Текст книги "Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера"

Выставка небольшая, но всеобъемлющая, раскрывающая «заявленную тему» со всех сторон и при этом совершенно беспафосная. Малозаметная.

Время от времени в Москву привозят разные рукописи Леонардо, запаянные в капсулы, похожие на спутники Земли, коим выделяются главные, ритуальные можно сказать, выставочные площади; здесь же самое хрупкое, что в этом художественном мире есть, выцветшие рисунки – на красной бумаге, и на синей, и на голубой, а также на листах цвета слоновьего бивня или на «прокуренном» пергаменте – показываются, разумеется, в стеклянных паспарту, но на просвет.

С двух сторон.

Большинство почеркушек – местные, из фондов Галереи Академии, но есть, однако, кусочки, порой чуть больше спичечного коробка, меньше сигаретной коробки, привезенные из Лувра, Британского музея, Королевских коллекций Виндзоров, галерей Уффици и Брера, из Туринской библиотеки Реале и Пармской академии.

Никогда я не видел такого количества рукописей Леонардо, собранных в одном месте. Это ли не услада, скопившаяся в простодыром, тесном экспозиционном лабиринте с хрупкими стендами и фальшстенами! Необязательным акцентом на периферии не этим богатого музея.

Сгусток напряженной тишины, в противовес демонстративной цветастости венецианской школы; когда гигантизм замыслов и воплощений, не уставая поражать воображение от зала к залу, лишь возрастает. Выхолащивается вместе с наивной верой в сверхъестественное, но возрастает.

Это Вазари, противопоставлявший темпераментных венецианцев малахольным, умозрительным флорентийцам с их приверженностью к точным линиям, задает внутренний конфликт нынешней подборки, оказывающейся посольством рисунка в краю самой сочной и яркой живописи.

В первых двух залах показывают наброски из самых разных кодексов и коллекций. Встречает всех, разумеется, «Витрувианский человек», счастливо принадлежащий Галерее Академии, оттого способной собрать в своих стенах выставку любого уровня сложности.

Попробуй откажи главному витрувианцу вселенной!

Во втором зале неожиданно висит картина Джорджоне, на время переехавшая сюда из Скуола Сан-Рокко, хозяева которой не ограничивались заказами Тинторетто, но покупали вещи и других модных живописцев, в том числе Тьеполо, висящего там на лестнице.

В третьем, причем у самого дверного проема, висит еще один оригинальный Джорджоне, картин от которого осталось даже меньше, чем от Леонардо. Но тут почему-то он на подпевках и призван то проиллюстрировать прелести сфумато, то вписаться в ренессансную иконографию определенного поворота женской головы, близкого к леонардовскому.

Здесь, помимо Джорджоне, собраны гравюры и рисунки, изображающие самые разные работы Леонардо, исполненные другими художниками. От конечно же многократно варьированной «Джоконды» и полноцветной, в красках «Мадонны в гроте» до разновеликих повторений «Тайной вечери». Витрины, стоящие в коридоре, содержат целый набор монет, блях и медальонов, повторяющих эту композицию в самых разных материалах; в соседних витринах выставлены огромные манускрипты с тайнописью Леонардо на полях. Но самое завлекательное здесь – многочисленные копии фрески «Битва при Ангиари», осыпавшейся еще при жизни художника.

Соревнуясь с Микеланджело, работавшим на противоположной стороне того же зала флорентийского Дворца синьории, Леонардо да Винчи изобразил жестокую схватку сразу нескольких всадников. Лошади встали на дыбы, их тела и тела седоков перекручены в гибельном вихре…

Здесь же, на выставке, показывают несколько разных копий разных эпох, исполненных в разных стилях, а также, уже в оригинале, многочисленные леонардовские штудии лошадиных морд, копыт, бегущих ног и прочей прикладной анатомии.

Наконец, в последнем и для меня самом любопытном помещении разместили всевозможные леонардески. Не только, кстати, ломбардские. Причем в самых разных техниках и жанрах – от станковой живописи до крохотных перьевых рисунков, зависимых от скорописи Леонардо, пытающихся скопировать или даже украсть его технологические секреты. Разумеется, безуспешно: внешнее калькирование всегда механистично и совершенно не одухотворено.

Интересно рассматривать, как и какие приемы большого художника растаскиваются и «идут в народ». Как тиражируются, постепенно выхолащивая тайный умысел, двусмысленные улыбки андрогинов. Как сфумато из легкой неуловимой сущности, соединяющей изображения в нечто нерасторжимо единое, превращается в пелену, наподобие катаракты.

