Текст книги "Похищение Эдгардо Мортары"

Словом, заключал адвокат, ничто не указывает вину Болаффи, кроме довольно шатких спекуляций. “Мы уверены, что вы снимете с синьора Фламинио Болаффи это обвинение и выпустите его из тюрьмы”. На этом защита исчерпала свои вопросы и аргументы.

У адвоката Болаффи имелись все основания полагать, что страдания его подзащитного близятся к концу, поскольку даже сам прокурор рекомендовал снять с него обвинения. А вот у адвоката Момоло такой уверенности не было. Защитником Момоло, чья красноречивая заключительная речь должна была прозвучать прямо перед оглашением приговора суда, стал в итоге не его 23-летний сын Аугусто, а пришедший на помощь семье Мортара другой, более опытный адвокат по фамилии Манчини.

По мнению защиты, в затеянном полицией уголовном преследовании больного Момоло прослеживалась четкая связь с другой полицейской операцией – а именно той, что девятнадцать лет тому назад в Болонье лишила семью одного из ее членов. Момоло – еврей, и потому многие его соседи-католики относятся к нему с плохо скрываемой злобой.

“Если и был когда-либо процесс, вызывающий в памяти печальные примеры поистине провального судопроизводства, то это наш нынешний процесс”, – так начал свою речь Манчини. Достаточно взять беспочвенные догадки, добавить к ним щедрую дозу религиозного фанатизма – и вот что получается. “Бесстрастному наблюдателю сразу бросается в глаза, – сказал адвокат, – завеса предрассудков, которые в данном деле и послужили отправной точкой для подозрений, будто еврей Мортара совершил какое-то преступление. Поразительно, – восклицал защитник, – что свидетели вообще не называют его по имени. Даже в прокуратуре его именуют не так, как принято обычно: «ответчик Мортара». Нет, для всех он – «еврей Мортара»!”

В результате такого отношения, утверждал Манчини, вместо того чтобы в первую очередь задаться вопросом: а было ли вообще какое-либо преступление, “люди сразу же решили, будто совершено преступление, опираясь на кривотолки какой-то старой фанатички и на доводы [католической] газетки Armonia, и обвинили в нем еврея Мортару, а логика и здравый смысл при поисках доказательств подверглись искажению”.

Сразу же после падения Розы, стал припоминать адвокат, в первоначальном полицейском протоколе ее гибель объяснялась самоубийством. Первый врач, которого вызвали на место происшествия, сказал, что рана на голове, скорее всего, была вызвана падением с высоты, а зная о расстроившей девушку встрече с бывшим хозяином, которая произошла непосредственно перед трагедией, можно было заключить, что она находилась в расстроенных чувствах.

Но потом служанка с нижнего этажа Тереза Гоннелли, “которая знала, что Тоньяцци работает у «еврея», услышав стоны несчастной, будто бы задала ей такой вопрос: «Ой! Что случилось, бедняжка? Тебя что – сбросили вниз?» и будто бы дважды услышала ответ «да». А затем Анна Рагаццини, – продолжал адвокат, – которая знала «еврея» и знала, что умирающая женщина служила у еврея, утверждает, будто Гоннелли, дрожа от страха, повторила ей этот ужасный ответ”. Из этой-то истерики и выросло предположение, будто здесь совершено какое-то преступление, и среди невнятного множества противоречащих друг другу догадок, из медицинских заключений, а потом и просьб пересмотреть уже сделанные медицинские заключения и родился “этот чудовищный процесс”.

“Момоло Мортара, – сказал адвокат, обращаясь к судьям, – очень любящий, хотя и очень несчастный отец юного Эдгардо, которого разлучили с семьей по причине религиозной нетерпимости. Это событие обернулось скандалом, прогремевшим не только на всю Италию, но и на весь цивилизованный мир. И та же нетерпимость, к сожалению, вновь поднимает голос в душах всех этих святош и фанатиков”. Подготовив таким образом почву, адвокат приступил к обзору имевшихся в его распоряжении свидетельств, и пока он говорил, начала проступать совершенно иная картина событий, которые произошли в тот апрельский день.

