Текст книги "Фантастические создания (сборник)"

– А еще он говорил «орлмнб», и «млпбгрм», и «груглмеумплефрмп… и-ик!».

– В вольном переводе, – сказала Леа, – это значит: «Иногда нам трудно выполнять свой долг, не теряя бодрости, доброжелательности и усердия, которых ждут от нас окружающие, и все-таки…»

– А когда тощий серый господин свалился в сундук, – напомнил Эймос, – сундук не издал ни звука.

– И это, – сказала Леа, – можно сформулировать как «я сделал свое дело». Таков приблизительный смысл.

– Пойди посмотри, что там в сундуке, – сказал Джек. – Скорее всего, нет там ничего особенно ужасного.

– Ну, раз ты так говоришь… – пробормотал Эймос. Он приблизился к сундуку, три раза обошел вокруг и робко приподнял крышку. И, ничего не увидев, приподнял крышку чуть выше. Опять ничего не увидел. Откинул крышку до отказа. – Да здесь совсем пусто…

Но тут он кое-что заметил на самом дне сундука. Это была короткая трехгранная стеклянная палочка.

– Призма! – воскликнул Эймос. – Ну и чудо! Никогда о таком даже не слышал.

Но он обнаружил, что остался в зале один. Джек и Леа уже отбыли в свою страну. Подбежав к зеркалу, Эймос успел увидеть, как они удаляются по зеленым и желтым лугам, направляясь к золотому замку. Леа положила голову на плечо Джеку, а принц повернул голову, чтобы поцеловать ее черные как вороново крыло волосы, и Эймос подумал: «Вот оно: два человека в самый счастливый миг их жизни».

Тут картинка в раме переменилась, и Эймос увидел знакомую приморскую улицу с булыжной мостовой, мокрой от дождя. Гроза только что отшумела, и в облаках появился просвет.

Неподалеку ветер раскачивал вывеску таверны «Мореход».

Эймос побежал за тачкой, положил наверх призму и подкатил тачку к зеркалу. А потом на всякий случай вернулся к сундуку и надежно его запер.

Дверь таверны «Мореход» распахнулась, и кто-то сказал:

– Отчего сегодня вечером все так приуныли, когда над всем миром повисла красивая радуга?

– Эймос! – закричала Идальга и выбежала из-за стойки.

– Эймос! – закричал Билли Баста, топая вслед за ней на деревянной ноге.

Все, кто был в таверне, высыпали на улицу. Действительно, это был Эймос собственной персоной, и действительно, над ними до самого горизонта выгибалась радуга.

– Где ты был?! – всплеснула руками Идальга. – Мы все думали, что тебя больше нет в живых.

– Если б я рассказал, ты бы все равно не поверила, – ответил Эймос. – Ты всегда говоришь, что нет на свете такого мужчины, чьи россказни ты бы принимала всерьез.

– Если мужчина может однажды уйти из таверны с пустыми карманами, а через неделю вернуться с таким грузом, – и Идальга показала на тачку, полную золота и драгоценностей, – такого мужчину нужно принимать всерьез.

– Тогда выходи за меня замуж, – сказал Эймос. – Я всегда думал, что ты необычайно мудра: знаешь, кому верить, кому нет, – и твои последние слова доказали, что я не ошибался, – ты достойна моего уважения.

– Да, я выйду за тебя замуж, – сказала Идальга. – Я всегда думала, что ты необычайно умен. И твое возвращение с тачкой доказало, что я не ошибалась: ты достоин моего уважения.

– Я тоже думал, что ты погибнешь, – сказал Билли Баста, – когда ты удрал с этим тощим серым господином и его огромным черным сундуком. Он рассказывал нам жуткие истории о местах, куда собирается отправиться. А ты взял и пошел с ним, не узнав ничего, кроме его обещания насчет награды.

– Бывают моменты, – сказал Эймос, – когда лучше знать только о награде и ничего не ведать об опасностях.

– Похоже, это был именно такой момент, – сказала Идальга. – Ведь ты вернулся, и теперь мы сыграем свадьбу.