Вечером, выполнив «домашку», записав дневные впечатления, прошелся по окрестностям, через «нашу» Формозу и Музей Кверини-Стампалиа вышел к совершенно пустой Сан-Марко. Оказывается, после заката сегодня туман. В улочках «мерчерии» этого не видно: витрины потушены, бары и рестораны уже не работают, окна отелей закрыты ставнями.

А на Сан-Марко – фонари как на вокзале времен Анны Карениной, пусто и тихо. Стулья кафе Florian составлены, Людовико Манин, последний дож Республики, спит в своей гробнице у северного портала базилики за толстой решеткой. Ему не странно.

Хищно сияют мозаики главного входа. Одиноко маячит новостройка – обычно подле нее кучкуется, ликует народ, а теперь никого; даже мавры на Часовой башне не подсвечены. Площадь сняла макияж, превратившись в оперную фанеру.

Подошел потрогать порфировых тетрархов; к пристани причалил кораблик, и гости шумною толпой прошествовали мимо колонн Сан-Марко и Сан-Тодаро, мимо Археологического музея и Кампанилы с чудесным входом-шкатулкой, придуманным Сансовино, растворясь в одном из боковых проходов. Среди измученных хроническим насморком колоннад.

Вновь тихо. Даже ветер в тумане какой-то бесшумный. Пробираясь сквозь негустое сфумато, он теряет скорость и звук, обретая запахи подтаявшей, начавшей подтекать свежести.

Кажется, что самое важное всегда ускользает, льется сквозь пальцы, обходит стороной. Точно в погоне за солнечным зайчиком, пытаешься накрыть «центр», а он мгновенно перемещается в другое место или просачивается сквозь руку.

Изредка попадаются прохожие. В каналах пару раз замечены активные рыбы.

У Святого Юлиана (Сан-Дзулиан) первый раз видел крысу, самую что ни на есть коренную венецианку. Она бежала, прижимаясь к оголенной, с зияющими ранами стене, на которой, между прочим, с другой стороны висит «Пьета» Веронезе.

Висит себе и висит столетиями. Плачет.

Слезы льют по щекам. Никак не пересохнут: повышенная влажность.

По дороге из палаццо Фортуни к возвышенному и прекрасному мосту Академии пересекаешь большую площадь, где среди прочего два выставочных зала.

В одном – биеннальный павильон Азербайджана, в соседнем здании – Украины: выставочный городок в садах Джардини не в состоянии вместить все участвующие в смотре-конкурсе страны, поэтому павильоны многих национальных школ разбросаны по городу.

Блуждая по каменным лабиринтам, обязательно время от времени натыкаешься на яркие выставочные стенды-афиши с эмблемой Биеннале.

Можно задаться целью и собрать их все в лукошко примерно так же, как я это проделываю с церквями из списка Chorus; правда, у современного искусства своя специфика: все эти локальные экспозиции гораздо менее питательны и интересны, чем наборы разнокалиберных артефактов «сакральной культуры». Современное искусство (намеренно) лишено глубины и тайны, предпочитая заваривать суггестию, дающую ментальные тени, не внутри артефактов, но в самом потребителе. Максимально завися, таким образом, от уровня зрительской подготовки. Классическое искусство, проверенное веками, уже само по себе тайна и палимпсест, увлекающий желанием проникнуть внутрь.

Тем не менее биеннальные объекты создают, подобно церковным, еще одну сетку восприятия Венеции, упрощая задачи проникновения внутрь утопии, систематизируя их.

Собственно, именно поэтому я и предпочел в этот раз Венецию более универсальной Флоренции: сейчас биеннальные выставки дают возможность «без предварительной договоренности» заходить в обычно закрытые места – странные и не совсем профильные помещения, добавляющие смысла любым актуальным объектам.

Поэтому ловись рыбка, большая и маленькая.

Не взлетим – так поплаваем.

Для того чтобы попасть в павильон Азербайджана в палаццо Да Лецце, проходишь комнату, целиком «заправленную» ярко-красными коврами. Пол, потолок, мебель и даже книги на книжных полках – все здесь покрыто ковровым покрытием или полностью сделано из него. Нечто похожее, правда с другим, совершенно царским размахом, можно увидеть в палаццо Грасси, целиком переоформленном расписным ковролином.

С одной стороны, можно сказать, что тенденция, актуальный тренд, но с другой – все это напоминает байку про двух звезд шоу-бизнеса, заявившихся на важный прием в одинаковых платьях.