Любопытно, сказал Манчини, что сразу же после того, как Гоннелли спросила сильно покалечившуюся Розу, не выбросили ли ее из окна, свидетель Андреа Казаленьо задал ей другой вопрос: “Упала ли она сама, или ее кто-то выбросил из окна, или она упала с лестницы?” Из этих вопросов Роза откликнулась лишь на последний, с трудом выговорив: “Да, с лестницы”. Однако полиция учла лишь показания тех “двух святош” и проигнорировала свидетельство мужчины. Дело в том, сказал адвокат суду, что Роза находилась в таком состоянии, что просто не могла разумно отвечать ни на какие вопросы. Ведь она только что упала с высоты четвертого этажа, сломала шею, голова у нее была проломлена, а внутричерепная полость заполнилась кровью. В подобных обстоятельствах арест Момоло только на основании невразумительных ответов на наводящие вопросы какой-то святоши был попросту позорным поступком.

Для начала вспомним, каково было душевное состояние Розы в тот день. Она случайно столкнулась с бывшим хозяином, которого когда-то обокрала, – с человеком, которого надеялась никогда больше не встретить. В людном месте, посреди улицы, в присутствии дочери ее нынешнего хозяина, он называл ее воровкой и лгуньей, грозился донести на нее в полицию. Она была унижена и напугана. Роза боялась не только полиции, но и того, что супруги Мортара выгонят ее, когда обо всем узнают. И как ей тогда быть? Идти ей было некуда, если ее уволят, она просто окажется на улице. Она вернулась домой расстроенная, вся в слезах, и там услышала, что Болаффи рассказывает о случившемся супругам Мортара. Возможно, она даже подслушала, как Болаффи советует друзьям прогнать служанку и заявить на нее в полицию.

“Говорить о том, что у нее никогда раньше не было суицидальных наклонностей, – сказал адвокат, – как бы утверждая, что у нее не имелось достаточных причин для столь отчаянного решения, – бессмысленно […] О таких намерениях говорят вслух, когда не собираются претворять их в жизнь, а осуществляют их как раз тогда, когда меньше всего обсуждают”.

И все-таки, должно быть, Розе было нелегко осуществить свое внезапное решение покончить с собой. Взглянув на двор с четвертого этажа, она оробела и приняла роковое решение: она завяжет себе глаза, чтобы не видеть этой головокружительной высоты. У нее в кармане как раз нашелся нужный предмет – платок, который недавно дали ей Мортара. Но когда она уже принялась складывать платок, чтобы сделать из него повязку, рядом оказалась Имельда. Тогда взволнованная Роза, испугавшись, что девочка угадает ее намерения, попыталась сделать вид, что ничего особенного не происходит.

Далее, продолжал адвокат, остается вопрос, который привлек столь пристальное внимание обвинителей: а именно данные, указывающие на то, что смертельную рану в голову Роза получила еще до приземления. Я полностью согласен с тем, что это обоснованные научные данные, сказал адвокат. Однако, продолжал он, следует ли из этого, что рана была нанесена в квартире Мортары, на чем упрямо настаивает сторона обвинения, цепляясь за свои предубеждения? Ответ: конечно же, нет.

Сам двор представляет собой тесный прямоугольник – всего три метра на два. От того окна, из которого выпрыгнула Роза, до противоположной стены – ровно 2,09 м. И на каждом этаже, прямо под окном, из стены торчит выступ. Но среди всех следственных действий, предпринятых неутомимыми следователями, была ли хоть одна попытка изучить эти выступы? К сожалению, сказал Манчини, им такое даже в голову не пришло.

К тому же имеется и еще одно свидетельство, на которое обвинение не обратило никакого внимания: это рассказ служанки Маргериты Розати, которая сидела в квартире на втором этаже вблизи окна, выходившего во двор. Она говорила, что услышала два громких удара – один за другим. Почему же два?

Объяснение здесь очень простое, и следователи сами сделали бы правильный вывод, если бы только сразу не внушили себе, что Розу непременно убили еще в квартире Мортары. Выпрыгивая с завязанными глазами из окна четвертого этажа, Роза, естественно, подалась вперед, и ее тело, набирая скорость, ударилось об один из уступов на противоположной стене.

