Текст книги "Похищение Эдгардо Мортары"

Глава 22
Правители и их обряды

За те пятнадцать недель, что отец Фелетти провел в заточении, за стенами его темницы случилось очень многое. Фарини предпринимал все новые успешные попытки укрепить позиции нового режима в Эмилии, а между тем бывшее Великое герцогство Тосканское стремительными темпами двигалось в направлении Сардинского королевства, чтобы присоединиться к нему. Цель движения Рисорджименто – создание единого итальянского государства – уже совсем не выглядела заоблачной мечтой.

Монах-доминиканец в белой сутане, томившийся в болонской тюремной башне, был отнюдь не единственным духовным лицом, которое чувствовало себя осажденным и гонимым. Когда папские территории начали уменьшаться со всех сторон, папа Пий IX, жертва народных восстаний и козней военных, решил, что все это происки самого дьявола. Через неделю после ареста отца Фелетти папа написал ответное письмо на просьбу короля Виктора Эммануила II смириться с потерей Романьи и отказаться от политического контроля над итальянскими областями Умбрией и Марке. Папа гневно отверг это предложение: “[Задумайтесь] о моем положении, о моей священной роли и о том долге, который я исполняю, соблюдая достоинство и права сего Святейшего престола, ведь речь идет не о правах какой-либо династии, но о правах всех католиков”. 19 января 1860 года Пий IX издал энциклику Nullis certe, в которой осудил захват Романьи и призвал немедленно вернуть ее Ватикану.[330]330
  См. Aubert, Il pontificato, p. 147.


[Закрыть]

В Болонье отношения между церковью и новой властью оставались напряженными. В самый день ареста бывшего инквизитора правительство Болонской провинции выпустило предупреждение, которое вывесили во всех городских учреждениях. Оно грозило тюремным заключением и штрафами тем священникам, “кто в ходе богослужения, или посредством публичных речей или сочинений, или иными публичными средствами будет порицать государственные институты и законы или же призывать к неповиновению этим законам или иным общественным властям”.[331]331
  “Circolare dell’intendenza di Bologna alle rappresentanze comunali della provincia, Bologna, 29 dicembre 1859”, Il monitore di Bologna, 3 января 1860 года, с. 1.


[Закрыть]

Новые правители стремились поскорее присоединить Романью, Модену, Парму и Тоскану к Сардинскому королевству, которое неудержимо превращалось в единое королевство Италию. Пока отец Фелетти размышлял в тюремной камере о собственной участи и о воле Божьей, Болонья готовилась к плебисциту по вопросу об аннексии. Правительство, пришедшее на смену папскому режиму, давно уже заявило о желании этой области стать частью королевства Виктора Эммануила, но уважение к международным дипломатическим нормам требовало продемонстрировать, что падение папского режима и переход под власть савойского короля произошли по неудержимой воле народа. Плебисцит должен был наглядно показать, что не кто-нибудь, а сами недавние подданные папы римского отвергли его правление.[332]332
  Piero Zama, “I plebisciti”, в: Il 1859–60 a Bologna (1961), pp. 303–313.


[Закрыть]

Нельзя сказать, что формулировка вопросов референдума, подготовленного Фарини для Эмилии и Романьи, оставляла реальную свободу выбора для ярых сторонников Папского государства. Гражданам, которым предлагалось высказать 11–12 марта свои политические предпочтения, предлагалось проголосовать на выбор либо за “присоединение к конституционной монархии короля Виктора Эммануила, либо за создание отдельного государства”. Ритуальная природа этого плебисцита обнаружилась, когда стали известны результаты всенародного голосования: 426 тысяч человек высказались за аннексию, и всего 726 – против. Через неделю Фарини представил эти невероятные результаты Виктору Эммануилу, и монарх в тот же день издал королевский указ, провозглашавший присоединение провинции Эмилии к Сардинскому королевству.[333]333
  Marcelli, “Le vicende politiche”, p. 114.


