Текст книги "Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера"

4 ноября 2013 года

За демонстративно невзрачным, недооформленным рябым фасадом находится одна из самых эффектных потолочных росписей, Джованни Антонио Фумиани работал над ней 24 года.

Есть церкви, подавляющие тебя величием (Фрари или Сан-Дзаниполо), а есть небольшие уютные церквушки, словно бы специально предназначенные для покоя и сосредоточенности.

Сан-Панталон как раз из таких: вокруг шумит и пенится студенческая жизнь, мельчают каналы, на мосту, ведущем ко входу, обязательно фотографируются, а здесь такой мощный потолок, что забываешь обо всем на свете. Изучаешь храм не ногами, но темечком, раскрывающимся навстречу роскошной, во весь потолок, гигантской росписи, теряющейся, тающей в плоскостной темноте.

Во второй половине дня все еще видно огромное, как на ноябрьской демонстрации, крылатое воинство, обломки колонн и всеобщий подъем, точно с крутого косогора, резко вверх, но деталей и роскоши венецианских красок уже не разглядеть.

По краям в нишах висят темные картины, одну из них (позднего Веронезе) я даже подсветил за 50 центов.

Очень, кстати, удобно: фонарь горит одну минуту, и все это время тебе есть чем заняться. Тем более что ты знаешь: свет сейчас истончится, изображение вновь погрузится в сон. Скорее всего, больше ты его в реале уже никогда не увидишь.

Но, странное дело, так уж устроено современное сознание, привыкшее к беспрестанной гонке за все новыми и новыми впечатлениями, что одной минуты даже на позднего Веронезе тебе слишком много. Веронезе!

Вот что может быть интересно: там, где сейчас висит эта картина, раньше находился алтарь, над которым ее и поместили с самого освящения. Но в конце XVII века церковь серьезно перестроили, передвинув фасад (и, соответственно, все остальное) на 90 градусов. Вот почему ее и пришлось оформлять и расписывать заново. Вот отчего теперь она смотрит на уютную площадь, бывшую некогда рыбным рынком.

Мысленно хватаешь себя за рукав, заставляя остаться у картины еще немного, тем более что услужливый служка помогает разменять евро и показывает, куда его нужно вставить.

Вот она, судьба «артиста»: одного Веронезе, изображающего святого Пантелеймона, отвергающего помощь Гиппократа (склянку с лекарством, которую ему из-за спины протягивает типичный веронезевский персонаж второго плана), тебе за глаза достаточно, но рядышком ты видишь еще одну табличку с именем и вновь лезешь в карман за монеткой.

Служка говорит, что, мол, не надо, это не сам Веронезе, но его школа, бабушка надвое сказала, лучше использовать денежку с большей пользой.

И он отводит меня к другому аппарату, стоящему уже возле алтаря, кидает 50 центов ему в пасть, потолок вспыхивает подсветкой, и вся фантастика бесконечного порхания и полета вываливается на тебя полнотой многоцветия, точно белье из корзины.

И ты видишь триумф, а точнее глорию такой силы и красоты, которой никогда и нигде не видел, хотя и идешь из Скуола Сан-Рокко.

Эффект достигается за счет того, что роспись идет одним куском, растекаясь от края до края потолка лакированной шкатулки. В которой ты, непонятно каким образом, очутился под крепко захлопнутой крышкой.

И хотя сам потолок ровный и плоский (443 кв. метра сплошной живописи, сшитой из 40 кусков холста), барочные обманки создают на его цветовом поле целый каскад полостей и взъемов, многофигурных промежутков и совсем уже отдаленного, как на самой высокой горе, небесного пика, возле которого мечутся фигурки, которых уже практически не видно из-за слоев бисквитных облаков.

Есть специальный термин, описывающий эту манеру утолщать нижние конечности и истончать торс, ведущий к маленькой голове, с тем чтобы обманка выглядела еще более натуральной.[13]13
  Di sotto in su (ит. «снизу вверх») – резкий ракурс с нижней точки зрения.


[Закрыть]

На прямоугольнике «основного» потолка, расположенного над центральным нефом, стопы и икры персонажей небесного воинства нарисованы в духе Микеланджело или, будем скромнее, в стиле титанов Джулио Романо. Некоторые из них свешиваются за «парапет» боковых ограждений и внутренних карнизов (уже настоящих). А вокруг алтаря, куда вся эта невозможная шелковистая красота утекает мощным живописным потоком, заполняя маленький купол, танцуют точно вырезанные из картона ангелы.

