Текст книги "Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера"

Чем хуже будет наша русская жизнь, тем чаще и охотнее станем сбегать в Италию. «Эскалация напряженности» возгоняет значимость «отвлекаловок» и утешителей – в диапазоне от искусства до религии, от пьянства до «театра одного актера»: превозмогать собственное время можно только с помощью проверенного временем и «тысячами жизней подспорья». Вот отчего мне кажется, что значение «русской» Венеции в ближайшее время возрастет тысячекратно.

В тоске по идеалу чаще всего мы желаем несбыточного, тогда как Венеция почти осязаема. «Руку протяни». Точнее, соберись, подпоясавшись, соверши некоторое усилие, настигни. Разочаруйся.

Помимо тоски по целокупной жизни, нас преследует не менее мощная тоска по зрелой и насыщенной культуре. «Старые деньги» – это ведь не только про экономику, но и про устойчивость самоощущения, в которое вкладывались поколения и поколения предков.

У русской культуры почти всегда проблемы с контекстом: она состоит из разрозненных жестов, зачастую единичных в своем околотке, из-за чего густого бульона не образуется – слишком уж велика территория, слишком уж много людей, плевать хотевших на «спорт высоких достижений». Сейчас в оправдание элитарного бытования актуального искусства приводятся примеры тиражей книг и журналов то «пушкинской поры», то ситуации рубежа XIX–XX веков. Де так было всегда. Точно не бывает зрелой и ответственной, без поддавков, культуры для всех. У нас ведь не зря часто путают «культуру» и «искусство». Искусство – это «не жизнь», тогда как культура – «обмен информацией». «Культура» – материя сермяжная, повседневная, ежесекундная, в отличие от «искусства», занимающегося разведкой нового, проектирующего будущее, пересоздающего прошлое.

Культура – это почти всегда «настоящее», из-за чего ее и следует судить не по вершинам, но по общей температуре по больнице. Русская культура, таким образом, это не мир Пушкина и Чайковского, но мир Ваенги и Донцовых, обслуживающих бытовые потребности среднестатистического россиянина. Здесь Родос, здесь и прыгай. Например, в Италию.

21 ноября 2013 года

Мои твиты

Ср, 16:58. Новый Муратов более невозможен: искусство перестало действовать как бесперебойный механизм, поставляющий впечатления. Нужно что-то иное.

Ср, 17:об. Во сне ездил почему-то в Грузию.

Ср, 17:19. Мелочь, конечно, но симптоматичная: в Венеции я фотографирую в разы меньше, чем в Барселоне. Хотя, возможно, это не с городом связано, но со мной.

Ср, 21:15. Важная информация общечеловеческой значимости: 1,5 л Pepsi тут стоит €1,10, Coca-Cola – €1,75.

Ср, 23:52. Вода то подымается, то опускается в каналах, точно кровяное давление. Кажется, Венеция склонна к приступам гипертонии и сбоям сердечного ритма.

Чт, 01:38. Вход в Санта-Мария Ассунта на Торчелло стоит €5. Вместо билета дают лист с ксерокопией инструкции, как себя вести внутри храма.

Чт, 01:39. Вокруг Торчелло, который совсем уже на отшибе, и вокруг Бурано полно маленьких островов, оказаться на которых просто-таки страшно.

Чт, 01:40. Конечно, мозаики Санта-Мария Ассунта – это поэма, некое переходное состояние от эпоса к частному высказыванию.

Чт, 01:40. Вход на кампанилу оказался закрытым. Как-то мне не везет с ними в этой поездке. Но здесь хотя бы понятно почему: она вся в лесах.

Чт, 01:47. Пока ждал очередной трамвайчик, разглядывал рекламу на причале. Увидел афишу незнакомого палаццо с выставкой Сурбарана и обрадовался находке.

Чт, 01:48. Исследовательский азарт мой возликовал, да рано: приглядевшись к мелкому шрифту, увидел, что выставка идет в Ферраре.