[Закрыть]

Каждая такая веха на пути, уводившем прочь от папского режима, становилась причиной очередной битвы между молодым государством и его заклятым врагом, церковью. Не будь стены башни такими толстыми, а оконце тюремной камеры – таким крохотным, отец Фелетти наверняка мог бы слышать 21 марта, как внизу, на улицах, играют оркестры и толпы горожан шумно стекаются на центральную площадь, расположенную неподалеку. В Сан-Петронио была отслужена специальная месса и возносилась благодарственная молитва Te Deum: народ молился о небесном благословении для нового болонского монарха. В большой часовне играл оркестр, и собравшаяся там толпа сановников купалась в священном блеске этого святейшего из болонских храмов. В первом ряду сидел интендант провинции (который тремя месяцами ранее выпустил строгое предупреждение для духовенства) в окружении членов провинциального и городского советов. Неподалеку расположились представители болонской судебной власти – наверняка среди них были и те судьи, которым меньше чем через месяц предстояло решать судьбу отца Фелетти. Зато бросалось в глаза многозначительное отсутствие священников самой церкви Сан-Петронио. Архиепископ, кардинал Вьяле-Прела, снова запретил им участвовать в городских торжествах, а потому к богослужению в спешном порядке привлекли, как обычно, полковых капелланов.[334]334
  Bottrigari, Cronaca, vol. 3, p. 33.


[Закрыть]

Через четыре дня Пий IX дал собственный ответ на утрату Болоньи и Романьи: обнародовал указ, отлучавший от церкви всех, кто был причастен к “пагубному восстанию” в этих провинциях. Они лишались всех привилегий, какие предоставляла церковь, и могли получить отпущение грехов только после того, как “публично отрекутся от всего, что они тем или иным способом сотворили”, и вернут отчужденные земли в те политические образования, к которым они относились ранее.[335]335
  Булла от 25 марта 1860 года. Цит. по Corriere dell’Emilia, 11 апреля 1860 года.


[Закрыть] Таким образом, судьи болонского суда были заранее предупреждены о том, что может ожидать их, если они вынесут сидевшему в тюрьме монаху обвинительный приговор. Фарини, который отдавал приказ об аресте отца Фелетти, и Курлетти, который, будучи начальником полиции, забирал монаха из монастыря и сажал его в темницу, уже были изгоями в глазах церкви. Судьи же находились в более двусмысленном положении.

Судьи отнюдь не были революционерами, поскольку элита нового режима в Болонье не слишком отличалась от старой. Революционное восстание разрушило не прежний порядок общественных и экономических привилегий, а тот политический режим, который давно уже сделался анахронизмом и не устраивал европейскую элиту. Переворот возглавляли не поборники какого-нибудь нового общественного или экономического порядка, и уж тем более он не был результатом крестьянского или протопролетарского бунта. И если в новой политической верхушке Болоньи присутствовало несоразмерное большинство представителей старой знати (среди которых был и кузен Наполеона, Джоаккино Пеполи), то ровно то же самое относилось и к городской судебной власти. Калчедонио Феррари – глава коллегии шести судей на процессе по делу бывшего инквизитора – был графом, как и другой его товарищ, судья Акилле Мази. Третий член коллегии, Карло Маццолани, был бароном.

16 апреля началось заключительное заседание суда над отцом Фелетти, и председатель, граф Феррари, прочитал вслух молитву. В этот день прокурор изложил свои последние доводы, а затем Франческо Юсси произнес волнующую речь в защиту подсудимого. Судьи гуськом вышли из зала суда, удалившись для совещания. Обсуждали дело они совсем недолго. Когда они вернулись в зал, судья Феррари зачитал вынесенное решение:

Суд, отвечая на вопросы, заданные ему председателем, призывая святейшее имя Бога, провозглашает, что вечером 24 июня 1858 года полиция забрала у еврейской супружеской пары, Саломоне (также известного как Момоло) Мортары и Марианны Падовани, их сына Эдгардо и что это действие было санкционировано правительством.

Следовательно, не имелось и не имеется оснований преследовать в уголовном порядке исполнителей вышеупомянутого действия, а значит, и обвиняемого Пьера Гаэтано Фелетти из ордена доминиканцев, бывшего инквизитора Священной канцелярии в Болонье. А потому его следует немедленно выпустить на свободу.[336]336
  ASB-FV, pp. 399–400.