Включив лампочки, я пригляделся. Да они же не вырезанные, но тоже нарисованные! Рёскин, говорят, от всей этой красоты сильно плевался, посчитав ее отчетливо вульгарной.

Зато по краям прямых и темных стен, переходящих прямо в театрально мельтешащий потолок (мизансцена рассчитана до последнего мизинца), на внутренних карнизах действительно сидят отдельные, как бы вырезанные из ирреальности плафона фигуры.

Но и это еще не все. Проникнувшись сочувствием, служка подсказал пройти в две капеллы, находящиеся слева от алтаря.

Две совсем уже маленькие комнатки в подсобных заалтарных помещениях.

Но в первой (капелла дель Кьодо) висел преогромный и сочный, как апельсин, Антонио Виварини, а во второй (капелла делла Санта-Каза ди Лорето, причем об этом не говорит ни один путеводитель) есть фрески Пьетро Лонги, более известного своими бытовыми, «шуточными» картинками. Но здесь Лонги изобразил не «сатиру на нравы», а ангелов. Весьма неожиданный поворот!

Стены этой небольшой комнаты оказались практически лишенными покрытия, видны старые грубые кирпичи, на которых, то там, то здесь, возникают, поверх оштукатуренных облаков, умильные ангельские мордашки.

И не где-то там на потолке или под колосниками, а здесь же, на уровне глаз. Их даже можно потрогать, так они близко. Если бы, конечно, не видеокамеры, я так бы и поступил.

Тут вот еще что важно: обыденность происходящего. Венеция, несмотря на вопиющую ненатуральность, удивительно конкретна. Материальна. Осязаема.

В мечтах и фантазиях все твои магниты окружены ореолом чистых сущностей. Все они «промыты, как стекло» и выложены, каждая, в отдельной витрине. Понятно ли, о чем я?

Сознание «промывает» объект, когда приспосабливает его к себе, конвертирует на внутренний язык-без-языка, трансформирует независимую от тебя данность в нечто окончательно съедобное и понятное.

Ты говоришь «Тьеполо» или «Веронезе», и во рту распространяется вкус и текстура бисквита, венецианского печенья или барочного повидла, вы давленного наружу из кондитерского конуса с прорезью по средине.

Со временем сживаешься с этими безмолвными образами как с единственно возможными проявлениями реальности, но, как известно, каждая мечта обязательно разбивается об угол реальности.

Бежишь от церкви к церкви с интенсивностью, какой тусовщики перемещаются из бара в бар, а тут, на углу Кампо Санта-Маргерита, в самом центре «правого» берега (где, как и положено, кипит интеллектуальное напряжение) видишь вывеску с любимым брендом «Тьеполо».

И сначала на автомате дергаешь ручку двери, а затем понимаешь, что это Скуола Кармини, членом которой Тьеполо был. Покупаешь билет за €5 и идешь смотреть двухэтажный особняк.

Первый этаж занимает приемная, или фойе с гризайлями отца и сына Бамбини: серия черно-белых с серым отливом картин, размещенная в простенках между слепых окон.

На второй этаж ведет лестница с резным декором вокруг – с ангелами и картушами; наверху – три зала: главный, расписанный Тьеполо-старшим, и две гостиные, обитые дубовыми панелями, пахнущими отчего-то ладаном, – с картинами и старинной мебелью.

Тьеполо на потолке пастельно-голубой, совершенно роскошный, прикидывающийся каким-нибудь придворным французом, хотя, разумеется, не лишенный при этом своего привычного фантазийного пафоса. Можно сказать, что это мой первый «живой» Тьеполо – а что толку?

Восприимчивость угасает пропорционально солнечному свету. Это, разумеется, метафора, так как свет в Скуоле искусственный. Просто пока я блуждал в трех соснах вокруг Кампо Санта-Маргерита, начало, совсем как на картинах плохой церковной сохранности, темнеть.

И тогда я зашел в еще более темное и мрачное место по соседству – в церковь Санта-Мария деи Кармини, находящуюся рядом (да-да, дверь в дверь). Совершенно тихую, практически лишенную света.