При таком взгляде на события характер многих ее увечий сразу становился понятным. Прежде всего, получала объяснение глубокая, неправильной формы рана у нее на лбу, вызванная столкновением с чем-то тупым, и случившийся одновременно пролом лобной кости. Заодно объяснялись и другие увечья с левой стороны тела: разбитое левое колено и кисть руки, а также характер повреждений нижнего шейного позвонка: он треснул, когда ее голова резко откинулась назад от удара чудовищной силы, который пришелся на ее лоб при падении.

И, наконец, оставалась последняя загадка. Как получилось, что у Розы, когда ее нашли лежащей на мостовой двора, оказался на разбитом лбу белый платок? Теория, предложенная обвинением, нелепа, заявил адвокат Момоло. Обвинители пытаются убедить нас в том, что менее чем за пятнадцать минут, которые прошли между возвращением Розы домой и ее падением, прикованный к постели Момоло вначале выслушал всю историю про встречу Розы с ее бывшим хозяином, затем он или стал звать ее, или сам отправился ее искать, потом нанес ей смертельную рану, затем кто-то нашел платок и сделал из него повязку, обмотал вокруг раны и завязал на двойной узел, затем Момоло пришла в голову мысль, что лучше всего выбросить Розу из окна, затем он уговорил всех помочь ему в этом, затем они перетащили тяжелую, лишившуюся сознания женщину в комнату старших сыновей и наконец подняли ее и вытолкнули наружу.

Но это еще не все, сказал Манчини. Обвинение упускает другой важный вывод, который следует из представленных ими вещественных доказательств. Исходя из травм, полученных Розой, медицинские эксперты заключили, что она ударилась об землю, находясь в почти вертикальном положении, ногами вниз. Действительно, то обстоятельство, что юбка платья и нижние юбки задрались ей до самого лица, когда она упала (хотя сторона обвинения и не упоминала об этом), нельзя было объяснить никак иначе.

Но вернемся к версии событий, предложенной обвинением, предложил адвокат. Представим себе, что неистовый Момоло и его сообщники отчаянно силятся поднять тяжелую служанку до подоконника. Как именно они будут ее поднимать: за ноги или за туловище? Ответ очевиден. Они бы поступили наиболее естественным образом и поднимали бы ее за туловище, а не за ноги. В таком случае она упала бы во двор головой вниз.

Когда к упавшей Розе подошли две женщины с нижнего этажа, они увидели, что у нее открыт срам. Это объясняло и загадку платка, закрывавшего рану. Сила воздуха оказала на платок точно такое же давление снизу вверх, что и на юбки. Когда голова Розы откинулась назад от удара, полученного в лоб при падении, положение ее головы позволило потоку воздуха попасть под наспех надетую повязку – и приподнять ее на несколько сантиметров. К моменту приземления Розы повязка задралась уже на лоб, а вот узел остался на прежнем месте, в основании черепа.

А как быть со всеми теми свидетельствами, согласно которым Момоло лгал о своей хвори, а вся семья будто бы пыталась что-то скрыть? – спросил Манчини. Возможно, кто-то видел Момоло на кухне. Он и сам говорил, что вставал с постели, чтобы дойти до уборной, а значит, он проходил совсем рядом с кухней. Единственным очевидцем, утверждавшим, что Момоло вполне ходячий, был тот сосед, который клялся, будто видел, как тот очень бодро выходил вместе с сыном из дома в тот же вечер, когда произошла трагедия. Но ведь он выглядывал из своего окна на третьем этаже безлунной ночью, когда улицу освещали только тусклые газовые фонари. И то, что он увидел, являлось порождением его собственной фантазии. Человеком, которого он действительно мог видеть выходившим из дома в тот вечер и чьи шаги на лестнице он мог перед этим слышать, был Фламинио Болаффи, а мальчиком, сопровождавшим его, был не Аристид Мортара, а сын Болаффи Эмилио. В самом деле, Болаффи, давая показания, упоминал о том, что еще раз заходил к Мортара в тот вечер вместе с сыном, чтобы узнать, что произошло за несколько часов после его визита в полицейский участок. Но, похоже, для того соседа все евреи были на одно лицо.