– Пойдем в таверну, – сказал Билли. – Поиграем в бирюльки, и ты нам обо всем расскажешь.

И они вошли в таверну, толкая перед собой тачку.

– А это что такое? – спросила Идальга, когда они оказались внутри. Она взяла из тачки стеклянную призму.

– Это, – сказал Эймос, – другой конец Далекой Радуги.

– Другой конец радуги? – переспросила Идальга.

– Вон там, – сказал Эймос, указав наружу, – один конец радуги. А тут – другой, – и он показал на окно. – Но прямо здесь, перед тобой, есть еще один конец.

И Эймос показал Идальге, как белый свет, проходя через призму, распадается на отдельные лучи и окрашивает ее ладони во все цвета, которые только могут прийти ей в голову.

– Ну и чудо! – сказала Идальга. – О таких я даже не слышала.

– Я сказал то же самое, слово в слово, – воскликнул Эймос, и оба просияли от счастья, ибо оба были умны и знали: когда муж и жена одинаково судят о вещах, это пророчит долгий счастливый брак.

Меган Керашигей
Мантикора, русалка и я
^{Пер. С. Силаковой}

Меган – балерина, которая иногда пишет стихи и прозу. Мне бы хотелось, чтобы она писала больше, но тогда ей придется меньше танцевать. В этом рассказе она покажет нам несколько немыслимых существ, созданных человеческими руками.

В Музее естественной истории есть одна странная коллекция – творения таксидермистов-мистификаторов. Это фальшивые чучела, изготовленные ловкачами, чтобы обдурить зрителей и внушить им веру в чудовищ.

А вдруг это не просто иллюзии?

* * *

В один знойный безоблачный августовский день мы с Мэтью поехали в Музей естественной истории, потому что там есть кондиционеры. Вообще-то я хотела сходить в кино, но мама Мэтью за завтраком обмолвилась, что сегодня будет улаживать очередной скандал в Отделе зоологии, очень громкий – про него даже в газете написали. Мэтью вырезал статью из газеты, сел в электричку и отправился встречаться со мной, и когда я не согласилась с его идеей, достал эту вырезку. Точнее, долго пытался выудить ее из заднего кармана.

– Это же дешевле, чем кино, – убеждал меня Мэтью. – Точнее, вообще бесплатно: я взял мамин пропуск. И прохладно – кондиционеры работают. Мы там можем пробыть до самого вечера.

Я сделала недовольную гримасу. Однажды мы пошли на пляж, и Мэтью весь день просидел на корточках у лужи, оставленной приливом, – пока я бродила туда-обратно по берегу, постепенно обгорая, он любовался, как крохотный краб проедает себе туннель в луче дохлой морской звезды. Все равно что смотреть ужастик в замедленном темпе, но для Мэтью – самое интересное зрелище на свете.

– В кино тоже кондиционеры работают, – сказала я.

– Ну и что? В кино нас пустят всего на полтора часа, и только. Максимум на два.

Вентиляция в электричке отрубилась, и воздух густел, на глазах превращаясь в туман. Мэтью все-таки сумел вытащить статью из кармана в целости и сохранности. Но газетная бумага размокла и измялась, и ему пришлось расстелить вырезку на коленке – иначе я не разобрала бы ни слова.

«В МУЗЕЙ ПОДСУНУЛИ ФАЛЬШИВЫЙ ЭКСПОНАТ» – вот что там было написано. Под заголовком была зернистая черно-белая фотография: чучело енота с мягкими серыми крыльями, сложенными на спине. Снимали через стекло, и отражение фотографа частично заслоняло енота, но морда была видна отчетливо. Енот неестественно улыбался. Под нижними лапами была подпись к фото: «Дерзкая мистификация».

– А где статья? – спросила я.

– Я только картинку вырезал. Это самое интересное. Мама говорит, в статье все переврали. На самом деле енот даже не был включен в экспозицию: кто-то просто приклеил его на стену рядом с настоящим экспонатом. Неужели тебе не хочется на него посмотреть?

– Как-то не особо.