Чт, 02:08. Был бы я смелее (радикальнее), то свой венецианский дневник вел бы с намеренными фактическими ошибками, ставящими под сомнение его правдивость.

Чт, 02:34. Только что над каналами шумела сирена, по соседскому мостику стучали каблучки. Вышел на улицу. Из соседнего кафе звучит музыка: город живет.

Чт, 02:35. А вот на Торчелло никаких звуков нет вообще. Даже плеска воды и крика чаек. Полный акустический вакуум. Привыкаешь не сразу.

Чт, 02:40. А вот вчера на Лидо ездили машины и даже автобусы. Совсем иной звуковой, а следовательно, бытийственный ландшафт.

Чт, 02:48. Возникающие из темноты, потухшие факелы.

Осенью на остров Торчелло можно попасть только с пересадкой: от Новой набережной на 12-м трамвайчике нужно долго, около 40 минут, плыть к Бурано, где быстро переметнуться на соседний причал к уходящему на Торчелло маленькому кораблику. Отсюда до него минут пять по воде.

Аэропорт Марко Поло исчезнет гораздо раньше, после того, как трамвайчик вплывает во внутренние каналы дальних островов с полуразрушенными цехами заброшенных стекольных фабрик.

На карте эта часть лагуны выглядит заболоченной кашицей, где тихим, разбитым витражным стеклом наваливается меланхолия, – здесь уже совсем пусто, даже опустошенно, туристов не больше, чем птиц. И пока кораблик плывет, кажется, что тепло, но стоит ему причалить к тому или другому причалу, из всеобщей обездвиженности, покачивающейся на волнах, возникает холод.

Чем дальше удалялись от Венеции, вытянувшейся на всю линию горизонта, там палевей выходил закат: над куполами и кампанилами висела темная туча, в которой внезапно образовалась проталина. Из нее, совсем уже нарочито по-тинтореттовски, на город хлынули прямые лучи, точно нарисованные с помощью измерительной линейки; как если кораблик давал возможность убежать от заката хотя бы на какие-то полчаса; точно здесь, на островах, день длиннее, чем в городе.

Правда, потом, чуть позже, после Мурано и островков с живописными руинами, Венеция окончательно пропала из виду, точно ушла под воду.

Лагуна расчислена рядами свай, на которых отдыхают птицы, и, кажется, нет ей ни конца ни края.

Из России пишут: на Урале похолодало, руккола в саду ушла под снег. А здесь к вечеру обещали дождь, и он таки пошел.

Но очень как-то быстро рассосался.

Несерьезно.

Чертовски хочется серьеза. Изжеванных ожиданий, а не прямолинейной расстановки галочек.

Все достопримечательности Торчелло кучкуются на одном пятачке, куда идешь минут десять по краю одинокого канала с невысокой водой. Вокруг же совершенно буколические виды с терпким запахом зеленого лука, доносящимся с полей.

Кажется, здесь все еще живет, висит, прибитая к столбам, монада средневековой малярии, изничтожившей население самой первой версии Венеции – ведь именно здесь под «защитой» мощей святого Марка укрывались и налаживали жизнь первые переселенцы.

Правда, теперь малярия стерта примерно так же, как фрески с фасадов Большого канала. Да, она все еще бархатит размытыми очертаниями переменной облачности примерно так же, как неточные рифмы, но искры уже не высекает.

Перины малярии прохудились да высохли, ссохлись.

Внутри этого романтического стихотворения с дорогой, мостками без перил и чередованием мужских и женских окончаний виноградники, густые заросли поздней зелени, тронутые осенним вечером, и кампанила в лесах, торчащая, точно радиоантенна.

Две церкви стоят рядом. Все тут же устремляются в круглую, ту, что ближе к дороге, – Санта-Фоска, но нам нужна та, что рядом, – Санта-Мария Ассунта, кафедральный собор, старейшее здание в лагуне с прекрасными византийско-готическими мозаиками.