А как быть с тем явно обличительным свидетельством, что никто не отпирал дверь полицейскому, которого вызвал Болаффи после падения Розы? Обвинение утверждает, что это доказывает, будто вся семья занималась отмыванием кровавых пятен и выдумыванием алиби. Но ведь еще до прихода того офицера на место происшествия прибыл первый полицейский, которого подозвал прямо с улицы один из соседей. Он уже заходил в квартиру Мортары, причем его впустили без промедления. Там он подходил к окну, из которого выпрыгнула Роза, и не заметил ничего подозрительного. Если Мортара действительно заметали следы, зачем им было впускать первого полицейского, но не впускать второго? Все объяснялось просто, сказал адвокат: если поначалу на стук второго полицейского никто не отзывался, то это потому, что все люди, находившиеся в квартире, пребывали в расстроенных чувствах. Мать и дочери практически лежали в обмороке, а сам Момоло упал с кровати, и ему помогали снова в нее забраться, да и спальня, где все собрались, находится довольно далеко от входной двери.

Если же допустить, что преступление, если оно действительно было совершено (а это не так), совершил именно Момоло, то где вещественные доказательства? Их нет – есть одни только досужие домыслы. “Хотелось бы понять, какие именно доводы были сочтены достаточными для того, чтобы выдернуть из постели больного гражданина, страдающего от сильной боли, бросить его в тюрьму и продержать там несколько месяцев? – вопрошал адвокат Момоло. – В самом деле, раз мы имеем дело с евреем Мортарой, полагаю, здесь тем более важно обратиться к здравому смыслу”.

Достаточно даже бегло вникнуть в дело, чтобы понять, что у Момоло не было никаких причин убивать Розу. “Любой хозяин, обнаружив, что его служанка обокрала прежнего работодателя, мог бы захотеть уволить ее – но уж никак не убить […] В противном случае мы имели бы дело с маньяком, а если уж вы решили, что Момоло – помешанный, тогда полиции следовало поместить его не в Мурате [тюрьму], а в Бонифацио [сумасшедший дом]”.

И это заставляет перейти ко второму пункту обвинения, гласящему, что Момоло Мортара – склонный к насилию, вспыльчивый человек. “Те из нас, кто имеет честь знать семью Мортара, могут без труда засвидетельствовать: и Момоло, и его семью мучит сильнее всего даже не само его тюремное заточение и не весь этот судебный процесс, а то, что его обвиняют в недостатке любви к семье. Ведь он человек, испытывающий величайшую нежность и к жене, и к детям”.

Далее адвокат обратился к причине широкой известности Момоло – и одновременно его несчастья.

С того самого времени, когда папские стражники отняли у него любимого сына Эдгардо, он не переставал жестоко страдать! Всем известна эта скандальная история, и все мы легко можем вообразить, как сильно способен измениться характер человека, из объятий которого среди кромешной ночи, без предупреждения, силой вырвали драгоценное дитя, чтобы лишить его семьи и религии отцов, не внимая крикам самого мальчика, его матери, его братьев и сестер. С того самого душераздирающего мига… он и вправду сделался человеком замкнутым и даже брюзгливым. Но натура у него такая мягкая и добрая, что в глубине души он всегда оставался прежним. К нему вполне применима старая поговорка: “Не та собака кусает, что много лает”.

В заключение защитник, обращаясь к судьям, призвал их подняться над распространенными предрассудками против евреев вообще и встать выше ненависти, направленной, в частности, против Момоло – человека, который, по мнению многих, навлек на церковь множество бед. Многострадального отца следует отпустить к семье, ведь его семья и так уже достаточно настрадалась. На этом защита исчерпала вопросы и аргументы.

30 июня 1871 года, изучив все свидетельства, медицинские заключения, изложения фактов и аргументов, поданные прокурором и двумя адвокатами, тройка судей Королевского апелляционного суда Флоренции огласила свое решение. Они отвергли доводы Манчини и сочли, “что рана на голове Тоньяцци была нанесена Момоло Мортарой в его квартире в результате внезапного припадка ярости и что затем Тоньяцци была выброшена из окна, дабы придать ее смерти видимость самоубийства”. Судьи учли медицинское заключение, в котором отмечалось, что Момоло не мог бы вытолкнуть ее из окна без посторонней помощи, и сделали вывод, что “в этом варварском деянии ему кто-то помогал”. На момент совершения преступления, постановили судьи, дома находились Момоло, его жена, их дочери-близнецы, его сын Эрколе, его друг Фламинио Болаффи и трое малолетних детей.