В местах вроде этого музея мне чудится, будто чьи-то холодные крошечные пальцы подбираются к моей шее. Тихие залы, а в них полным-полно мертвых существ, которые раньше были живыми, и вид у них всех такой, словно они охотно отправились на тот свет.

– Но ведь твоя мама сказала, что его уже убрали. Разве нет?

– Главное, у нас есть мамин пропуск. Можно сходить в запасники, поискать там. И кстати, сегодня мой черед выбирать. – Он достал из кармана пропуск и постучал им по своему носу. Нос был все еще облупленный – память о прошлом воскресенье, когда мы весь день провели в луна-парке, потому что я задумала прокатиться на «чертовом колесе» на закате.

– Ну ладно, – сказала я.

В прошлое воскресенье я сплоховала – поцеловала его, когда мы прижимались друг к дружке в тесной кабинке, замершей в красно-оранжевом небе. Все, больше я эту ошибку не повторю. В вагоне мы сели напротив друг дружки, подтянув колени, чтобы случайно не соприкоснуться. Я сложила руки на груди, а Мэтью засмеялся и подался вперед. Его лицо оказалось так близко, что я заметила на его скуле выпавшую ресничку.

В музее было прохладно, всюду полумрак, и после улицы, где слепящий солнечный свет отражался от тротуаров, я какое-то время совсем ничего не видела.

– Идем сразу туда, – сказал Мэтью.

Дорогу он знал. Мы пронеслись мимо ящиков с засушенными насекомыми, приколотыми к холстине, по коридору, украшенному топографическими картами, через полутемный зал с гигантскими коричневыми костями и сквозь ротонду, окаймленную диорамами.

Перед нами и вслед за нами шли группками другие посетители. Все двигались в одном направлении. Дети выкрикивали одно и то же:

– Енот!

– Енот!

Толпы теснились в дверях Отдела зоологии, пробивались в залы, где воздух пропах нафталином, а колючие пылинки с легким привкусом химии забирались в нос и еще глубже, до самого мозга.

– Енот!

Мэтью усмехнулся и взял меня за руку. Мы обогнули толпу по краю, свернули за угол и оказались в маленькой комнате, практически кладовке, абсолютно пустой за исключением пары австралийских утконосов, которые экспонировались вместе с кладкой яиц, и приземистого мужчины в зеленой шляпе. Со шляпы свисал обтрепанный пучок перьев, похожий на рыболовную блесну.

– Есть там кто? – спросил мужчина.

– Никого, – ответил Мэтью. – Только мы.

– Славно.

Мужчина достал из бумажного пакета белую картонную карточку. Взял клей-карандаш. Размашистыми мазками, выписывая завитушки и круги, покрыл клеем одну сторону карточки, перевернул ее, наложил на табличку, где значилось «Утконос (Ornithorhyncus anatinus)», разгладил пальцами.

– Так делать нельзя, – сказала я.

Мужчина надавил на края карточки, затем вытер подтеки клея.

– Это почему же? – спросил он. – Разве вам не надоело видеть мир таким, какой он на самом деле?

Мэтью сложил из двух пальцев пистолетик и прицелился в меня. Он вечно твердил мне то же самое.

– Так нельзя, – повторила я. – Другие люди трудились: разобрались, что собой представляют все вещи, дали им имена и все записали, чтобы передать знания другим, чтобы люди понимали, на что смотрят. А теперь вы всех сбиваете с толку.

Я толкнула Мэтью в плечо, и пистолет дрогнул, понурился, распался.

– По крайней мере прочти, что там написано, – сказал Мэтью.

На карточке очень мелким шрифтом было написано вот что:

«ИСТОРИЯ ДЖЕННИ ХЕЙНИВЕР[6]6
  Дженни Хейнивер (Jenny Haniver, англ.) – сушеная тушка ската, обработанная так, чтобы придать ей сходство с «чудищем», «чертиком» или «драконом». Рассказывают, что такие поделки изготавливались голландскими моряками.


[Закрыть]

Давным-давно жила-была девушка по имени Дженни Хейнивер. Жила она у самого моря вместе со своей матерью, слепой старухой, а больше у них никого не было. Дженни умела управлять парусной лодкой и ловить рыбу, а глаза у нее были одного цвета с морем.