[Закрыть]

Когда суд выносил свое решение, шум из-за похищения еврейского мальчика в целом уже стих. Для либералов и противников мирской власти папы, принимавших живое участие в этом деле, история начала вершиться слишком быстро: события вели к объединению Италии, о котором они так давно мечтали. Им просто стало не до Эдгардо и не до участи инквизитора. Протестовать мешало и то, что решение принималось судом нового режима. По сути, это был один из первых судебных приговоров, вынесенных на территории бывших легаций, которые отныне находились под контролем короля Виктора Эммануила.

Были и другие причины тому, что освобождение отца Фелетти не вызвало в Италии заметного возмущения. Всего неделей ранее, когда восстание на Сицилии было подавлено вооруженными силами Королевства обеих Сицилий, Гарибальди объявил, что прислушается к мольбам сицилийских революционеров и двинется им на помощь, собрав армию добровольцев. Это встревожило Виктора Эммануила и Кавура, которые опасались за судьбу своих тщательно подготовленных дипломатических договоренностей. Но больше всего они боялись, что движение за объединение Италии выскользнет из их рук и выродится в социальную революцию. Они сделали все возможное, чтобы помешать Гарибальди отплыть на Сицилию, а одновременно бросили все силы на сплочение собственных сторонников – как на территории своего недавно разросшегося королевства, так и при дворах других европейских стран. Лобовая атака на церковь была им совсем ни к чему, и хотя папа римский более чем ясно давал понять, что возмущен присоединением его прежних северных владений к их государству, все равно и король, и его премьер-министр старались выглядеть добрыми католиками, желающими жить в ладу с церковью.

С евреями все обстояло иначе. Для них арест инквизитора стал и торжеством их правоты, и долгожданным возмездием. Крупная итальянская еврейская газета, L’educatore israelitico, рассказывая о приговоре, метко назвала процесс по делу монаха “судом настоящего над прошлым”. Журналисты признавали, что на кону стоят более высокие политические цели. “А потому, – замечал автор статьи, – почти внезапно и неожиданно завершается процесс, который, пожалуй, был затеян неразумно, потому что никто не предвидел его успешного завершения, а может быть, такого завершения даже расчетливо желали избежать”.[337]337
  L’educatore israelitico (апрель 1860 года), vol. 8, p. 155.


[Закрыть] Главный редактор Archives Israélites – газеты, возглавлявшей французскую кампанию по освобождению Эдгардо, – занял сходную философскую точку зрения. “Во всяком случае, – писал он, – этот приговор демонстрирует беспристрастность суда… А в остальном, – заключал он, давая понять, что есть цели и повыше, чем судьба болонского монаха, – что толку наносить удар руке, если в данном случае нападение обдумывала, вынашивала и одобряла голова, направлявшая руку?”[338]338
  Isidore Cahen, “Chronique du mois”, Archives Israélites (май 1860 года), pp. 276–277.


[Закрыть]

Когда отец Фелетти, продолжавший молиться в своей тюремной камере, получил известие о решении суда, он возблагодарил Господа за явленное ему милосердие и отправился обратно в Сан-Доменико. Архиепископ, который к тому времени уже серьезно заболел, тоже был благодарен судьям за освобождение монаха, но его собственное положение не стало легче. Ему как раз сообщили о том, что король Виктор Эммануил, желая отметить присоединение Романьи, через две недели планирует триумфальное посещение Болоньи. Наверняка всем хотелось создать более благоприятную атмосферу для королевского визита, чтобы тень башни с томящимся в ее застенках монахом не омрачала празднества. Власти планировали торжества, которые ознаменуют первое посещение монархом его новообретенных земель, и, как обычно, нуждались в услугах местных священников, чтобы те совершили подобающие случаю религиозные обряды.

