Текст книги "Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера"

Сан-Лоренцо стоит на пустой площади недалеко от моего нынешнего дома – если идти по узким улочкам мимо площади Формозы, мимо ресторанчика, в котором любил заседать Бродский, а потом свернуть направо.

Набережная, где молчит Сан-Лоренцо, если идти на юг, минует православную церковь и Византийское подворье с наклонившейся кампанилой и музеем икон. Найти легко, но нужно ли?

Обычно Сан-Лоренцо закрыта; воды местных каналов подтачивают ее фундаменты – уже много лет она закрыта на капремонт.

И если бы не Биеннале, расположившая в Сан-Лоренцо павильон Мексики с выставкой кактусов на фасадной лестнице, я бы никогда не попал внутрь.

Мексиканская выставка, впрочем, совершенно невнятная, состоящая из двух каких-то неработающих приборов непонятного назначения, базируется на деревянном помосте возле входных ворот, а дальше – снятые полы, срезанные украшения, голые, израненные стены, по которым бегают солнечные зайки.

Красоту с нее начал обдирать еще Наполеон, однако могила Марко Поло, предположительно похороненного именно в Сан-Лоренцо, исчезла еще раньше – в 1592 году, когда храм активно перестраивали.

Один знающий человек мне рассказывал, что Наполеон оформлял свои венецианские трофеи как дары: «под дулом пистолета», метафизическим или вполне реальным, он требовал от настоятелей церквей, обладавших тогда нынешними луврскими шедеврами, дарственных с подписями и печатями.

Как всегда, как это бывает с людьми разной степени доброкачественности, кто-то сдавался и сохранил себе жизнь, а кто-то отказывался дарить оные картины захватчикам и был пущен в расход – и тогда картины и реликвии, оказавшиеся после падения Наполеона «бесхозными», вечность спустя вернулись на родину.

Те же, кто уступил, подписав французские бумаги, и отдал внеочередных Тинторетто и Веронезе «под подпись», довольствуются ныне пустыми стенами, как в Сан-Лоренцо, а также копиями или неравноценными заменами.

Сан-Лоренцо в полусне законсервированного реставраторами запустения выглядит внутри как кандидат для фотосессии в комьюнити «Забытые храмы», куда люди складывают репортажи о российских церквях, остатки которых обнаруживаются в глухих селеньях.

Правда, заброшенность эта мнимая: внешне Сан-Лоренцо выглядит вполне бодро, через какое-то время интерьеры восстановят и откроют, к радости туристов, селящихся в западной части Кастелло примерно с такой же густотой, как и во всех прочих районах.

Место-то намоленное.

Сан-Лоренцо как раз и интересна мне откровенным «вскрытием приема», показывающим, что внутри себя Венеция не такой старый город, как кажется.

Постоянное обновление его идет порционно, но круглосуточно и круглогодично, малозаметными и несущественными, казалось бы, партиями. Главное, чтобы изменения эти не были резкими и судьбоносными.

Круговорот касается всего, от водопровода и подземных коммуникаций до начинки «жилого фонда», многократно выпотрошенного для повышения привлекательности как инвестиционной, так и туристической.

Не говоря уже о сваях, связках брикол и палинах, в какой бы цвет их ни раскрашивали.

Город, стоящий у воды и на воде, не выглядит обреченным, он ухожен и обихожен, в нем нет сырости, гнили или плесени, хотя морская влажность, дожди, приливы-отливы подтачивают его иммунитет каждое мгновение.

Без строгой гигиенической дисциплины не обойтись, и, сдавая квартиру, Нина прежде всего и больше всего рассказывала про правила выноса мусора и приготовления еды (никаких барбекю!).

Первый раз об этом ползучем обновлении, маскирующемся то под реставрацию, то под ремонтные работы, я подумал в палаццо Гримани у стендов, показывающих степени сохранения тициановской «Красавицы». По сути, теперь мы имеем дело с совершенно другой картиной.

Да, она сохранила цветовые и композиционные особенности оригинала, но натуральный ландшафт Тициана изменен многократными наложениями новых красочных слоев, позволяющих выглядеть «Красавице» гламурной фотомоделью из глянцевого журнала.