Однако без этого затакта Санта-Фоска всю прелесть Санта-Мария Ассунта как следует не оценишь – важно зайти туда хотя бы на пару бесплатных минут, как в переходный портал, чтобы то ли пропитаться, то ли напитаться окончательной пустотой оставленного всеми места.

Все равно как произвести таким образом феноменологическую редукцию, очистив восприятие от барочной сутолоки захламленного бабушкиного чуланчика.

Санта-Мария Ассунта чистая и светлая, точнее, легкая, «очищенная» от второго-третьего дна, темноты лишних стен и таинственной жизни в углах и закутках, как это обычно бывает в венецианских церквях. Открывается сразу вся, отдается целиком, позволяя мгновенно увидеть себя в неделимом на составляющие единстве.

Над скромным алтарем во все свое византийское, не знающее компромиссов громадье возникает мозаичная Богоматерь-Богоносица, идущая по золотому мерцанию, точно посуху.

На противоположной, западной, стороне во всю ее ширину раскинулся мозаичный же «Страшный суд», разделенный на разножанровые (исполненные в разных стилях) сектора, не мешающие цельности восприятия, но каким-то чудом только увеличивающие сплоченность отдельных сюжетов в единое, сразу же увлекающее за собой повествование.

Важно, что по краям от «Страшного суда», на северной и южной стенах, есть локальные капеллы с двумя картинами – и северная, между прочим, Тинторетто.

Так вот что хочется сказать: эта превосходная живопись выглядит здесь не только выхолощенной, но и совершенно лишней, против суровой непоколебимой веры Средневековья композиции Возрождения и тем более барокко совершенно не «канают». Уже давно и не только мной замечено, что эмансипация идет по линии вымывания магического начала, которое, единственное, только и имеет подлинную власть над нашими эстетическими впечатлениями.

Достаточно было попасть в один окоем грубоватым, пластически весьма скованным мозаикам и живописи – и даже к Рёскину за консультацией ходить не нужно.

После Ассунты главным кафедральным собором Венеции, если я ничего не путаю, был назначен Сан-Пьетро ди Кастелло, и только после этого центральной базиликой города назначили Сан-Марко.

Их интересно сравнивать, причем, разумеется, не в пользу самой известной и большой церкви города, надувшей пафоса до непреходящей одышки и полного голубиного невменяйства.

Из всех венецианских церквей, кажется, только Сан-Марко не меняет занимаемого собой пространства, ни сужая, ни тем более расширяя его, – и, когда ты попадаешь внутрь, территория храма не расширяется уму непостижимым образом, как это часто бывает с другими скромняшками, но вполне соответствует ожиданиям. Если только вверх немного.

Возможно, все дело в количестве народа, прямо пропорциональном копоти на стенах, стертости восприятия, окончательно вляпавшегося в туристическую ажитацию.

Кажется, Сан-Марко погружен в загорелую византийскую сумеречность гораздо сильнее, чем маленький храм с мозаиками, раздвигающими территорию, ограниченную стенами грубой кирпичной кладки.

Здесь дышится без напряжения и воображение работает без малейшего усилия; с одной стороны, все просто и как бы понятно, но с другой – у естественности этой проявляются свойства омута.

Здесь, кстати, запрещают фотографировать, и Санта-Мария Ассунта – единственная венецианская церковь, где я слышал визгливый торгашеский окрик: «Но фото! Но фото!»

Нет так нет, не очень-то и хотелось; на сетчатке унесем, сколько сможем.

Вокруг храмового комплекса – болота, земля возле пристани чавкает лихоманкой холодной травы, за небольшим узорчатым заборчиком – еще один виноградник со старыми, изъеденными коростой скульптурами.

Напротив фасада – здание «музея» с раскиданными возле него мраморными и каменными обломками, а также «троном Аттилы» с претензией на античность. Хотя античность тут, прямо сказать, аховая. Типично венецианская. Хотя не поспорить – живописная.