Правда, пока непонятно, кто кому смазал красивую игру.

На втором этаже несколько залов отведено под фотографические лайтбоксы, как с традиционными видовыми картинками, так и с нестандартными кругами, в которых обнародованы не менее традиционные культурные ценности цветастой мусульманской жизни.

Однако главный художник здесь один – Рашад Алакбаров, и его инсталляции выставлены в двух боковых затемненных залах.

В первом на полу, в мигающей мечущимся софитом темноте, громоздятся груды металлических трубок. Луч подсвечивает их то с одной, то с другой стороны. И тогда металлический хаос выдает тени правильной геометрической формы: тот или иной восточный орнамент, цветочное соцветие или замысловатую арабеску.

В другом зале похожая груда железа внезапно оборачивается проекцией миниатюры с пышно возлежащим на подушках поэтом (или философом). Кажется, это Фирдоуси (а может быть, Руми – картинки в Интернете выдаются такого качества, что могут подойти оба, хотя у Руми окладистая борода, а изображение Алакбарова тщательно выбрито).

Суть в том, что вся эта игра с металлическим хаосом и проекциями сильно напоминает «железки» Дмитрия Гутова, которые вот точно так же, в зависимости от взгляда наблюдателя, рассыпаются в нерассчитанный хаос, а то собираются в законченные изображения.

Другое дело, что Алакбаров пошел дальше и не только реализовал метаморфозу зрительского восприятия, но и сделал видимой саму интенцию, направленность глаза (и даже мысли) на объект.

Гутов предлагает посетителю музея ребус – Алакбаров берет его за руку и показывает, в каком направлении ему думать. «Дожевывает» концепт. Превращает его в развлекательный аттракцион.

Значит, палаццо Грасси все-таки первичнее.

Между прочим, в соседнем здании, где «столуется» искусство Украины, отобранное PinchukArtCentre, тоже есть работа, материализующая интенцию.

Здесь братское искусство занимает пару небольших комнат, выглядящих предельно концептуально.

В одной из них видео с созданием очередного скульптурного монумента, в другой – проект памятника памятнику Жанны Кадыровой.

А также тут же человеческие физиономии, нарисованные внутри спичечных коробков, но главное – это массивные белые картонные конусообразные объемы выше человеческого роста, заполняющие прихожую и мешающие зрителям нормально ходить из помещения в помещение.

Если внимательно приглядеться, то видишь: конусы эти берут свое начало из лампы, закрепленной под потолком, и видеокамеры, поставленной на штатив. Как бы вытекают из нее.

Объемные геометрические плоскости, таким образом, оказываются проявлением и закреплением света, который загорается в камере и начинает заполнять все окружающее пространство. Ну, или тем самым цифровым потоком, который вбирает в себя видеокамера. Автор «остановил мгновение», заставив движение окаменеть, застыть, стать прямой противоположностью самому себе.

Остроумная, внешне простая работа все той же Жанны Кадыровой.

11 ноября 2013 года

Мои твиты

Вс, 16:03. Сегодня солнца нет, +13 °C, а я наметил культпоход на Биеннале. Не самая лучшая погода для похождений из павильона в павильон, но попробую.

Вс, 16:04. Всю ночь снились сочные и яркие сны, в духе венецианской живописи, нарисованной точно вчера.

Пн, 02:51. После Биеннале срубило на пару часов бездонного сна. Вернулся без задних ног и мышц спины – здесь почему-то больше всего именно они задействованы.

Пн, 02:53. После Биеннале пробовал ужинать, но совершенно не чувствовал соли. Ни в одном блюде.

Пн, 02:54. Силы кончились уже в Джардини, где прописаны основные 29 павильонов. Зато начался дождь, и смеркалось раньше обычного. Сегодня уже не так тепло.

Пн, 02:55. Тем не менее доковылял до Арсенала, а там площадей и искусства раза в два больше, чем в Джардини. Все посмотреть не успел. Да, вероятно, и не надо.

Пн, 02:58. Билет на Биеннале – €25, на два дня – €30. По международному журналистскому прошел за €12. При мне, тут же в кассе, сделали персональный пластиковый бедж.

Пн, 02:59. Если Венеция и сама вне времени и пространства, то территория Биеннале вненаходима в квадрате. В кубе. Хотя искусство тут не очень интересное.