Особенно эффективно это бьет по глазам на фоне фресок, едва проглядывающих по углам кабинетов палаццо Гримани; сохранность их ниже среднего, они бледны, полустерты, точно по ним прошлись шкуркой, бархатны в своем замедлившемся распаде.

Опять же, в соседнем с Тицианом зале висят остатки фрески Джорджоне, которую ни спасти, ни восстановить уже невозможно.

Выглядит она так, точно ее сочинял не автор эрмитажной «Юдифи» и дрезденской «Венеры», но ранний Ротко или даже Дюбюффе.

Очень сильное впечатление, кажущееся мне более сильным и важным, чем все беглые взгляды на коллекции живописи в Музее Коррера.

По крайней мере я бы ни за что не променял свои воспоминания об этих пустых залах на весь венецианский каталог картин из Коррера, большей частью выглядящих коллекцией лаковых миниатюр.

По степени зареставрированности, кстати (изображение блестит, как вспотевший лоб, электрические лучи мечутся по нему, не давая разглядеть картину, собираясь в слепые пятна), можно определить важность и популярность того или иного холста.

Чем больше раскручена картина, тем сильнее и безвозвратнее ее терзают микроскопическим редактированием. Больше всего искусной искусственности было в «Куртизанках» Карпаччо, с какого-то времени несущих тяжкое бремя эмблемы Музея Коррера.

Нужно ли говорить, что главные, самые популярные и раскрученные образы Венеции – это ее площади (особенно ансамбль самой что ни на есть главной), набережные, мосты и мостки, церкви, кампанилы, крыши, дома, в которых мы обитаем временно, но как бы дома…

Сан-Марко, площадь и собор, уже, кажется, невозможно представить себе без огромных рекламных постеров, натянутых поверх архитектуры, постоянно путешествующих вслед за зонами блуждающего по центру ремонта.

Такова доступная нам эксклюзивность, ведь этот конкретный билборд на этом конкретном месте символизирует конкретику времени – этого, а не какого-то другого.

На рекламные щиты, мешающие восприятию «целого», принято ворчать. Однако как раз они, эти помехи, делают твой взгляд на Сан-Марко уникальным.

Я это понял в Руане, о котором мечтал с тех пор, как полюбил картины и бороду Клода Моне, долго «коллекционировал» в музеях пейзажи с видом оплывающего готического фасада, зафиксированного в разное время суток.

Несколько картин из этого цикла есть в России, какие-то привозились на международные выставки, что-то удавалось настичь в зарубежных музеях, потому и мечталось однажды оказаться в Руане, чтобы уже лично убедиться в том, что этот собор, в интерпретации Моне как бы предшествующий открытиям Гауди в Саграда Фамилиа, действительно существует.

Не стану долго рассказывать о поездке к месту рождения Пьера Корнеля, Гюстава Флобера и сожжения Жанны д’Арк, скажу лишь, что фасад, к которому я так долго стремился, оказался наполовину затянут строительными лесами.

Ошеломительная неудача, накрывшая сознание грозовой тучей, грозила рассорить меня с несправедливым мирозданием, уготовившим капитальный ремонт именно фасада в тот момент, когда я изо всех сил стремился увидеть его во всей возможной целостности.

Расстроенный, я поднялся на второй этаж здания напротив – бывшего магазина женского нижнего белья, из витрины которого Моне рисовал свой собор, стараясь сфотографировать готику так, чтобы леса не сильно лезли в фокус.

Позже мы с друзьями вошли внутрь собора, долго блуждали в потемках, точно оказавшись глубоко под землей. Все это время я привыкал к мысли о том, что мой собор будет «покоцан».

Может, и не навсегда, если получится вернуться к нему в будущем, но до того времени он не может существовать для меня в целом виде. Если только на картинах Моне. Что, впрочем, тоже неплохо.

Блуждая по музеям, которые никогда не стоят без посетителей, я поймал и фиксирую другую важную для себя мысль: если ты не можешь убрать из кадра вспомогательные инженерные конструкции или людей, имеющих на «Джоконду» или «Менины» такое же право, как и ты, следует обратить этот минус в прием. В безусловный плюс.

Тем более что наши шедевры хранятся не так, как раньше – в аристократических резиденциях или частных собраниях.