Один юноша полюбил Дженни. Они могли бы пожениться и счастливо дожить вместе до старости, обзавестись детьми и внуками, а в свой последний день уплыть вместе из нашего мира.

Но ничего этого они не успели, потому что юношу унесло волной. Он наверняка утонул бы, но Дженни его спасла: она прекрасно плавала. Но, спасая любимого, девушка погибла сама.

Мать Дженни сшила дочери саван из мелких серебристых рыбок. Нитками ей служили собственные волосы. Она проткнула рыбкам глаза серебряной булавкой и нашептала тайные слова в их рыбьи уши.

Дженни Хейнивер уплыла, не простившись. Юноша смотрел ей вслед, пока она не пропала в волнах, и еще много дней стоял и смотрел в море, но Дженни стала иным, новым существом и больше никогда не вернулась».

Дочитав до конца, я снова взглянула на утконосов. Оказалось, за это время мужчина установил вместо одного из утконосов какое-то сморщенное, иссохшее создание: голова в форме луковицы, грудь узкая, костлявая, рыбий хвост – обломанный, цвета пыли. Рядом с этим существом утконос стал казаться тоже очень странным – животным, которое скомбинировали из разнородных частей.

– Это мистер Жабрико, – сказал Мэтью. – Он работает с моей мамой.

Мистер Жабрико нагнул голову, упершись подбородком в грудь. Сцепил руки перед собой, слегка наклонился, заулыбался – точно раскланивался.

– Ваша мама – замечательная женщина, – сказал он. – Человек без страха и упрека. К ее чести, она никогда не заподозрит никого из своих сотрудников в подобных проделках. В отличие от вас, Мэтью. Вы все вывернете наизнанку, вместо того чтобы предпочесть простое решение проблемы.

Мистер Жабрико обернулся ко мне, приветственно протянул руку. Я протянула ему свою, но он не стал ее пожимать, а шлепнул по ее костяшкам своим большим пальцем:

– Умна. В меру хороша собой. Прагматична. История понравилась?

– Нет, – сказала я.

Несчастливые развязки были мне не по душе. По крайней мере в тот момент. Я ждала, пока Мэтью сообразит, что разговор уходит в какую-то странную сторону, что самое время отсюда исчезнуть, что мы теряем время в тесной комнате наедине с дядькой, который только что осквернил музейный экспонат с помощью бумаги, клея и какой-то штуки, которая даже в самом выгодном освещении походила бы на рыбу, застрявшую в пустыне. Но Мэтью уставился на существо рядом с утконосом, высматривая швы на его теле.

– Знаю-знаю, история печальная, – сказал мистер Жабрико. – Но почти все истории таковы, если долго следить за развитием их сюжета. Вы знаете, что мы теперь называем «Дженни Хейнивер»?

Я вообразила себе девушку, которая раньше была мертвой, а теперь уплывает вдаль, одевшись в новую кожу из рыб, которые раньше тоже были мертвы. Девушка бодро била хвостом, вполне готовая к плаванию в открытом море.

– Чудовищ?

– Нет, не чудовищ, – сказал мистер Жабрико. Он потер кончики пальцев один об другой, словно прощупывая свои мысли: все ли верно?

– Отчасти вы угадали: некоторые из них – почти чудовища, но не в буквальном смысле. В наши дни под «Дженни Хейнивер» подразумевается, так сказать, хулиганство таксидермистов. Особенное существо, наколдованное из шкурок более неказистых и заурядных животных. Возьми немножко от обезьянки, немножко от рыбы: ты можешь просто обронить намек, а люди сами домыслят петлю вероятностей, где русалки бросаются в погоню за кораблями и поют свои песни утопающим морякам.

– Нам пора, – сказал Мэтью. Он присвистнул, выдохнув мне в затылок. Предполагалось, что это сигнал, тайный шифр на случай, если нам нельзя разговаривать вслух, но Мэтью вечно менял правила насчет значений сигналов. – За нами зайдет моя мама.

