и ресницы с бровями, лоб большой, глаза темные, нос крупный, рот пропорциональный, подбородок круглый, лицо овальное”. Узник по просьбе Карбони рассказал о себе следующее:

Я – отец Пьер Гаэтано Фелетти. Мне 62 года. Родился в Комаккьо, живу в Болонье, принадлежу к религиозному братству доминиканского ордена. В этом городе я нахожусь с 1838 года, когда меня направил сюда его святейшество в должности главного инквизитора, представителя Священной канцелярии. Я всегда выполнял свои служебные обязанности с благоразумной умеренностью, на которую мог полагаться весь город, и действовал в соответствии с распоряжениями Верховной священной конгрегации Священной канцелярии в Риме, от которой зависел…

Отвечая на ваши расспросы, я не собираюсь отрекаться от канонических привилегий, предоставляемых мне церковью, а именно – от права не представать перед некомпетентным судом. Я считаю своим долгом сказать об этом, дабы не подвергаться риску самому навлечь на себя порицание церкви.

Слова отца Фелетти об имеющихся у него церковных привилегиях не произвели никакого впечатления на Карбони: он только предупредил узника, что тот обязан говорить правду и отвечать на вопросы судьи. А упомянутые им привилегии, сообщил монаху Карбони, отменены недавними постановлениями правительства. Теперь все граждане равны перед законом.

В ответ на просьбу описать арест отец Фелетти рассказал, что его разбудили среди ночи, заставили быстро одеться и сообщили о предъявленном обвинении. Потом он отказался отвечать на вопросы, потому что иначе нарушил бы данную им священную клятву хранить молчание. “Как же можно обвинять меня в преступлении против общественного порядка за действие, совершенное два года назад по приказу тогдашнего правительства, имевшего полную силу? И как, – добавил инквизитор, – можно обращаться с такой суровостью с чиновником Святейшего престола только из-за того, что он исполнял свой долг и повиновался приказаниям главы католической церкви?” При этом монах выразил свою глубочайшую веру: “Я склоняю голову перед любыми решениями, принятыми на небесах, вверяю себя в руки одного только Господа и верю в его милосердие”.

За те три недели, что отец Фелетти провел в камере, размышляя о своем нелегком положении, он пришел к выводу, что в деле Мортары есть кое-что, о чем он вполне может говорить, не нарушая клятвы, и теперь ему очень хотелось это сделать. Поскольку некоторые стороны этого эпизода все равно уже сделались общеизвестными фактами, сказал он Карбони, то не будет вреда, если он кое-что уточнит.

Несмотря на такое предуведомление, то, с чего Фелетти начал свой рассказ, не имело никакого отношения к общеизвестным фактам, поскольку касалось его переписки со Священной канцелярией в Риме. И его сообщение оказалось чрезвычайно важным, потому что по мере того, как развивался процесс, наибольшее значение приобретал вопрос: действовал ли инквизитор по собственному почину или же просто выполнял распоряжения вышестоящих чинов? “Узнав о том, что мальчик Эдгардо Мортара был крещен, когда ему грозила смерть, – рассказал он следователю, – Верховная Священная конгрегация постановила перевезти этого ребенка в Рим и поместить его в Дом катехуменов, а на меня была возложена ответственность за исполнение [этого постановления]”.

А на тот случай, если от следователя ускользнет смысл сказанных слов, отец Фелетти повторил, что, забрав ребенка из семьи и отправив его в Рим, он всего-навсего “выполнял распоряжения, полученные мною от Верховного трибунала Священной канцелярии в Риме, а этот трибунал никогда не провозглашает ни одного указа без согласия папы римского, верховного главы католической церкви”.

Отец Фелетти поспешил добавить, что принял все мыслимые предосторожности для того, чтобы при выполнении приказа применялись лишь самые мягкие меры воздействия. В частности, он позаботился о том, чтобы мать Эдгардо убедили отдать сына “добровольно”, и с этой целью даже дал семье двадцатичетырехчасовую отсрочку. Это возымело желаемое действие. Монах рассказал, что днем 24 июня, когда к нему пришел Момоло, они вдвоем выработали план, призванный “склонить его жену по-хорошему отпустить сына, и потом в самом деле мать рассталась с сыном совершенно спокойно”.

Однако разговорчивость инквизитора имела свои пределы: он сразу же умолкал, когда слышал вопросы об источниках его информации, о том, как он впервые узнал о крещении Эдгардо, или о том, пытался ли он проверить правдивость этих слухов. Раздраженный следователь просил отца Фелетти назвать ему хотя бы имена людей, которые могли бы подтвердить его заявления о том, что ребенка кто-то крестил. “Лучше всего осведомлен в вопросах, которые вы мне задаете, – отвечал бывший инквизитор, – трибунал Верховной священной инквизиции в Риме, префектом которого является наместник Иисуса Христа на земле, папа Пий IX”.