Выставленные на всеобщее обозрение, отныне они никому не принадлежат, отчего восприятие их резко меняется: отныне они вписаны в общий контекст, являя себя как только себя, может быть, лишь в альбомах репродукций, где, впрочем, большие проблемы с аурой, а также с точной передачей цветоделения.

С одной стороны, картины, заключенные в музеи и нередко привозимые в наши города на выставки, стали ближе, но с другой – кажется, они еще более недоступны и замкнуты, подлинная вещь-в-себе, на которую к тому же у нас никогда не хватает времени и терпения.

Да, впрочем, и возможностей: то, что мы воспринимаем, большей частью есть уже не отдача оригинала, но игра ума, опыта и воображения.

Если извне привнесенные обстоятельства невозможно извлечь из «картинки» или фотографии, следует научиться получать удовольствие от искажений, способных говорить не менее выпукло, чем шедевры мирового музея.

Тем более что наблюдение за наблюдающим – занятие изысканное и достойное, как и созерцание объектов искусства. Раз уж когда-то мы договорились, что человек – венец творения, будем любоваться этим самым венцом. Ничего другого нам и не остается.

В Сан-Моизе я попал по дороге домой, вымотанный музейными впечатлениями, – просто не смог пройти мимо дымящегося полустертыми фигурами и полурастаявшими сахарными головами деталей: Рёскин их заклеймил как «самые неуклюжие в Венеции».

Внутри, разумеется, был очередной закопченный Тинторетто, но в этот раз я даже не стал его подсвечивать пятачком; меня заинтересовал резной алтарь, в котором барокко, захлебываясь, ставит на себе жирный крест.

Там на фоне белых скульптур устроено что-то вроде райка, изображающего тот самый момент, когда Моисей стоит возле бугрящейся коричневыми камнями горы и смотрит вверх.

Откуда ему Строгим-Строгим Стариком, окруженным ангелами с длинными трубами, транслируется Завет, и все это подсвечено сбоку таким образом, что, во-первых, скульптурный театр получает дополнительный объем, а во-вторых, мраморные существа дают такие затейливые, суггестивные тени, что изображение как бы удваивается.

Вот какая у меня выходит закономерность: я не умею (просто не могу) долго фиксироваться на барочной избыточности, глаз отказывается воспринимать детали, как регулярные, так и в оформительских делах – декоре, картинах, нагромождениях скульптур. Барокко действует на мое эстетическое внимание максимально рассеивающим образом: ты либо охватываешь всю структуру в целом, без тщательного проникновения в детали, либо постоянно и будто бы воровато переводишь взгляд на что-то иное.

Замкнутая монада, которая почти никогда не пускает тебя внутрь; все время будто что-то мешает, посреднически путается между, напуская тумана на пологий мосток интенции, точно в глазу какая-то соринка мешает.

Венецианские храмы помогли мне понять, в чем дело. Это остаточные явления ауры мешают, автоматически запуская процесс вхождения в близость дальнего.

Точнее, в даль ближнего.

Моя Венеция похожа на лес прекрасный, на терракотовую чащобу, заросшую вековыми стволами, между которыми перекинуты мосты кустарников.

Идешь по бурелому, и солнце светит сквозь черепичные кроны, и тени, тени, как в глубокий полдень, мгновенно исчезают в промельках игольчатых каналов.

Стволы исцарапаны временем и погодой; заросшие каменной щетиной тропинки никуда не ведут; мох нарастает не только с северной стороны, но со всех, каких только можно.

Апофеоз соприродной урбанистики. Да, укроп тут не растет.

По опушкам тесных кампо, погруженных в сон палой листвы, ходят грибники с корзинками, собирают впечатления, аккуратно срезая мухоморы и волнушки, оставляя грибницу нетронутой для тех, кто идет по следу.

Висят паутинки, блестят витрины, в которых живет-поживает всяческая остекленевшая местная живность, купола и колокола гудят от лесного ветра, и сосны кампанил качаются, но никогда не гнутся.

Сколько бы им ни было.

«…Видел на фотках палаццо Гримани, туда перетащили из Дворца дожей лучшего венецианского Босха (во всяком случае, в прошлом году висел) и обломки Джорджоне.

Напротив Ла Фениче – Атенео Венето, там Веронезе, Строцци и пр. висят как дома.