Однако тут судьи встали в тупик: “Хотя нет сомнений в том, что кто-то из вышеперечисленных людей помогал Момоло Мортаре выталкивать несчастную Тоньяцци из окна… у нас нет особенных оснований заключать, что пособниками злодеяния выступали именно одни, а не другие люди. Поэтому мы вынуждены применить здесь правило, которое гласит, что лучше снять обвинение, нежели возводить его одновременно на невиновного и виновного”. Совершенно ясно, заключили судьи, что все они лгут, выгораживая мужа, жену, родителей, ребенка или друга. Однако убежденность в том, что они лгут, еще не значит, что позволительно признать их виновными в выталкивании Розы из окна.

В итоге судьи решили “ввиду недостатка доказательств прекратить дело против Фламинио Болаффи, Эрколе Мортары и Марианны Падовани Мортары”. Момоло же они передали в суд высшей инстанции Тосканы – Суд присяжных, который отвечал за вынесение окончательных решений по всем делам об убийствах. Фламинио Болаффи, который к тому времени провел в заточении почти три месяца, выпустили из тюрьмы.

Пока судьба Момоло решалась, сам он оставался в тюрьме еще три с половиной месяца и состояние его здоровья неуклонно ухудшалось. Наконец, в среду 18 октября Аугусто Гроппи, председатель Суда присяжных, объявил заключительное заседание суда открытым. Пораженный болезнью Момоло сидел в специальном кресле, приготовленном для него, рядом со своим адвокатом. Заслушав предварительные доводы, коллегия трех судей выслушала 21 октября двух медицинских экспертов. Рассказывая о процессе, газеты сосредоточились на их свидетельстве, которое сводилось к тому, что смертельная рана на лбу Розы Тоньяцци не могла быть нанесена бритвенным ножом, найденным у нее в кармане. По их мнению, эта рана могла появиться либо от удара тупым орудием, либо при падении.[391]391
  Арест Мортары и суд над ним освещались в ряде флорентийских газет, особенно в La nazione, но также в Fanfulla, Il corriere italiano и Le journal de Florence. Эпилог


[Закрыть]

В пятницу 27 октября, вслед за оглашением заключительных доводов, судьи пришли к решению. Момоло Мортара был признан невиновным. Суд постановил освободить его из тюрьмы, где он провел почти семь месяцев. А через месяц он умер.

Эпилог

Пока отец Эдгардо сидел в тюрьме по обвинению в убийстве, а его мать обвиняли в том, что она помогала выталкивать окровавленную 23-летнюю женщину с четвертого этажа навстречу верной смерти, сам Эдгардо благополучно жил под вымышленным именем в монастыре регулярных каноников в Австрии. В следующем году он перебрался в другой монастырь – во французском Пуатье, где продолжил свои богословские занятия. Пий IX, теперь уже совсем дряхлый старец, не забыл своего названого сына. Папа регулярно писал епископу Пуатье, осведомляясь, как поживает Эдгардо, и выражая надежду, что вскоре его питомца посвятят в епископы. В 1873 году, получив особое разрешение (так как в 21 год он считался еще слишком молодым для священничества), Пио Эдгардо Мортара был рукоположен. По этому случаю папа прислал Эдгардо личное письмо, где выразил свою огромную радость и попросил молодого человека молиться за него. А еще, по словам Эдгардо, папа учредил пожизненный доверительный фонд в размере семи тысяч лир для его содержания.[392]392
  Мортара, приложение к: Masetti Zannini, “Nuovi documenti”, pp. 270–271.


[Закрыть]

Отец Мортара прославился своей ученостью: он проповедовал на шести языках, включая известный своей трудностью баскский, и читал еще на трех, в том числе на древнееврейском. Он посвятил свою жизнь распространению веры, неустанно пел хвалу Господу Иисусу Христу и разъезжал по всей Европе, направляясь туда, где в нем нуждались больше всего. Он был очень востребован как проповедник – не в последнюю очередь потому, что умел вдохновить слушателей, искусно вплетая в свои проповеди удивительную историю собственного детства. В его передаче эта история рассказывала о вере и надежде: о том, как Господь сделал своим орудием простую, неграмотную девушку-служанку, чтобы наделить маленького ребенка чудесной способностью воспринять божественную благодать, и таким образом вызволил его из еврейской семьи. Его родственники были хорошие люди, но как иудеи они стояли на неверном, далеком от Бога пути. И он бы все равно не спасся, если бы не смелые действия папы римского, праведного человека, который не убоялся жестоких угроз со стороны безбожников и сделал все для того, чтобы Эдгардо посвятил свою жизнь распространению спасительной силы слова Христова.