Мы ехали в электричке. Было все так же жарко. Мэтью бережно держал на коленях Дженни Хейнивер.

Яркие, резкие, но хрупкие солнечные лучи проникали в окна и ломались о фальшивое чучело, высвечивая страдальческое высохшее личико и полуобломанный хвост.

Мэтью ее утащил. У меня это просто в голове не укладывалось.

– Легко! – сказал Мэтью. – Я ее за спиной спрятал, а когда мы выходили, держал перед собой.

– Но зачем?

Мэтью захотелось разобраться, как она изготовлена. Найти все швы и вскрыть, содрать оболочку, обнажить то, что спрятано внутри.

– Мистер Жабрико – гений, а я не понимаю даже половины – нет, даже четверти – того, что он делает. – Мэтью, болтая без умолку, протянул мне Дженни Хейнивер, и я ее взяла, потому что иначе он стал бы размахивать ею в воздухе, привлекая всеобщее внимание.

Я устроила ворованную вещицу на своих коленях, дивясь, до чего же она легкая и с какой безупречной аккуратностью созданная. Если она и сшита из разных частей, то швов ни за что не разглядеть.

Совершенно не верилось, что это творение рук человеческих. Казалось, она жила, а потом умерла. И теперь выглядела мертвее, чем мертвое.

– Не разбирай ее на части, – сказала я.

Мэтью умолк. Мы оба уставились на существо: красивое, высохшее, невероятное.

– Сегодня не буду, – сказал он. – И еще: нам придется хранить ее в твоем доме. Если моя мама ее найдет, быть беде.

– Она дознается насчет мистера Жабрико.

– И запретит нам ходить в музей.

– И посадит тебя под домашний арест. И скажет, что я на тебя плохо влияю.

– И не разрешит нам дружить.

Мы успели перебрать все неприятности, которые могли с нами произойти, еще до того как я вышла на своей остановке.

Мои родители не заметили Дженни Хейнивер. Я отнесла ее в свою комнату, пока мама возилась на кухне, а папа переключал телевизор с одной версии вечерних новостей на другую. Ужин прошел прекрасно: спагетти, мороженое, разговор о водопроводе и соседях, плывущий мимо меня, – речь шла о людях, которых я, в сущности, не знаю.

– Как там Мэтью? – спросила мама.

Время мытья посуды она приберегала для разговоров на темы, которым придавала большое значение. Спросила и взялась отмывать тарелку от томатного соуса.

– Отлично, – сказала я, убирая стаканы в шкаф.

– Вы уже давно знакомы.

– Угу.

Я вытерла салатник и подумала о существе, которое засунула под свою кровать, и о том, как смотрел на него Мэтью – словно он видит такие вещи каждый день и знает, как надлежит соединить ее части. Мэтью в своем репертуаре. Все как обычно!

– Что ж, – произнесла мама. Она включила измельчитель мусора, и он взревел на всю кухню. – Надеюсь, вы хорошо проводите время.

Посреди ночи меня разбудило чучело. Я всем существом чувствовала, как оно лежит под моей кроватью и насылает дурманящие мысли об обратной стороне волн – как если бы вы смотрели на них из морских глубин – и нескончаемо длинных мокрых тенях с острыми зубами в несколько рядов, и мысли эти просачивались сквозь матрас в мои сны. Я выбралась из-под одеяла и опустилась на колени.

– Спи, – сказала я в пространство под кроватью.

Потом вернулась в постель и почувствовала себя полной дурой.

В одном из снов об обратной стороне волн и о зубастых тенях я отнесла чучело в ванную. Ему требовалась вода. Оно мне само сказало. Я прикрыла дверь, включила свет, наполнила ванну.

«Смотри, чтобы вода была не очень холодная», – сказало оно.

– А где «пожалуйста»? – ответила я.

Когда я опустила его в воду, существо подняло сноп брызг, обрызгав меня; бледный силуэт нырнул и метнулся вбок, прямо на глазах округляясь, становясь все грациознее с каждым кругом по ванне. Чешуя у него была гладкая, серебристо-серая, а тело – в черных полосках и крапинках от макушки до самых кончиков гибких плавников, со свистом рассекающих воду. Существо плавало, и черные полоски встали дыбом, превратившись в облако колышущихся волос. Оно перевернулось в ванне и выпустило в меня фонтанчик воды. Щеки у него уже стали пухлые-пухлые.