Пн, 03:02. Привыкаю все делать по колокольному перезвону. Очень, кстати, удобно. Телевизор не смотрел уже 12 дней. Новостной Интернет, кстати, тоже.

Пн, 03:03. Вряд ли я в Италии. Я в очень странном месте, которое обступает «большой водой» и не дает ни выдоху, ни продыху, нежно перемалывая чувства.

Пн, 06:27. Вот интересный вопрос: почему не тянет пересматривать то, где ты уже был?

Пн, 07:20. Почти вся Венеция – про расстояния и расставания: церкви похожи на вокзалы, а по Сан-Марко точно проходят незримые железнодорожные пути.

Пн, 07:21. Да и все эти разводы вечной сырости на фасадных физиономиях имеют отчетливо железнодорожный привкус. Как есть «зона отчуждения».

Про Биеннале писать почему-то трудно; вероятно, из-за того, что она почти бессмысленна.

Смотр мирового искусства вне критериев и внятной программы – это, разумеется, интересно, но слишком уж трудозатратно. В «исторической части» города восприятие настроено на отрефлексированный, веками отобранный результат, про который очень хорошо понимаешь: он особенный, устоявшийся, оставшийся. На Биеннале слишком много мусора и суеты; сама система национальных павильонов, более близкая к спорту, вынуждает бегать высуня язык в гонке за новыми поворотами, что деморализует, заставляя сосредоточиваться не на объектах, но на самом процессе: «Так, в Австрии я уже был, а в Уругвае? А куда подевалась Австралия?»

Если бы я был журналистом и писал репортаж, вектор стал бы более конкретным. Можно, например, писать о геополитике.

Павильоны Германии и Франции, стоящие друг напротив друга, в этом году поменялись помещениями. Причем французы пригласили к себе, то есть, получается, в немецкий павильон, албанца с тонким видео про фортепианный концерт Равеля, а немцы выставили инсталляцию китайца Ай Вэйвэя с табуретками – демонстративно не новую, виденную уже в киевском PinchukArtCentre, где ее нельзя было фотографировать.

К американцам всегда самая большая очередь, пускают порционно, нехотя, точно ты за визой обращаешься и на тебя еще посмотрят, пускать или не пускать. А англичане сразу на входе выдают листы, на которые ты сам ставишь выбранный штамп, точно разрешают тебе на свою территорию въехать.

Или нужно обращать внимание не на политику, но на тренды и эстетические тенденции, радоваться, что живописи опять стало много, а видео – в разы меньше, чем в прошлые годы.

Что в моде странные маргиналы с почеркушками, в которых труда и времени больше, чем эстетического содержания.

Ну или что самые интересные экспозиции представлены в павильонах «временного содержания»: есть какая-то плавающая, но тем не менее закономерность в том, что, чем больше места занимает павильон и чем он красивее (наш строил Щусев), тем он более пуст и неочевиден.

Первачи и дебютанты стараются (в этом году впервые свою экспозицию показал Ватикан – в трех его залах интерактивное видео и фотографии Йозефа Куделки), тогда как завсегдатаи играют не с формами, но в основном с концептами.

С метарефлексией третьего уровня.

Впечатления сыплются градом, непережеванные падают в и без того забитый колодец восприятия; выходишь из павильона, тут же забыв, что же все-таки там было, поэтому важно все задокументировать. Сфотографировать, списать данные с этикеток. Таким образом, искусство еще более задвигается на задний план, выставляя вперед «проблемы и вопросы восприятия».

И пожалуй, главное: вдумчивое, внимательное рассмотрение всех подробностей и частностей национальных выставок в том виде, в каком они были задуманы, а не в том ураганном темпе, в каком смотрятся – да еще с попытками восстановления местного контекста, на который намекают многочисленные художники, получившие наконец интернациональную трибуну, – растягивает осмотр, делая его бесконечным.

Теряешься. Теряешь.

Биеннале самодостаточна и закрыта; думает она и говорит только о себе, о самом факте присутствия на этом могучем смотре-конкурсе, поэтому единственное, о чем здесь можно писать, так это о самом процессе потребления.

Лувр тоже большой, громадный, и от него тоже устаешь. В любом гранд-музее, однако, есть своя логика, ферментом помогающая переваривать увиденное.

На Биеннале важен момент необычности: все время ждешь, что посольство искусства очередной страны поразит тебя до невозможности. Таким образом, то, что уже просмотрено, перестает иметь хоть какую-то эмоциональную стоимость.