Каждый раз, открывая дверь в очередной храм, совсем как в лотерее, не знаешь, что тебе выпадет.

Кармини стоит боком к Скуоле, встроенная в жилой квартал, точно грузовик, оставленный на обочине. Но даже если бы она стояла отдельно от окружающего ее ландшафта, невозможно было бы вычислить впечатление от темного омута. Будто помимо того, что ты видишь, существуют внутри и незримые протяженности, утяжеляющие все ощущения и растягивающие геометрию в несколько параллельно заряженных суггестией полей. Боковые нефы образуют еле уловимые в темноте арочные каскады, в центре – ряды пустых стульев, в темном лесу которых сидит пара сосредоточенных людей.

Сразу же напротив входа висит превосходный Чима да Конельяно («Поклонение волхвов»), на которого у меня хватило монетки, а вот на Лоренцо Лотто монетки нужного достоинства не нашлось.

Тут на мессу начали собираться люди, но темноты не стало меньше, экзистенциального холода, кстати, тоже: вместе с огромными базиликами или квартальными храмами такие большие необжитые церкви, кажется, образуют третий тип переживания сакральных территорий.

Наравне с камерными, любимыми всеми комодами да шкатулками (такими, скажем, как Санта-Мария деи Мираколи), наряду с блокбастерами типа Фрари или все той же Санти-Джованни-э-Паоло, есть еще и полузапущенные вокзалы, с которых давным-давно ушли все поезда. Поезда ушли, а пассажиры остались.

«По-моему, Хэзлитт сказал, – ссылается Иосиф Бродский в эссе „Набережная Неисцелимых“, – что единственной вещью, способной превзойти этот водный город, был бы город, построенный в воздухе».

Далее логика ассоциаций уводит Бродского во Вселенную: «Идея в духе Кальвино, и, почем знать, освоение космоса может доразвиться до ее реализации. Пока что, кроме высадки на Луне, лучшую память по себе наш век заслужил за то, что не тронул этого города, оставив его в покое…»

Чтение Бродского полезно в воспитательном смысле: этот пример помогает остаться другим. Позволяет извлечь свой стиль из-под обломков самоуверенной риторики. Каждое предложение в этом эссе выглядит больше общего, законченнее целого, точно поэт следовал наблюдению Осипа Мандельштама о том, что вся «Мадам Бовари» написана по системе танок.

Вспоминая идею Хэзлитта о «небесной Венеции», не нужно забираться так далеко, достаточно указать на фрески и плафоны Тьеполо.

Из небесного народа на картинах и фресках венецианцев можно составить город. И не один. Из облачности разной консистенции и тонов – картографический атлас. Небеса у каждого художника свои, но самые небесные – у Тьеполо.

Высокие и возвышенные, светлые и яркие, с чистыми, до полной прозрачности, призрачности, красками. Плафоны Тьеполо и есть та самая Венеция-на-небесах, о которой, вероятно, мечтал Хэзлитт.

Разумеется, у каждого города есть небесная проекция, однако не каждый из них так близок к идеальному дубликату, как Венеция. Дело, видимо, в исключительности сочетаний уже земных (материальных) элементов, выводящих сей град за скобки типичного.

Плюс всюду же вода и влажность, однокоренные сущности из набора агрегатных состояний, образующих и это небо, и эти облака. Веницейским небесам «проще»: они рождаются от отражения. Размножаются почкованием.

Трансцендентность и спиритуальность Тьеполо выползают из медленного подмерзания: чем выше от земли, тем краски бледнее и прохладнее, воздух разреженнее, а лица прекраснее и безучастнее. В этой отстраненности проще всего увидеть «прощание с эпохой», чей колер тает на глазах, рассеивается, превращаясь в мираж. Напоследок сукровицей или потом выступает на стенах, доступных нам до сих пор.

Про Тинторетто, имея в виду неровность его качества, земляки говорили, что у того есть три карандаша: золотой, серебряный и медный. Так и у Тьеполо можно найти внутри нескончаемого потока chefs-d’oeuvre три неравные группы.