В Каннареджо рядом с церковью, где похоронен Тинторетто, отличная церковь Сант-Альвизе, посвященная местному любимцу Людовику Анжуйскому. Там прекрасные „Страсти Христовы“ Тьеполо и картин десять неизвестного Бастиано, совершенно прелестные.

В районе Сан-Поло отличная церковь Сан-Джакомо даль Орио с Мадонной Лотто в алтаре, а перед ней икона Распятия Паоло Венециано. Рядом с церковью чудная площадь Сан-Больдо, где никогда никого. Благодать!

Церкви Больдо нет, осталась колокольня, которую местные оборудовали под склад, хранят там лодочки.

И совершенно неожиданно ходили в выходные на выставку из коллекции Бриттена – Пирса, там эскиз к опере „Смерть в Венеции“ – интерьер собора Сан-Марко. Вдруг там мало народа? Загляните, он гораздо лучше его репутации.

Хорошей Вам Венеции!»

16 ноября 2013 года

Мои твиты

Пт, 19:48. Дождь зарядил еще ночью, да так и не прекращался. Никуда не ходил, плотно спал, занимался домашними делами, писал в дневник – так день и прошел

Пт, 19:52. «Видно, вся природа да постаралась нам свои сокровища отдать». Разумное саморегулирование. Остановка в пути и все такое. Отдых, роздых etc

Пт, 22:49. Дождь перестал, когда окончательно стемнело и колокола начали зазывать народ на вечернюю службу

Пт, 22:50. Снова на улице люди. Не так много, как до дождя. Многих, видимо, смыло. Бойко продают резиновые сапоги и бахилы до колен, хотя уровень воды в каналах не повысился

Пт, 23:02. Зашел в церковь Святой Фелиции, где на службе сидело и стояло, включая меня, пять человек. Священник в зеленом читал проповедь в микрофон и чихал

Сб, 00:23. В пустых коридорах готических улиц гуляет ветер. Появились сквозняки и пар изо рта. Как же здесь гуляли и жили в доэлектрические времена?

Сб, 01:47. Вода в канале возле моего дома недвижна; цвет ее изумрудный, ровное малахитовое покрытие, которое, если приглядеться, движется в глубине

Заходишь сюда и сразу понимаешь, что это очень важная церковь (справочники много и интересно говорят о ее истории, прочите – не пожалеете). Видно же: за торжественным и сдержанным фасадом – готика спорит в нем с Ренессансом, белый верх, розовый низ, – скрывается живописное буйство, забившее все стены от пола до потолка.

Картины, большие и очень большие, повешены встык вдоль стен главного нефа от внутреннего фасада до самого алтаря: шпалерная развеска обтекает капеллы и круглые окна под самым потолком, заполняя собой все.

Алтарный полукруг, расписанный везде, где только можно, погружен в темноту. Картины подсвечивают фонарики, холсты блестят восковым потом и подмигивают подсвечникам.

Из-за стыков холстов, а также тел на них, занятых исполнением чудесных историй, брызжущих в разные стороны, возникает многоплановая суета – живопись-то сплошь венецианская, плотная, атласная, струящаяся…

Видно, как в этом изобразительном изобилии, поначалу бледном и скованном, заводятся черви барокко; как оплавленный жир ярких пятен начинает стекать сверху вниз, уплотняя и без того густую тишину человеческого роста; сквозь нее не протолкнуться. Хотя центр пуст, скамьи пусты, а туристы жмутся к боковым нефам, забитым искусством как на старинных картинах, изображающих первые галереи эпохи Просвещения.

Указателей и указаний почти нет, поэтому тщательно обходишь все это шумное разностильное колыхание в поисках знакомых манер.

Время от времени теряешься в изобилии «замкнутых художественных систем», впадая в панику от собственного бесчувствия; кажется, что нервные окончания, из-за обилия впечатлений последних дней, притупились и не способны отличать дурное от хорошего.

Идешь от входа против часовой стрелки, пялишься на лишние кило живописного мяса, натыкаешься на часовню Святого Афанасия – высокий квадратный зал с картинами, среди которых тут же узнаешь разреженную нежность Тьеполо-младшего и кинематографическую агрессию Тинторетто-старшего.