В 1878 году Марианна Мортара, в ту пору – вдова, чьи дети, уже все девятеро, стали взрослыми, услышала, что Эдгардо будет читать проповедь в Перпиньяне, городе на юго-западе Франции. Она поехала туда в сопровождении одного из друзей семьи. Прошло уже двадцать лет с тех пор, как она в последний раз видела сына. Это была щемящая встреча, ведь Эдгардо всегда испытывал сильную любовь к матери. Но, сколько он ни пытался обратить ее на стезю вечного блаженства и счастья, Марианна так и не согласилась войти в Дом катехуменов и принять христианство.

С того времени Эдгардо постоянно поддерживал связь с семьей и, по мере того как шли годы, старался встречаться с родней, когда оказывался в Италии. Но если мать примирилась с ним, то не все братья и сестры были настроены столь же благодушно.

В 1890 году, когда Марианна Мортара умерла, французские газеты сообщили волнующую новость о том, что на смертном одре сын все-таки уговорил ее принять крещение. Многие поверили, что после долгих лет упорства она не выдержала и поддалась на мольбы сына. Однако в своем письме в газету Le Temps, датированном 18 апреля 1890 года, отец Пио Эдгардо опроверг это сообщение: “Я всегда пылко желал, чтобы моя мать перешла в лоно католической веры, и много раз убеждал ее обратиться. Однако этого так и не произошло, и хотя я находился рядом с ней в дни ее предсмертной болезни, вместе с братьями и сестрами, она ни разу не выказала желания обратиться”.[393]393
  Raffaele De Cesare, “Il ratto del fanciullo Mortara a Bologna (1858)”, Gazzetta dell’Emilia, 15 марта 1907 года.


[Закрыть]

В следующем году, вызвав в обществе большой интерес, а в некоторых кругах – даже ликование, отец Пио Эдгардо посетил родной город своей матери – Модену, чтобы произнести проповедь в церкви Сан-Карло. Благожелательная местная газета в следующих выражениях описала Эдгардо за месяц до его сорокалетия: “Это мужчина среднего роста, самой приятной наружности, с мягкими и учтивыми манерами, излучающий чисто христианскую доброту”. Корреспондент сообщил, что успел пожать руку монаху как раз перед тем, как тот поднялся на кафедру: “Нас очень тронула его скромность, его простота, ведь ученость и имя этого человека славятся на весь мир”.

Когда Эдгардо восходил на церковную кафедру, то поблизости сидели его сестра и несколько его братьев, а еще среди многочисленной публики, если верить газетным репортажам, присутствовало “немало евреев, желавших послушать прославленного оратора”. Отец Пио Эдгардо рассказал о той радости, которую он ощутил, впервые вернувшись в Италию после двадцатилетнего отсутствия, и о своей благодарности Богу, позволившему ему снова увидеть любимую родину. Затем монах заговорил о чувствах, которые он испытал при виде Модены – родного города своей матери, о том, что его сердце начинает биться чаще при одной только мысли о матери, о том, что он ощущает, видя перед собой родную сестру и братьев.

Затем Эдгардо приступил к самой проповеди и начал рассуждать о том, какое это великое и удивительное приключение – быть католиком, потому что, будучи католиком, человек обладает истиной. Он сказал, что более всего мечтает о том, чтобы и другие люди познали эту истину, чтобы разделили с ним счастье, которое обрел он, впустив ее в свое сердце.

Журналист описал восторг толпы, услышавшей вдохновляющую проповедь монаха, и заключил свой рассказ так: “Мы были чрезвычайно рады выслушать его. Мы благословляли Господа, чье провидение, действуя неисповедимыми путями, позволило католическому миру обрести столь мощного защитника своей веры”. Все выходили из церкви, убежденные, по словам корреспондента, в том, “что Господь, без сомнения, еще дарует ему великие победы и утешение и он увидит, как многие другие припадут к лону священнейшей религии, самым ученым и убежденным апологетом которой выступает отец Мортара”.[394]394
  “La conferenza del P. Mortara”, 11 июля 1891 года, Biblioteca Estense, Modena.