“Вы говорите, что приказ забрать маленького Мортару из семьи пришел от Верховной священной конгрегации Священной канцелярии в Риме, – возразил следователь. – А чем вы можете доказать свое утверждение?”

“Доказательство, которое я могу привести… – это доверие, которым меня удостоил папа римский, хотя я всего лишь его жалкий и смиренный слуга. А другое доказательство, – добавил отец Фелетти, – от добрых жителей города Болоньи, которые всегда хорошо ко мне относились и считали, что я неспособен злоупотребить полномочиями, какими облек меня папа римский”.

Затем, отвечая на вопросы Карбони, отец Фелетти рассказал о том, какой приказ он отдал полковнику де Доминичису, как подготовил список имен всех детей Мортара и как предупредил фельдфебеля Лючиди, что необходимо пристально наблюдать за всеми членами семьи Мортара во время суточного дежурства у них дома, чтобы, не дай бог, не случилась беда. Он опасался, как бы евреи не решили принести в жертву своего сына, лишь бы не отдавать его церкви.

Беседа затянулась, становилось уже поздно, и Карбони сказал инквизитору, что ему пора уходить. Но монах, который три недели назад отказывался отвечать на все вопросы, заявил, что ему есть что еще сказать. Ведь он еще не успел рассказать ни о поездке Эдгардо в Рим, ни о желании мальчика стать христианином и покинуть родителей. В глазах монаха эта история служила достаточным доказательством того, что его действия были не только законными, но и предначертанными рукой самого Господа.

Он рассказал об этом Карбони на следующий день, начав с того самого момента вечером 23 июня 1858 года, когда семья Мортара впервые услышала, что Эдгардо крещен и его должны забрать. “Его братья и сестры расплакались, услышав это известие, – рассказывал отец Фелетти, – но сам Эдгардо оставался спокоен и безмятежен. Вечером следующего дня, 24 июня, когда ему надо было одеться, чтобы уезжать, он не возражал, когда карабинеры помогали ему одеваться. Он сохранял полнейшее спокойствие духа, выглядел вполне довольным и счастливым”. А потом, по пути в Рим, “когда приходила пора сделать остановку, чтобы дать передохнуть лошадям и что-то поесть самим, Эдгардо часто просил фельдфебеля отвести его в церковь”.

В Риме духоподъемная история продолжалась:

Видя, как мальчик счастлив оттого, что стал христианином, его святейшество, в мудрости своей всегда наставляемый Святым Духом… распорядился о том, чтобы в Рим пригласили отца и мать мальчика. Он предоставил им два места в дилижансе, чтобы они приехали и своими глазами убедились в том, что Эдгардо желает остаться в христианской вере. […]

Больше того, когда родители Эдгардо прибыли в Рим, им разрешили побеседовать с сыном, причем в присутствии римского раввина. Они втроем как могли пускали в ход все доводы, чтобы убедить мальчика вернуться с ними домой. Но он, будучи отроком девяти лет [sic!], сам хорошо знал, как оградить себя от соблазнов, внушаемых ему отцом, матерью и раввином. Он заявил им, что теперь он христианин и желает жить и умереть христианином.

Еще мальчик будто бы добавил, что “будет молиться Богу о том, чтобы его отец, мать, братья и сестры тоже обратились”. Отец Фелетти сказал: “Я не знаю, сколько раз родители разговаривали с сыном – всего один раз или же больше. Но я точно знаю, что у мальчика было несколько встреч с римским раввином и что он всегда оставался тверд в желании быть христианином”.

Затем отец Фелетти по-своему рассказал о встрече в Алатри: “В то время, когда родители Мортары находились в Риме – кажется, это было в октябре, – директор Дома катехуменов устроил Эдгардо каникулы и уехал с ним за город на несколько дней. Когда супруги Мортара узнали об этом, они поехали туда же. Дождавшись подходящего случая, когда директор отправился служить мессу, а Эдгардо помогал ему в этом… они вошли в церковь и приблизились к мальчику”. К счастью, Эдгардо был начеку и заметил опасность. “Увидев мать, которая, наверное, решила похитить его, он вцепился в сутану директора и закричал во весь голос: «Мама пришла меня забрать!» Все вокруг оказались предупреждены, а они сами поняли, что здесь небезопасно, и ушли из церкви. Мальчик остался с директором, и они сразу вернулись в Дом катехуменов в Риме”.