Тем более что ни одна страна не показала чего-то совершенно улетного – такого, чтобы можно было честно сказать: «О да, вот этот павильон – самый лучший!»

Все оно какое-то крайне честное, но, как елочные игрушки из анекдота про новых русских, почти не радует.

Апеллируя не к чувству, но к разуму.

И по мне, пожалуй, это самая важная тенденция нынешней Биеннале, хотя, возможно, дело не в общем кризисе современного искусства, но в моем собственном выгоревшем изнутри эмоциональном состоянии, а кризиса-то никакого и нет – все кружит, бурлит, пузырится и пенится, как тогда.

Как тогда…

То есть если ты уже попал в Венецию, то без Биеннале как бы не обойтись: не поставив галочку, станешь мучиться тем, что не увидел самого главного…

На самом деле этому ощущению обездоленности все равно за что цепляться – за очередную случившуюся на твоем пути закрытую церковь или иное какое проявление несамодостаточности.

Тщательнее надо с самим собой работать, Дима, тщательнее…

Все-таки для очистки совести и репортажности ради следует упомянуть некоторое из того, что понравилось.

Колокольный перезвон в павильоне Польши: звуковая инсталляция за закрытыми дверями – люди стоят у павильона и слушают оглушающие бум-бумы. Что внутри, не знаю, заходить не стал, побоялся за голову, но прикольно же.

В здании Израиля тебя встречает видео с диджеем, микширующим музычку – тыкс-тыкс-тыкс. Венесуэла расписала свои стены граффити и громко включила народную музыку. В одном из зальчиков процесс рисования граффити со словом «шок» засняли и превратили в мультик.

Дальше идешь по Виа Гарибальди на закат – в сторону Арсенала, где биеннального искусства ничуть не меньше, чем в Джардини. А может быть, даже и больше.

Самым затейливым тут вышел индонезийский зал, но его инсталляции описать невозможно: скульптурная, многофигурная и многосоставная инсталляция из традиционного искусства, мультипликационных образов и полнейшей инопланетности.

Египтяне выставили скульптуры, похожие на золоченые мумии, и отдельно от них стоящие саркофаги с окошками, в которых видны работающие компьютеры. И все это, разумеется, гораздо больше обычных человеческих размеров.

В румынском павильоне экспозицию заменил бесконечно длящийся перформанс трех танцоров, многозначительно импровизирующих, сидя на полу. На этом фоне экспозиции Украины и Азербайджана, кстати, выглядят весьма содержательно.

Честнее всех в Джардини поступили кураторы из Южной Кореи. К ним в павильон, переливающийся изнутри бензиновыми разводами всех оттенков, стоит терпеливая очередь.

Вас сначала разбивают на группы, затем выдают персональные номерки, заставляя подписать бумагу о том, что вы не подвержены клаустрофобии или приступам паники.

Затем наконец запускают, потребовав снять обувь.

Внутри зеркальный павильон с зеркалами и разноцветными отражающими поверхностями оказывается пуст. Все ждут своего сеанса, чтобы можно было зайти в таинственную комнату в самом углу выставочного центра. Но туда пускают тоже не сразу.

Вы маетесь и ждете, когда подойдет очередь; служитель переворачивает цифры на табло, отправляя за закрытую дверь по нескольку человек с талончиками, соответствующими номерам.

Всего-то на минуту. Но отчего-то томительно растягивающуюся. Снова ждете. Звучит тревожная суггестивная музыка.

Ожидание нагнетается. Без очереди пытается прорваться дама в инвалидном кресле, и ей в качестве исключения разрешают не разуваться.

Кто-то пришел с детьми (даже грудничками), все терпеливо ожидают, когда их вызовут, сидя на прозрачных зеркальных полах.

Инвалидная коляска выезжает с потрясенной дамой, которая настойчиво благодарит служителей за «предоставленную возможность».

Потом наконец ты подходишь к заветной двери, и тебя снова инструктируют, что можно делать, а чего нельзя.

Ну и запускают в кромешную темноту.

В тишину, когда слышно лишь шебуршание соседей и ничего более.

Так ты стоишь внутри абсолютного нуля, где ничего не происходит, затем дверь открывается и тебя выпускают. На свет.

Можно надевать ботинки, не глядя на тех, кто был с тобой рядом.

И на тех, кто терпеливо ждет своей очереди.

С одной стороны, это очень смешная пародия на всеобщую погоню за удовольствиями и экзотикой, но с другой – это же минута полного покоя, хотя бы ненадолго дающего возможность прийти в себя. Передохнуть.