Из часовни есть ход в капеллу Святого Тарасия с фресками флорентийского (!) художника Андреа дель Кастаньо на сводах и отдельными творениями Виварини. Здесь же, в углу, лестница в подвалы; зайти в них невозможно: там под толстыми сводами – вода, в которой похоронено сколько-то дожей.

Наевшись вдоволь, возвращаешься в трансепт, как раз к тому месту, где хранятся мощи святого Захарии, отца Иоанна Крестителя.

Алтарь плохо видно, и ты перемещаешься к левой стене, точно так же забитой разноуровневой живописью.

Тут кто-то бросает монетку в слот, и вспыхивает окошко. Ого, да здесь самая лучшая в мире картина Беллини – «Мадонна с младенцем и четырьмя святыми», гармония которой… как бы это выразить поточнее?..

…Рассчитана с такой снайперской точностью, что воспринимается организмом одномоментно, как нечто, самой природой сочиненное.

Поразительное чувство, заставляющее замереть. Потеряться в композиционной четкости и легкости, с какой переплетаются фигуры, окружающие Богоматерь.

Она же сидит на троне, вписанном в замершую архитектурную фантазию, обрывающуюся по краям двумя колоннами, за которыми сад.

Точно она восседает на троне, а остальные почтительно замерли в отдалении. Самыми точными словами про мадонн Беллини мне кажется один проходной, не имеющий в виду ничего конкретного пассаж из Муратова: «Никто другой не умеет так, как он, соединять все помыслы зрителя на какой-то неопределенной сосредоточенности, приводить его к самозабвенному и беспредметному созерцанию. Это созерцание бесстрастно и бесцельно. Или, вернее, цель его неизвестна, и оно само становится высочайшей целью искусства».

Кто-то бросил монетку – она проступила из темноты, точно только что возникшая, соткавшаяся из… Из чего она соткалась, непонятно, однако после этого все остальные картины венецианского тщеславного зуда точно сделали шаг назад, еще плотнее вжавшись в стены, чем раньше. Стали темнее. Скотомизировались вместе с бытом и туристической суетой, смылись.

Так и стоял перед, выуживал монетки из кармана, чтобы посмотреть на нее еще и еще раз, пока они не закончились.

«Ни в Тинторетто, ни в фасаде церкви ди Сан Дзаккария восточность не вступает в противоречие с благочестием, и в интерьере, хранящем готическую структуру и готические своды, почти нет обычных для храмов позже пристроенных капелл. Внутри церковь ди Сан Дзаккария столь же своеобразна, как и снаружи. Интерьер кажется небольшим: все густо завешано живописью, прямо картинная галерея, – но это не только не мешает ощущению патриархальной, „благоутробной“ намоленности, царящей в храме, но в какой-то мере ее определяет. Не мешает и то, что картины в основном сеиченто-сеттеченто, пышные, со множеством ориентальных фигур, изображающих библейские персонажи. Среди картин также имеется и вариант „Рождества Иоанна Крестителя“ Тинторетто. Сюжет представлен отлично от эрмитажного, и хотя в богатой спальне все те же персонажи: только что родившая Елизавета, младенец Иоанн на руках Девы Марии, суетящиеся женщины и онемевший Захария, – теперь от жанровости не осталось и следа. Центр картины прорван ослепительным потоком света, вспыхнувшего в комнате роженицы и завертевшего сонм крылатых ангелов, на которых женщины (их теперь шесть, а не семь) обращают внимание столько же, сколько и на курицу, опять же присутствующую в картине, но на этот раз без кошки, а пьющую из таза воду. Далась же курица Тинторетто!»

Из «Только Венеция» Аркадия Ипполитова

Незаметная навигация – вот что важно внутри церквей, музеев и важных культурных объектов: толпы паломников движутся однажды проложенными путями, которые меняются крайне редко и по каким-то значительным событиям типа реконструкции Галереи Академии.[36]36
  Два моих путеводителя дают совершенно разное расположение ее коллекций, хотя изданы с разницей не больше чем в 20 лет.


[Закрыть]

То же самое можно сказать и про «логистику» Дворца дожей, внутри которого сосуществуют самые разные маршруты и степень погружения во внутренние покои, а также тюремные лабиринты, если тебе вдруг хочется чего-то помимо «обязательной программы», зависит от стоимости билета.