[Закрыть]

К тому времени ни кардинала Антонелли, ни папы Пия IX давно уже не было в живых. Государственный секретарь, чьи заслуги дипломатические враги церкви ценили гораздо выше, чем ее собственные кардиналы, умер в 1876 году. Рассказывали, что даже давний защитник Антонелли, папа, когда ему доложили о смерти государственного секретаря, ответил так: “И не будем о нем больше говорить!”[395]395
  Leti, Roma e lo Stato Pontificio, vol. 1, p. 16n.


[Закрыть]

А через два года, с промежутком примерно в месяц, скончались два главных противника в битве за объединение Италии – король Виктор Эммануил II и папа Пий IX. Вышло даже так, что одним из последних постановлений папы стало разрешение соборовать перед смертью монарха, которого он сам ранее отлучил от церкви. Тело короля, проститься с которым приходило по 50 тысяч человек в день, было выставлено в Квиринальском дворце, в течение трех столетий служившем официальной резиденцией римских пап, пока в 1870 году его не передали в собственность королевской семьи. Пышные похороны прошли в Пантеоне – древнеримском сооружении, которое теперь выполняло одновременно имперские и культовые функции, став церковью королевской семьи.

А в следующем месяце умер папа, и его тело целую неделю лежало в базилике Святого Петра, чтобы тысячи скорбящих христиан могли отдать ему последние почести. Во время погребальных церемоний гроб провезли в траурной процессии, которая выехала из Ватикана и двинулась по ближайшим городским улицам. Когда длинная вереница экипажей, священников в белых сутанах, кардиналов в алых мантиях, скорбных епископов и папских гвардейцев достигла моста над Тибром, их встретила бесчинная толпа демонстрантов-антиклерикалов, которые размахивали трехцветными знаменами, распевали патриотические песни и выкрикивали антипапские лозунги. Когда уже казалось, что они вот-вот вытащат гроб с телом папы из кареты и сбросят его в реку, подоспел отряд полиции и спас положение.[396]396
  Fatti (I) della nuova Roma contro la salma di Pio IX, 1885, Ratisbona. Biblioteca Apostolica Vaticana, R. G. Storia IV 10775.


[Закрыть]

Эдгардо прожил еще много лет. К концу Первой мировой войны он перебрался в аббатство регулярных каноников Буэ в Бельгии. Хотя время от времени он посещал Италию (например, в 1919 году совершил ностальгическую поездку в Рим, в Дом катехуменов), он с большей охотой оставался в Буэ, где предавался созерцанию, ученым занятиям, молитвам и поклонению Деве Марии, к которой питал особую любовь.[397]397
  В архиве Дома катехуменов в Риме хранится и открытка, и записка на листке бумаги директору этого заведения от Пио Мортары (1919), ACC.


[Закрыть] Аббатство Буэ было известно своим святилищем Лурдской Божьей матери, которое уступало славой лишь святилищу в самом пиренейском городе, и Пио Эдгардо ощущал особую духовную связь с чудом, произошедшим в Лурде.[398]398
  G. P., “La morte di D. Pio Mortara”, L’osservatore romano, 22 марта 1940 года, с. 4.


[Закрыть] Пресвятая Дева пожелала явиться верующим в 1858 году, и таким образом оба чуда случились в один год: одно – во французском городе, а другое – в Италии, где Дева Мария явилась маленькому мальчику, только что оторванному от своего еврейского дома. И всего через несколько дней этот мальчик, еще недавно никому не известный шестой ребенок из скромной купеческой семьи, вознесся на невиданные высоты славы, удостоившись внимания папы римского, государственного секретаря, посланников, премьер-министра и даже – пусть ненадолго – императора.

11 марта 1940 года 88-летний монах скончался в бельгийском аббатстве, где прожил много лет. А через два месяца в Бельгию хлынули немецкие солдаты и начали охоту на людей, в чьих жилах текла еврейская кровь.