«Это, – сказало оно, – просто ради смеха. Видела бы ты свою физиономию».

В том сне, где я утирала брызги с щек, Дженни Хейнивер положила руки на бортик ванны и спросила, верю ли я в сверхъестественных существ.

– Есть разные виды чудовищ, – сказала она. – Одни внутри такие же, как снаружи, – например я. Но есть и другие. Трудно сказать, какие чудовища опаснее. С одинаковым успехом можно утверждать, что самые опасные – мы и что самые опасные – те, другие.

Она подняла руку кверху, точно любуясь своей нежной кожей. Потом потянулась ко мне, ухватила меня за волосы и вырвала с корнем несколько прядей.

– Ой! – вскрикнула я.

На такое я как-то не подписывалась. Увижу Мэтью – убью! Если хоть раз соглашусь с ним увидеться. Я его с «чертова колеса» скину, скормлю крабам или лучше утконосам, сдам его в музей или лучше его маме, брошу его одного – совсем одного – с сушеным рыбьим хвостом и кусочками обезьяны, из которых только что было воссоздано очаровательное чудовище.

Дженни Хейнивер вынула из своих волос что-то тонкое и острое. Это была игла: один конец кривой, другой прямой. Дженни Хейнивер вдела мой волос в ушко иглы и показала на свой бок, где зияла трещина – лопнувший шов. Правда, из шва ничего не вываливалось наружу.

– Изнашиваются, – сказала она. – Об этом всегда надо помнить.

Когда я проснулась, ванна была пуста. От нее пахло рыбой, а за решетку сливного отверстия зацепился клок длинных черных волос. На полу блестели лужи. Я все убрала раньше, чем встали родители.

Голос Мэтью вылетел из телефонной трубки и стукнул меня в ухо:

– Ты обязательно должна приехать! Мистер Жабрико хочет попробовать сделать кое-что новое. Он говорит, что мы можем присутствовать. Можем ему помогать. Мы первыми на свете сможем это увидеть. Нет, ты вообще понимаешь, как это здорово?

Мне было слышно, как он шумно дышит в телефон, выдувает с присвистом огромные пузыри воздуха, и они летят ко мне по проводу. Я почти не сомневалась, что это пыхтение – не шифрованный сигнал. А если и сигнал, то означает он только одно: если за Мэтью не присмотреть, он от восторженного предвкушения грохнется в обморок.

– А как же Дженни Хейнивер? – спросила я.

Как сообщить другу, что похищенное сокровище сбежало, пока ты спала? Или уползло, загребая руками и колотя по полу своим лысеющим хвостом? Как сообщить человеку такую новость?

– Не волнуйся. Мистер Жабрико все знает. Он только посмеялся: говорит, мы с тобой просто умора.

Мэтью рассмеялся, и я услышала, что у него за плечом смеется кто-то еще.

– Давай. Ноги в руки, – сказал он.

Как разговаривать с человеком, которого ты раньше считала своим самым-самым близким другом?

– Хорошо, – сказала я.

Мистер Жабрико впустил меня через дверь без таблички на задворках музея. Она вела в безликий коридор. Я шла по коридору вслед за мистером Жабрико, мимо дверей, по большей части закрытых. Он опять был в зеленой шляпе и коричневом твидовом пиджаке с фетровыми заплатками на локтях. Похож на учителя или библиотекаря. Это сходство меня почему-то рассмешило.

– Ну-с, – сказал он. – Как вам теперь нравится история Дженни Хейнивер?

– Ничего не изменилось, – сказала я. – Ее зашили в саван из рыб. Она обернулась чудовищем. И уплыла.

Мистер Жабрико укоризненно поцокал языком:

– Либо вам не хватает вдохновения, либо вы лукавите. Мораль истории такова: мы не можем ничего рассмотреть по-настоящему, пока не увидим это в другой шкуре. Ваш друг до этого не додумался бы, но вы, полагаю, поумнее его будете, – и он потрепал меня по плечу.