26 апреля кардинал Вьяле-Прела отправил адъютанту короля письмо с дурным известием: ни один священник, находящийся у него в подчинении, не примет участия в празднествах. Его священный долг, писал кардинал, сделать все, что в его силах, чтобы “сохранить целостность папских территорий, особенно территории Эмилии”. Он не может выполнить распоряжение правительства осветить все церкви в вечер королевского визита: “Я бы предал свою совесть и постыдно попрал собственные торжественные обеты, я бы отрекся от всех правил чести… и обесчестил бы себя на всю оставшуюся жизнь”. Далее он пояснял: “Эту иллюминацию устраивают в честь верховной власти его величества над этими землями. Если я распоряжусь осветить церкви, тем самым я признаю власть короля”. Кардинал выражал надежду, что король позаботится о том, чтобы его (кардинала) оградили от оскорблений и нападок, какие обрушивались на него предыдущим летом, когда он принял сходное решение в связи с триумфальным въездом в Болонью Массимо д’Адзельо. Он не в состоянии поверить, писал он, “что его величество потерпит, чтобы прямо у него на глазах епископа, кардинала оскорбляли только из-за того, что он отказывается поступать вопреки своему священному долгу”. Он добавлял, что достаточно будет всего одного слова короля, чтобы предотвратить подобные возмутительные выходки со стороны людей, “жаждущих лишь скандалов и беспорядков”.[339]339
  Rodolfo Fantini, “Il clero bolognese nel decennio 1859–69”, в R. Fantini et al., eds., Clero e partiti a Bologna dopo l’unità (Bologna, 1968), p. 23.


[Закрыть] Отослав это письмо, тяжелобольной архиепископ в тот же день покинул город и уехал в Апеннины – дышать целебным горным воздухом. 1 мая, когда в Болонью въехал Виктор Эммануил, кардинала в городе не было.

Война между церковью и государством достигла такого накала вражды, что копья принялись ломать даже вокруг колокольного звона: новые правители настаивали на том, чтобы городские церкви били в колокола, а церковные чиновники упирались. Ну в самом деле, мыслимо ли, чтобы государь въезжал в город под молчание колоколов? На следующий день после того, как архиепископ уехал в горы, мэр Болоньи разослал письма всем приходским священникам в городе, приказывая, чтобы “при въезде его величества Виктора Эммануила II в Болонью они звонили в колокола своей церкви в ознаменование этого события, как делалось во всех других городах”. Однако приходские священники, выполняя указания архиепископа, отказались это делать.[340]340
  “Lettera circolare del sindaco di Bologa pel suono del campagne al arrive di S. M. Vittorio Emmauele II”, 27 апреля 1860 года. Экземпляр письма хранится в AAB-AC, anno 1860, prot. n. 128. Совместный ответ мэру от приходских священников хранится в той же архивной папке.


[Закрыть]

Миновав главные городские ворота, король ехал по увешанным знаменами улицам, а сверху – из окон – свисали нарядные полотнища, выкрашенные в цвета флагов 200 с лишним городов и провинций его недавно расширившегося королевства. Люди, стоявшие возле окон и на балконах, размахивали флагами, и на королевский экипаж сыпалось несметное множество цветов. Повсюду красовался королевский герб – непременно в соседстве с гербом Болоньи, рядом с национальным триколором. Король доехал до центральной площади, недавно переименованной в площадь Виктора Эммануила, где собралась ликующая толпа. Кроме обычных горожан, тут были караульные при знаменах, военные батальоны и даже пожарники. За общим шумом, музыкой оркестров и залпами артиллерийских орудий король, возможно, и не заметил, что церковные колокола почти не звонят.

На следующий день местная газета поместила взволнованный репортаж об этих роскошных торжествах, однако поспешила присовокупить к нему выпад против клириков, противившихся празднествам: “Следует отметить, что, вопреки надеждам наших злобных врагов, которые желали бедственного провала и небесного неодобрения” данному событию, “ни единая капля воды не упала на ликующий народ, хотя дождь непрерывно лил все утро и продолжился после торжеств”.[341]341
  “L’arrivo di S. M. il re”, Il Corriere dell’Emilia, 2 мая 1860 года.