Узнав о том, как близка была опасность, папа “решил перевести мальчика в коллегиум латеранских каноников в Сан-Пьетро-ин-Винколи, где он находится и поныне, и живется ему там очень хорошо, он учится и делает большие успехи”. Больше того, заключил отец Фелетти, когда-нибудь мальчик окажется “большой опорой и гордостью семьи, потому что крещение не обрывает узы крови, а, напротив, укрепляет почтение к ним, а значит, Эдгардо будет любить родителей сильнее, чем любят их его братья и сестры”.

Следователь, выслушав эту поразительную историю про маленького мальчика, внезапно узревшего свет, отвергнувшего веру, в которой его воспитали, принявшего всей душой христианство и даже вцепившегося в сутану священника, чтобы тот защитил его от родной матери, отнесся к услышанному скептически. “А вы можете чем-то доказать то, о чем сейчас рассказали?”

“Если говорить о том, что происходило в Болонье, – ответил монах, – то я могу сослаться лишь на Агостини и фельдфебеля Лючиди. Все, что происходило по пути в Рим, может подтвердить один Агостини. А о том, что было в Риме, я получал сведения из писем от разных людей, полностью заслуживающих доверия, но их имена я не могу вам сообщить”.[301]301
  ASV-FV, pp. 22–41.


[Закрыть]

Теперь отец Фелетти сказал все, что хотел сказать. Карбони ушел. Тюремный надзиратель повернул ключ в замке, и монах снова остался наедине со своими молитвами и размышлениями.

Выслушав инквизитора, Карбони захотел теперь выслушать жертв – Момоло и Марианну. Сделать это оказалось нелегко – местонахождение супругов Мортара было неизвестно, ведь из Болоньи они уехали. Карбони запросил и получил право обратиться с петицией к властям Сардинского королевства, чтобы вызвать Момоло для дачи показаний, но узнал, что Момоло в данный момент находится во Флоренции по делам. Карбони выяснил, что дядя Марианны Анджело Падовани, банкир, по-прежнему живший в Болонье, поддерживает с ними связь. 1 февраля Падовани вызвали к прокурору и вручили ему письменную просьбу для скорейшей передачи Момоло, чтобы тот явился к болонскому прокурору. Через пять дней Момоло приехал в Болонью для дачи показаний.

Карбони попросил Момоло рассказать о похищении сына. Момоло заговорил, и его уже трудно было остановить. Он рассказал о том, как вечером 23 июня к нему домой явились фельдфебель Лючиди и Агостини, о том, какой ужас охватил его, когда он услышал о цели их прихода, и об отчаянных попытках, которые он предпринимал в течение следующих суток в надежде, что Эдгардо все-таки не заберут.

Когда поток горьких воспоминаний Момоло иссяк, Карбони ухватился за те моменты, которые интересовали его больше всего.

– Показывал ли вам фельдфебель Лючиди какой-либо письменный приказ о взятии мальчика?

– Нет.

– Достоверно ли вам известно о том, что, по вашим словам, данный приказ пришел из Рима и что римский трибунал установил правдивость известия о крещении?

– Об этом мне так и не удалось узнать ничего в точности.

– Можете ли вы пожаловаться на поведение полицейских в то время, когда они выполняли данный им приказ?

– Нет, жаловаться мне не на что. Фельдфебель много раз целовал меня, и многие из его подчиненных были явно тронуты нашими слезами и нашим отчаянием.

– Не пытался ли отец-инквизитор убедить вас отдать сына добровольно, чтобы вас не разлучали с ним насильно?

– Я находился тогда в таком состоянии, что уже не помню, пытался ли отец-инквизитор убеждать меня отдать сына добровольно. Но в действительности я отдал его только потому, что применялась сила. Иначе сына у меня никогда не отобрали бы.

– Между тем отец-инквизитор… говорил, что, заверив вас в том, что ваш сын будет воспитываться и учиться тем наукам, к которым у него наибольшая склонность, так что когда-нибудь он сможет стать вам надежной опорой, он вполне убедил вас и вы спокойно пошли домой и там убедили жену, что следует отдать мальчика добровольно. Это не так?

– Это ложь! Может быть, отец Фелетти и прибегал к таким доводам, желая меня убедить, но я не поддался на его убеждения и, вернувшись домой, не уговаривал жену.

К тому же, сказал Момоло следователю, в тот день, когда он ходил к инквизитору, его жена уже перешла в дом семьи Витта.

– Ну а сам мальчик, Эдгардо, – как он себя вел, когда его забирали от вас и от семьи?

– Мальчик оставался в постели до часа дня, и хотя он, наверное, понимал, что полиция явилась за ним, мы пытались скрыть от него это, чтобы не навредить его здоровью. А потом все произошло так внезапно, когда его взяли из моих рук и унесли, что я даже не могу сказать точно, кричал ли он и что он говорил. Ведь я сам в тот миг почти ничего не слышал и не видел, я как будто в забытье провалился. Но потом я слышал, что во время поездки он спрашивал, где родители, и просил дать ему мезузу. Это священный предмет в нашей религии, что-то вроде талисмана.