Я поняла, что я действительно лукавила, но бессознательно. Осознание этого факта пришло, лишь когда он прямо указал мне на него. Я уже собиралась извиниться, но мистер Жабрико толкнул дверь в конце коридора. Мы вошли в холодную комнату, где пахло штукатуркой и химикатами, и на все это накладывался едкий, тревожный аромат сильного дезинфицирующего средства. Тут были стеллажи, ломившиеся от инструментов и бутылок, и ящики, где громоздились мягкие лоскутки чего-то похожего на мех. Мэтью сидел на длинном столе, на самом краешке, рылся в коробке с разномастными стеклянными глазами.

– Это мастерская мистера Жабрико. Мама никогда сюда не заходит. Говорит, ее дрожь пробирает. – И Мэтью поднес к своему лицу приплюснутый золотой глаз с вертикальным зрачком. – А по мне, это самая чудесная комната на свете. Когда я сюда захожу, меня захлестывает восторг. Прямо-таки отправляет в нокаут.

Я присела рядом с ним на стол. Мистер Жабрико сновал по комнате, убирая ящики на полки, обмахивая опустевшие участки стола сухой малярной кистью. Шерсть и пыль, кружась в воздухе, оседали на пол.

– Вы правда тут работаете? – спросила я.

– Конечно. Я присматриваю за музейным фондом. Ставлю заплатки на места, объеденные молью, укрепляю глаза, если они расшатались, подкрашиваю полоски и крапинки, когда они начинают выцветать. А всем остальным занимаюсь урывками, когда нахожу время.

– «Всем остальным» – это Дженни Хейнивер, например? – спросила я. – И енотом?

Я задумалась о еноте: интересно, его убрали в кладовую? Или выкинули на помойку? Или он где-то здесь бродит, рыскает по залам, быстро переступая маленькими лапками с черными когтями?

– Да, – сказал мистер Жабрико. – И этим новым существом, над которым я сейчас работаю. Я надеялся вам его показать.

Он двинулся к шкафу у боковой стены, но Мэтью спрыгнул со стола и опередил его. Он распахнул дверцы, схватил в охапку целую гору соболей с рыжим отливом, скользкую, переливающуюся груду меха – она струилась словно водопад, а на ее конце что-то тяжелое волочилось и звонко стучало по полу. Мэтью приподнял мех, показывая мне, и завертелся, засовывая в него руки, надевая на голову. Когда он распрямился, оказалось, что на нем шуба.

– Это мантикора, – сказал он и улыбнулся так широко, что лицо залоснилось от напряжения.

Ничего особенного: Мэтью как Мэтью, только в шубе. В шубе, с рукавов которой свешивались две лапы. Другая пара лап, прикрепленная к подолу, болталась на полу. А еще у шубы был понурый, изогнутый хвост, к кончику которого был прикреплен шип, и пышный высокий воротник, доходивший Мэтью до ушей.

– Вид у тебя дурацкий, – сказала я.

Мэтью закатил глаза.

– У мантикор, – сказал мистер Жабрико, – тело львиное, голова человечья, хвост драконий.

В руке Жабрико блеснула игла – один конец кривой, другой – прямой. Он вдел в ушко что-то длинное и темное. Мэтью тоже взял иглу, приподнял руку, и оба начали зашивать Мэтью в шкуру: один сверху, другой снизу.

– Голос у мантикор ужасный, как дюжина труб, – тараторил Мэтью. – И зубов полон рот, в три ряда, как у акулы.

Они зашивали, а шуба съеживалась. Она туго обтянула его спину, обернулась вокруг ног, надавила на его плечи, заставив скрючиться, встать на колени, а потом – на четвереньки. На четыре лапы. Когти царапали пол.

Они шили и шили. Я просила их перестать.