[Закрыть]

Больше всего церковников разъярила церемония, которую провели в тот день в честь короля в Сан-Петронио. 2 мая заместитель архиепископа, монсеньор Ратта, временно подменявший заболевшего кардинала, отправил отчет о последних возмутительных событиях в Рим государственному секретарю, кардиналу Антонелли. “Больше всего меня опечалило, – писал он, – то, что произошло в Сан-Петронио, как только король подошел к порогу церкви. Поднялся страшный шум, люди принялись кричать: «Да здравствует король!», и все это продолжалось чуть ли не всю мессу, пока король не вышел из церкви. Вот так Иисус Христос был оскорблен в собственном своем доме, а святилище, отведенное для молитв и отправления священных богослужений, оказалось осквернено […] Ваше Преосвященное Преподобие, – заключал монсеньор, – я думал о бичах, посланных Иисусом Христом против тех, кто оскверняет храм, и вот какие слова пришли мне на ум: zelus domus tuae comedit me[342]342
  Слова из Вульгаты (латинского перевода Библии), Псалом 68:10. – Прим. перев.


[Закрыть] [ревность по доме твоем снедает меня]”.[343]343
  В: Fantini, “Un arcivescovo bolognese”, p. 239.


[Закрыть]

Вскоре у монсеньора внезапно появится неограниченный досуг для размышления о святотатстве нового правительства. Уже через три дня после того, как монсеньор Ратта отослал то письмо кардиналу Антонелли, парламент в Турине постановил, что 13 мая все городские общины королевства будут праздновать День пьемонтской конституции, недавно распространившейся на вновь присоединенные территории. Архиепископ, теперь уже смертельно больной, дал своему заместителю указания продолжать жесткую политику сопротивления, запретив церкви предпринимать любые действия, которые можно было бы истолковать как легитимацию нового правительства.

Когда правительство приказало болонским приходским священникам отслужить 13 мая особый праздничный молебен с Te Deum, духовенство получило от епархии распоряжение отказаться. Это стало последней каплей для правительственных чиновников, которые хотели арестовать недавно вернувшегося в город кардинала Вьяле-Прела. Однако, узнав о крайне тяжелом состоянии здоровья архиепископа, они распорядились арестовать не его самого, а его заместителя, монсеньора Ратту, обвинив его в подстрекательстве к неповиновению местным законам.

По иронии судьбы, как раз в то воскресенье, на которое крепнущая новая власть назначила патриотический праздник в честь конституции, кардиналу Вьяле-Прела сделалось совсем плохо и монсеньора Ратту срочно вызвали к нему для соборования перед смертью. Как только монсеньор вышел из дома, спеша к одру архиепископа, его перехватила и задержала полиция. Арест был одобрен самим графом Кавуром. Полиция препроводила монсеньора Ратту в тюрьму Торроне и заключила его в ту самую камеру, откуда меньше месяца тому назад вышел отец Фелетти. Тем же утром в церквах по всей епархии пели Te Deum – службу отправляли по большей части армейские капелланы. Приходские священники Болоньи предпочли исполнить последнее желание архиепископа.

В ту же ночь 61-летний Микеле Вьяле-Прела скончался. Человек, которого еще пять лет назад, когда на посту папского нунция он заключил новый конкордат с Австрийской империей, высоко ценила и чтила вся Европа (во всяком случае, вся католическая Европа), друг Меттерниха, возможный преемник кардинала Антонелли в должности государственного секретаря, умер при самых унизительных обстоятельствах. За те почти два года, что прошли после похищения Эдгардо Мортары, архиепископ лишился своего положения самого выдающегося и влиятельного человека в Болонье – в городе, уступавшем по значимости в Папской области одному лишь Риму, – и превратился в ненавистного всем врага правительства, в жалкую, открыто всеми поносимую личность. Он даже не смог уберечь собственного заместителя от тюрьмы, куда его бросили всего лишь за то, что он выполнял распоряжения архиепископа.