В одной из них, которую хочется назвать перламутрово-авроровой, даже сказочной (росписи в Архиепископском дворце Удине, плафоны в Скуоле Кармини, эрмитажная серия из дворца Дольфино), являются театральность и рассеянность, ассоциирующиеся со стилем Тьеполо в первую очередь.

В другой (росписи в Вюрцбурге и некоторые в Мадриде) Тьеполо идет за Джованни Баттиста Пьяццеттой с его серо-буро-коричневыми приоритетами. Здесь больше тревоги, заката и запекшейся крови. Кирпичных складок уже не облаков, но туч с бледно-карминовым исподом. Умбры и ржи, бурых теней, песка и толченого камня по краям.

Наконец, в третьей, моей самой любимой, Тьеполо как бы продолжает с того места, где остановился Веронезе. Это даже не столько фрески в палаццо Лабиа и Дворца дожей («Венеция принимает дары Нептуна»), сколько дрожание намеренно нетвердой кисти в «Перенесении Святого Жилища Девы Марии в Лорето» из лондонской Национальной галереи и Галереи Академии в Венеции.

Там, где мазок нервный, а не сладкий; и где небеса проступают точно сквозь ряску заболоченного водоема. Там, где небо есть дно, а любая из наимпровизированных вершин почти повторяет береговую линию морской десны, оставленную прибоем. Там, где кисель загустевает сначала до состояния вранья, после – варенья, но, продолжая кипеть, в конечном счете вываривается в слитки янтаря. Голубого или желтого. Василькового или песчаного. В котором, как мухи, бабочки и прочая мелкая живность, навсегда застревают боги, цари и их челядь, их колесницы, складки причесок, одежд и порывы разноцветного ветра.

Дело даже не в красках и не в том, что принято называть палитрой, но в состоянии воздуха, точнее, света, которым он насыщен и который пропускает тени теней.

Может быть, эти три типа живописных дискурсов, как хотелось бы искусствоведам, не констатация разных вливаний, от Пьяццетты до Веронезе и обратно, но разные жанры, в которых Тьеполо творил: скажем, рассказ, повесть и роман. И в новелле, разумеется, складок будет меньше, а кислорода больше, а вот эпос обязан состоять из множества фигур – чтобы курсор зрачка не переставал метаться от одного края воздушного пролома (воздуховода, лунки) к другому, не в силах зацепиться за кого-нибудь окончательно.

Интересно было бы попытаться построить объемную модель тьеполовских небес, сделав ее такой, какой она могла бы быть в реале. Какой он ее себе представлял, пока творил. Точнее, то, что у него объективно получилось, если к этому подключить компьютерное моделирование.

Вышел бы, например, макет со срезанным, как у верхушки яйца, куполом какого-то грандиозного культового сооружения, смешивающего все архитектурные стили, от античности до псевдоампирных балюстрад, из которого вырастает, начинает вставать на дыбы и топорщиться многослойная, многоэтажная переменная облачность, перистая и кучевая. В которой, как в бассейне или открытом космосе, плавают фигуры богов и полуфигуры ангелов.

Мне всегда было интересно, куда они все плывут.

Искусствоведы, описывая очередной расписной потолок (скажем, в Мадриде), предлагают обратить внимание на то, что ни одна фигура здесь не имеет точки опоры, а я вспоминаю о греческих богах, имеющих, несмотря на все свои порхания, вполне конкретную гору Олимп.

Тем более что, если просмотреть десятки таких картин, начинают проступать и замечаться закономерности траекторий, будто бы диктуемые метафизической физикой, сформулированной каким-нибудь небесным Ньютоном.

Но самое интересное, о чем я любил размышлять, когда пялился на свои собственные, уральские, быстро бегущие высококучевые, слоистые, серебристые и кучево-дождевые: вот художник предъявил нам мельтешню богов и героев, замерших на мгновение для того, чтобы Тьеполо перенес их на рабочий стол, а дальше что? Что будет, когда они отпозируют и поплывут по небу дальше?

Или не поплывут, но рассыплются вместе со сломом «композиции», чтобы перетекать друг в дружку, как это принято у сущностей, надмирных и невесомых? Или все-таки весомых? Или же запредельных и оттого весящих не более моей собственной тени?