– А как ваш сын вел себя во время посещений, когда вы с женой навещали его в Риме?

– Он был напуган, и его явно стесняло присутствие директора, но он всегда открыто говорил о том, что хочет вернуться с нами домой.

Возможно, Карбони понял, что при всех своих особенностях дело Мортары не слишком отличается от других уголовных дел, какие ему приходилось разбирать. Обвинитель и обвиняемый совершенно по-разному рассказывали о случившемся. Задача следователя заключалась в том, чтобы умело наводить свидетелей на такие показания, которые помогли бы правде выплыть наружу.

“Вам следует знать, – сказал Карбони Момоло, – что отец Фелетти рассказывал, что с того самого момента, когда вам и вашей жене объявили… что… Эдгардо крещен и потому должен быть передан церкви, мальчик… оставался невозмутим и что, пока его братья и сестры плакали, сам он оставался спокоен и безмятежен. И что вечером следующего дня он позволил полицейским одеть себя, выказывая то же бесстрашие и даже радость”. Потом же, по дороге в Рим, Эдгардо постоянно просил, чтобы его водили в церковь. Карбони продолжал пересказывать свидетельство отца Фелетти, чтобы Момоло подумал, будто он находит эти показания вполне убедительными.

“Рассказ инквизитора, – ответил Момоло, – это просто нагромождение лжи”.

Когда явилась полиция и в течение еще нескольких часов после их прихода Эдгардо мирно спал. Когда он наконец проснулся и увидел полицейских, его охватила судорожная дрожь, продолжавшаяся до рассвета. А когда мы предложили ему позавтракать, чтобы подкрепить силы, он отказывался есть, не прочитав сперва утреннюю молитву, потому что наша религия запрещает есть, не произнеся этой молитвы. Потом он прочитал эту молитву, держа перед собой открытый молитвенник, что могут засвидетельствовать полицейские, но даже после этого он весь день ел совсем мало, потому что был очень расстроен и подавлен. Встал он поздно, а одевался без посторонней помощи, если не считать обычных подсказок матери, которая велела ему надеть будничную одежду и ермолку, но это его нисколько не смущало, потому что все его братья тоже надевают ермолку перед тем, как выходить из дома.

Еврейским мальчикам не позволяется оставлять голову непокрытой. На встречах с Эдгардо в Риме ни разу не присутствовали раввины (как утверждал инквизитор), но один или два раза Момоло приходил в сопровождении синьора Скаццоккьо, секретаря римской еврейской общины. А утверждение инквизитора о том, что Момоло и Марианну якобы пригласил в Рим сам папа, да еще и оплатил им дорогу, было отъявленной ложью – falsissima. Что же касается россказней о том, будто бы мальчик испугался, увидев, как мать приближается к нему в церкви в Алатри, это тоже ложь: Марианна вообще не подходила к той церкви, она оставалась в доме директора, пока Момоло ходил разыскивать сына.

Затем следователь обратился к вопросу о самом крещении. Ведь если бы это крещение было недействительным, у инквизитора не было ни малейшего законного основания отбирать Эдгардо у родителей. Тут в центре внимания оказалась Анна Моризи.

– Долго ли работала у вас Моризи?

– Около шести лет, с несколькими перерывами на несколько месяцев. А ушла она за пять или шесть месяцев до того, как у нас забрали сына. Она ушла после какого-то разговора с моей женой. Она проработала у нас так долго, что уже возомнила себя хозяйкой, ей все хотелось делать по-своему.

Карбони спросил, не была ли она обозлена, когда уходила:

– Имелись ли основания опасаться мести?

– Некоторое время между нею и нами отношения были далеко не идеальными, хотя мы относились к ней с бо́льшим добродушием и терпением, чем следовало бы. И все-таки между нами не было настолько дурных чувств, чтобы всерьез бояться мести.

– А кто ухаживал за маленьким Эдгардо в то время, когда он болел и когда Моризи будто бы крестила его? Он когда-нибудь оставался целиком на ее попечении?

– Она никогда не ухаживала за ним самостоятельно, даже в пору той болезни… Ночью он спал в колыбели возле нашей кровати, а днем – в спальне, и мать всегда находилась рядом.

В заключение допроса Карбони спросил, соблюдала ли Анна Моризи религиозные обряды.

“Мы отпускали ее на мессу и прочие обряды, но соблюдала она их или нет, я не знаю. Одно могу утверждать точно: религиозным фанатизмом она не страдала”.[302]302
  Там же, с. 46–77. Глава 20


[Закрыть]