О том, насколько быстро переменился ветер и сколь беспринципной оказалась болонская элита, бросившаяся в объятья новым правителям, можно судить по дневнику Франческо Нашентори – того самого болонского хроникера, который всего полутора годами ранее (оставаясь тогда бесстрашным поборником папского режима) одобрительно цитировал Civiltà Cattolica при описании дела Мортары. Зато написанный им некролог кардинала ясно показывал, что Нашентори в одночасье перекрасился из защитника церковной власти в красно-белозеленого патриота:

В два часа ночи 15 мая телесные страдания и нравственные терзания кардинала и архиепископа Вьяле-Прела подошли к концу. Все мы очень рады этому, так как знаем, что здесь у него не было ни родины, ни утешения и он постоянно стремился помыслами на небо, ибо для него было огорчительно и утомительно испытывать какие-либо человеческие чувства или милосердие к здешнему народу. Мы благодарим за него Бога, однако сами будем надеяться, что следующим архиепископом Болонским станет итальянец и католик, человечный и набожный, похожий на того архиепископа, что у нас однажды уже был [то есть на кардинала Опиццони], – на уважаемого и любимого пастыря, которого, когда его разлучил с паствой указ вечной высшей силы, искренне оплакивал весь город, а не одни лишь всегдашние лицемеры и глупые прислужники Австрии да деспоты из Римской курии.[344]344
  Цитируется в: Tencajoli, “Cardinali corsi”, p. 154. Оригинал рукописи Нашентори хранится в ADAB. В хронике Боттригари содержится столь же нелестный портрет архиепископа. См. Enrico Bottrigari, Cronaca di Bologna, vol. 4 (1962), p. 62.


[Закрыть]

4 июля монсеньора Ратту признали виновным, приговорили к трем годам заключения, а также определили огромный штраф, который он должен был выплатить. После того как в Турин прибыла церковная делегация и стала умолять графа Кавура о смягчении приговора, король простил Ратту. Как и отец Фелетти, он провел в тюрьме около ста дней.[345]345
  Francesco Manzi Nascentori, Cronaca Bolognese. Con annotazioni sui principali avvenimenti mondiali e sulle più celebrate scoperte del sec. XIX, anno IV (1860), manoscritto depositato presso la Biblioteca dell’Archiginnasio di Bologna (MSS B. 2218); Fantini, “Un arcivesovo bolognese”, pp. 242–244; Mario Fanti, “Una missione del clero bolognese presso Cavour, 1860”, Strenna storica bolognese 10 (1960): 17–40.


[Закрыть]

Что касается отца Фелетти, церковные власти сочли, что ему благоразумнее будет покинуть Болонью и перебраться в Рим, остававшийся под властью церкви. Его принципиальная позиция верного защитника церкви, его отказ как признавать право государства-узурпатора чинить над ним суд, так и выдавать какие-либо тайны Священной канцелярии, его торжественное заявление о том, что на маленького Эдгардо снизошла благодать Божья, – все это чрезвычайно расположило к бывшему инквизитору не только его начальство из доминиканского ордена, но и самого папу римского. Его назначили настоятелем доминиканского монастыря в Священном городе, где он и прожил всю оставшуюся жизнь, пока не скончался в 1881 году в возрасте 84 лет.

За несколько лет до смерти отец Фелетти написал Пию IX, в ту пору тоже весьма престарелому. Напомнив папе, кто он такой (“религиозные события 1860 года, весьма хорошо известные Вашему Святейшеству, вынудили меня покинуть Болонью”), он просил разрешения быть погребенным в одном доминиканском монастыре в Ломбардии, на севере Италии. А когда время его пришло и он умер, хвалебную речь (на латыни) в память о нем произнес глава доминиканского ордена в Ломбардии. В этом панегирике он вспомнил о деле Мортары в таких выражениях: “К печали всех добрых людей, он подвергся суду, но повел себя в этих критических обстоятельствах так мужественно, что вызвал восхищение всех, кто принимает религию близко к сердцу, и в частности церковного начальства, особенно же Пия IX”.[346]346
  Эта трехстраничная хвалебная речь на латыни, сочиненная братом Домиником Тозелли и датированная 9 июля 1881 года, хранится в ASDB, I.16518, n. 1. Письмо Фелетти Пию IX воспроизведено в: Masetti Zannini, “Nuovi documenti”, pp. 278–279.