Если пьеса не заканчивается смертью главного героя, как «Гамлет», то ее почти всегда можно продолжить. Точно так же можно, расколдовав мгновение, запустить в режим рапида бытовые сценки голландцев, малых и больших. Но что случится с персонажами Тьеполо, если их начать представлять в режиме фильма?

До вида на Джудекку добрался затемно. Шел почти наобум, пытался любоваться неосвещенными красотами.

Наконец вышел в «открытое поле» – на набережные возле порта, куда я дважды приезжал из Хорватии в 1997-м. Причал и пирс не изменились. Та же статуя с музыкантами возле выхода в город – слишком мало времени прошло? Та же самая сувенирная лавочка под мостом, где я тратил последние лиры на стекляшки, позолота и цвет с которых слезли после первой помывки, на капитанскую фуражку, которая так и не налезла на голову и была передарена. На что-то еще, чего теперь и не вспомню.

Когда я шел к давно переименованной набережной Неисцелимых, меня обогнал, тяжеловесно покачиваясь, восьмиэтажный лайнер, в каждой каюте которого есть балкон.

Разумеется, сейчас все его пассажиры стоят на этих жердочках, точно ноты, и машут. Чайкам или Венеции, а может быть, людям, сидящим на набережной в кафе и в ресторанах.

А кто-то просто стоит у кромки воды и фотографирует громаду корабля, от которого по воде идут разноцветные волны.

Или сидят на каменных лавочках и тоже фотографируют.

Или катаются на роликах.

Знаете, в любом месте, куда бы ты ни приехал, заметнее всего выглядят умиротворенные завсегдатаи, гении местности и места, идеально вписанные в ландшафт, точно тут всегда были. Их уверенности немного завидуешь, зная за собой постоянный душевный трепет и всяческие экзистенциальные недомогания, им же, скорее всего, неведомые.

…В Джезуати главное – три плафона Тьеполо на белом фоне потолка, три полыньи. Тот, что совсем посредине, – вытянутый, по бокам – обкусанные, ромбообразные, хотя, что в них творится, разобрать, если честно, сложно. Но немного видна монументальная архитектура – величественная колоннада с роскошной лестницей, повернутой углом к зрителю на самом большом куске холста, мраморные троны на плафонах, что по бокам.

А то, что архитектуру дополняет и одомашнивает – святые в ярких одеяниях и смертные в не менее ярких одеждах, – снизу выглядит цветовыми пятнами, точнее, вспышками, похожими на изображения огня и уличных взрывов, точно на плафонах изображены война и бои, идущие внутри волшебного города.

В такой логике крылья ангелов и белые облака похожи на следы трассирующих снарядов, дым и центробежно разлетающиеся куски поврежденной материи.

Смирнов прав: нужно брать с собой бинокль. Хорошие типографские возможности портят зрение не хуже интернет-поисковиков, разгружающих мозги до такой степени, что те начинают перестраиваться, освобождая площади эрудиции и системных знаний под что-то другое – реестры футбольных побед или же песни Стаса Михайлова.

Венеция в альбомах имеет мало общего с живописью на местах, где должна включаться «аура», но часто не включается. Высосана до основания. До первооснов.

Каталоги и путеводители называют Джезуати «выдающейся» и «богато декорированной», рифмующейся с палладиевской Иль Реденторе, стоящей напротив почти посредине Джудекки, причем монументальные элементы повторяются здесь не только на фасаде, но и в интерьере, – а мне после сегодняшних Фрари, дубль Кармини, Сан-Панталон и дубль Сан-Рокко она показалась крайне уютной. Домашней.

Крайне – оттого что стоит на берегу и смотрит на противоположный берег, уютной – оттого что в ней светло, тепло и много народа слушает вечерню. А что еще в темный ноябрьский вечер, загустевающий с помощью колокольного сопровождения до состояния беспробудной ночи, нужно уставшему путнику с ногами, гудящими от многочасового моциона?

Немного тепла, уюта, света и искусства.

На любителя в Джезуати (теперь мне кажется, что ее обязательно должны любить моряки и капитаны дальнего плавания), кроме Тьеполо, еще есть перенесенный сюда из соседней Санта-Мария делла Визитационе Тинторетто – тесноликое «Распятие», ограниченное двойными мраморными полуколоннами, по два Риччи и Пьяццетта.

Возвращался домой через мост Академии, как из кругосветки.