Но то музеи, меняющиеся от эпохи к эпохе, от концепции к концепции; другое дело – церкви, поставленные раз и, хочется верить, навсегда.

Архитектура внутреннего устройства, структура его и оформление направлены на манипуляцию вниманием, которое сознательно читает сначала фасад, а затем и интерьер как книгу, распахнутую на главной странице.

Это очень тонкое и сложно уловимое ощущение, транслируемое в органы чувств. Во-первых, сверху, во-вторых, со всех возможных боков, мгновенно разыгрывающих внутри твоей «воспринималки» отнюдь не умозрительную «розу ветров», заставляющую двигаться так, а не иначе.

Заходишь в церковь и почти сразу – вдох и выдох, взгляд на алтарь и на боковые нефы с капеллами или их отсутствием – знаешь, что ты здесь будешь делать и куда пойдешь. В центр или сразу в трансепт, где обычно скрывается самое лакомое, или же начинаешь обходить стены собора против часовой стрелки.

Ну или же, если никто и ничто не мешает, по часовой.

Важно же еще, как ты зашел – в боковой вход или в центральный, начал с мгновенного погружения в омут или застал композицию храма (проще всего, разумеется, если она имеет форму греческого креста) как бы врасплох, с середины…

Сан-Тровазо (или Сан-Тровизо) имеет два имени (оба они написаны на табличке у входа, второе обозначено как «вульгарное») и два одинаковых фасада.

Один из них выходит на тихую, спокойную площадь, другой – к каналу с мостиком через.

Путеводители сплетничают о вражде Монтекки и Капулетти двух кланов, распря которых потребовала соломонова решения с двухфасадностью здания: даже двери, через которые сюда попадали на службы, у каждой из противоборствующих группировок были свои.

Вот вам и сюжет, некстати; прочее крайне легко домыслить. Николотти и Кастеллани.

Не важно, через какой фасад входишь внутрь, главное там – две сильные тинтореттовские картины, висящие в центральной алтарной нише по бокам от «главной» картины, которая, кстати, тоже совершенно неплоха, композиция ее с полукруглым завершением вписана во вполне венецианский мраморный портик, каких много на холстах Веронезе, кажется почти никогда не обходившегося без колонн, выглядящих особенно скульптурно на фоне сочного голубого неба.

По бокам от нее, значит, две большие картины Тинторетто-младшего («Поклонение волхвов» и «Изгнание Иоакима из храма»), достигающих лунной кинематографичности Тинторетто-старшего.

Хотя, если посмотреть на картину «Искушение святого Антония» Якопо Тинторетто, висящую по левому борту в одной из капелл, разница между отцом и сыном видна невооруженным глазом.

Особенно если опустишь 50 центов в монетоприемник.

Ангел, распространяющий лучи, точно стрелы, стремительно пикирует вниз, пытаясь спасти святого Антония от искушений. Указательным перстом он указывает ему выход, помогая растолкать пышногрудых красавиц в диадемах с рожками и оттолкнуть некую совсем уже рогатую сущность, повернувшуюся к нам спиной и не слишком хорошо видную.

Ангел движется на крейсерской скорости, раздвигая полетом медно-кучерявую облачность, которую можно наблюдать в Венеции долгими осенними вечерами.

Вот как раз позавчера была примерно такая.

Еще в алтаре на отдельной подставке стоит совсем еще готически позолоченная икона «Святого Хрисогона на коне и с копьем» Микеле Джамбоно (середина XV века), резко выделяющаяся на общем, более позднем фоне.

Точно он (она, они) ввалился сюда, заплутав, из какого-то параллельного измерения.

Сбруя у коня Хрисогона такая же алая, как его щит, осененный крестом.

Там, кстати, с боков есть еще «Омовение ног» и очередная «Тайная вечеря» Тинторетто, но это если у кого хватит на них сил.

Висят они в левом трансепте как-то очень уж безучастно.

Совершенно ни на что не претендуя.

Боковой свет, включенный глубоко внутри этих картин, дает ощущение сложной, сокрытой от посторонних жизни, проистекающей за приоткрытыми дверями и только по большой случайности вырвавшейся наружу и обнаруженной.

Так бывает, когда, гуляя по городу, случайно заглянешь в чужое окно.