[Закрыть]

Преемников кардинала Вьяле-Прела и отца Фелетти в Болонье ожидало крайне неприятное положение. Из-за хаоса, в который погрузилась церковь на бывших территориях Папского государства, прошло три года, прежде чем был назначен новый архиепископ Болонский. Кандидатура, выбранная папой на эту должность, очень многое говорит о его отношении к делу Мортары. Наотрез отказываясь примириться с утратой папской власти над Болоньей и предпочитая игнорировать настроения людей, протестовавших против похищения Мортары, он назначил архиепископом доминиканского монаха Филиппо Гвиди. Гвиди не только был доминиканцем, но и прожил предыдущие три года в Вене и в силу этих двух причин служил для множества болонских патриотов живым напоминанием одновременно об их бывшем инквизиторе и о недоброй памяти прежнем архиепископе.

Папе в итоге пришлось заполнить это пустовавшее место, потому что монсеньор Антонио Канци, епископ маленькой северной епархии Крема, также временно исполнявший обязанности архиепископа Болонского, сам угодил в тюрьму. Монсеньор пополнил собой уже весьма длинную череду высокопоставленных церковных особ, ставших жертвами ритуальной борьбы между церковью и государством в Болонье. В январе 1862 года он порекомендовал приходскому священнику не совершать богослужение на похоронах одного видного судьи, потому что этот судья выказал себя ревностным сторонником нового режима. Семья юриста возбудила уголовное дело против обоих – и приходского священника, и епископа. 5 апреля того же года болонская полиция совершила рейд по всем болонским церквам и учинила обыск в ризницах: искали циркуляр, разосланный монсеньором Канци. Этот циркуляр, в соответствии с политикой, провозглашенной самим Святейшим престолом, призывал приходских священников отказывать в причастии людям, участвовавшим в деятельности нового правительства. Монсеньора Канци арестовали за то, что он разослал оскорбительный циркуляр, не согласовав его с правительством. В начале августа епископа признали виновным и приговорили к трем годам тюрьмы.

В июне 1865 года, когда монсеньор наконец вышел на свободу, Болонья по-прежнему оставалась без архиепископа – место уже давно умершего кардинала-корсиканца так никто и не занял. Правительство отказало назначенному папой доминиканцу в праве вступить в эту должность, и в 1871 году Гвиди наконец официально отказался от своего назначения. За все эти годы он ни разу не ступил на земли своей епархии. В итоге монсеньор Канци, отбыв трехлетний срок заключения, еще шесть лет прослужил временно исполняющим обязанности архиепископа Болонского.[347]347
  Martina, Pio IX, p. 674. О встречах монсеньора Канци с болонской полицией и судами можно прочитать у Bottrigari, Cronaca, vol. 3, p. 234 и далее.


[Закрыть]

Доминиканцы, оставшиеся в городе после отъезда отца Фелетти, тоже пострадали. Правительство нового государства бросило всякие попытки примириться с вечно враждебной церковью и прибегло к той же тактике, которую уже применял на рубеже веков Наполеон. В июле 1866 года парламент выпустил закон, подавлявший деятельность религиозных орденов и предписывавший конфисковать их имущество. В декабре того же года немногочисленным монахам, еще жившим в монастыре, пришлось покинуть Сан-Доменико, оставив на произвол судьбы останки основателя ордена. Весь монастырь был превращен в армейские казармы, а остаться при самой церкви и присматривать за ней разрешили всего трем доминиканцам.

В следующем году, к вящему поношению церкви, городской совет постановил переименовать площадь Сан-Доменико в площадь Галилео Галилея, таким образом оказав честь знаменитейшей жертве инквизиции. В январе 1868 года один из членов городского совета, посетовав на присутствие на этой живописной площади статуи святого Доминика, которая стояла там с 1627 года, предложил заменить ее памятником болонским гражданам, погибшим в борьбе против папской власти. Но многим членам городского совета показалось, что это уже чересчур. После голосования (“за” – 7, “против” – 31) изваянию святого Доминика было позволено остаться на прежнем месте.[348]348
  D’Amato, I domenicani, pp. 1003–1006. Глава 23


[Закрыть]