– Прекратите, – говорила я. – Я не знаю, что вы делаете, но это какая-то блажь. Я в это не верю. Почему хвост начал бить по полу? Какая же я дура, что пришла. Невероятная дура. Я сейчас зажмурюсь, а когда открою глаза, меня тут не будет, и вас не будет, и окажется, что ничего этого на самом деле не было.

Они меня абсолютно не слышали.

Голос мантикоры и вправду звучит как дюжина труб, если каждая из дюжины труб выводит свою особую джазовую мелодию, а все трубачи – глухие и встретились в одной точке случайно.

Я раскрыла глаза.

Мантикора стояла на мистере Жабрико. Ее когти пронзили коричневый твид его пиджака, ее хвост описывал дуги, которые превращали мир в ничто, – оставался только ядовитый шип, очерчивающий границы вселенной. Мантикора сшибла с головы мистера Жабрико шляпу, и я увидела, что макушка у мистера Жабрико лысая – кружочек нежной, блестящей плоти, окаймленный коротко стриженными волосами, серыми, как мышиная шкурка.

– О нет, – лепетал мистер Жабрико. – О нет, нет, нет.

Рот мантикоры был полон зубов: три ряда, и все желтоватые. Мантикора скрипела зубами, изучая самые мягкие и нежные части человека, придавленного к полу. Двенадцать труб взвизгнули, и мистер Жабрико заткнул уши.

Зубы выглядели ужасающе – они так широко растянули рот Мэтью, что губы не могли сомкнуться. Его нос оказался закупорен, а подбородок съехал низко-низко – иначе все три ряда бы не поместились. Лицо Мэтью изменило форму. Теперь он никак не смог бы ни засмеяться, ни улыбнуться, ни приподнять уголок рта, удивляясь чему-то, вызывающему глубокий интерес. Мэтью стал совсем на себя не похож.

– Выплюнь их, – сказала я, протянула руку и ухватила мантикору за шерсть. Потом я потянула ее к себе, а может быть, наоборот – мантикора потянула меня в свою строну, я не уверена, но мистер Жабрико успел встать и выбежал из комнаты. Он всхлипывал – я слышала его рыдания, хотя их перекрывали визг труб, шум хлопающих дверей, голоса людей, приближавшихся по коридору. Я нащупала пальцами шов, который уже начал перетираться, и разорвала его. Мантикора вонзила зубы в мою руку.

– Прекрати, – сказала я.

Мантикора не обращала на меня внимания, как и я не обращала внимания на запах крови и жгучую боль, от которой темнело в глазах. Я отыскала другой шов и тоже распорола. Мантикора начала разваливаться на части. Мех отрывался длинными полосами. Один за другим выпадали зубы. Мантикора отпустила мою руку и бросилась к дверям, завывая медным голосом, который все меньше походил на рев.

Рана на руке кровоточила так сильно, что пришлось ее зашивать. Иглы нашлись в комоде, а волос я выдернула из своей головы. Рука болела сильнее, чем я ожидала, но меньше, чем полагалось бы после укуса мантикоры. Через неделю рана затянулась, и когда мама спросила, что случилось, я сказала, что меня оцарапала кошка.

– Дать тебе антибиотик? – спросила она.

Я сказала, что нет необходимости. Рана не опасная и уже почти зажила.

Мэтью посадили под домашний арест. Его обнаружили в музейной кладовке, спящим под обрывками страшно дорогостоящего образца – шкуры помеси льва и тигра, из которой мистеру Жабрико заказали чучело для выставки редких гибридов всего мира. Мама Мэтью официально принесла извинения попечительскому совету музея и, сгорая со стыда, попыталась уволиться, но ее уговорили вернуться при условии, что Мэтью больше никогда в жизни не переступит порога музея.

Я пока не решила, что ему сказать. Мне кажется, он все равно мой самый близкий друг. Вполне может быть…

Шрам на моей руке – очень узкий, почти незаметный. Не шире волоска. Три завитушки от плеча до локтя. Иногда, если день тихий и жаркий, я выхожу одна на улицу и рассматриваю шрам в солнечных лучах.

А иногда я пою.

Труба – если она всего одна – звучит нежно: надо только найти правильную мелодию. То же самое с чудовищами – если тебе повезет.