На обратном пути внутри интернациональной толпы, проплывая таинственные острова, я думал, что идеальное путешествие следует совершать без путеводителя – самому идти по следу важных мест, надеясь на «чуйку», а не на книжку с картинками. Ведь на Торчелло я поехал потому, что он был описан в бедекере, подсвеченный чужим опытом.

Стараясь экономить на всем, в том числе на времени, которого всегда не хватает, и на усилиях, мы теряем важную составляющую дороги – нечаянное первородство открытия. Оно может случиться, может пройти мимо, однако вдруг это вот скорбное бесчувствие, изничтожающее наши впечатления и делающее их кратковременнее дождя, следствие излишней фундированности?

Впрочем, лагуна изъезжена и исписана вдоль и поперек, массовые маршруты отрабатываются веками, спорить с ними сложно, практически невозможно, да и вряд ли нужно.

Вся эта заточенная под массивные массовые потоки инфраструктура давным-давно мутировала в поверхностное скольжение по косвенным поверхностям, лишь касательно соприкасающимся с тем, что на самом деле хочется почувствовать. Увидеть, услышать, посоучаствовать.

Но я же выращивал это приключение внутри себя последние года полтора именно с помощью книг и сайтов, которые теперь мешают слиться с островами в лагуне в нечто дословесное.

Кажется, восприятие Италии невозможно без толкового гида: раз уж мы договорились, что это страна древней и высокой культуры, то без знаний со стороны вроде как не обойтись.

Уговорил, типа, сам себя заболтал.

Буду делать вид, что убедительно.

Да, мне здесь очень хорошо.

Среди выветрившейся, заветрившейся малярии.

«Я вошел в собор. Это была суровая византийская церковь, заложенная в 639 году. Купол центрального нефа сверкал мозаикой, изображавшей святых с венчиками над головами. На другой мозаике сотни фигур сбились в толпу перед Страшным судом. Позади, за алтарем, я увидел возвышение для епископа, а с обеих сторон от него, полукругом, места для священнослужителей. Ранняя церковь позаимствовала это архитектурное решение у древнеримского суда. Выйдя из собора, я осмотрел окрестности и увидел следы исчезнувших улиц и зданий. Камни, из которых они были сложены, увезли, а остров забросили».

Из «От Милана до Рима. Прогулки по Северной Италии» Генри В. Мортона

22 ноября 2013 года

Мои твиты

Чт, 20:37. Купил недорогие билеты в Ла Фениче на «Африканку».

Чт, 21:09. Для памяти: свисток на заднем дворе. Первый раз услышав рано утром, решил: кто-то собирается на работу, не обращая внимания на закипающий чайник.

Чт, 21:10. Свист, однако, сопровождает мою венецианскую жизнь в разное время суток, почти постоянно. Столько чаю выпить нереально. Думаю, это сквозняк тупика, ветер.

Чт, 21:15. Сегодня в Венеции большой и правильный праздник (но не выходной) – день избавления от чумы в 1630 году, во славу чего и построили Салюте.

Чт, 21:16. Раньше в этот день через Гранд-канал строили наплавной мост из лодок, по которому шла процессия с зажженными свечами. Теперь мост понтонный.

Чт, 21:17. Только в этот день у Санта-Мария делла Салюте открываются центральные врата, а во всех алтарях и капеллах служат службы.

Чт, 2:18. Народу – море.

Чт, 21:19. Толпу, кстати, регулировали карабинеры, так что порядок соблюдался. На любом пятачке внезапно возникали палатки, торгующие свечами по €3.

Чт, 21:21. Внутри было ни продохнуть, ни пофотографировать. Толпа пыталась растечься по внутренним порталам, в каждом из которых глаголил свой священник.

Чт, 21:22. Но подойти к капеллам со свечами было нереально. Да я и не пытался. Потолкался возле Тициана и пошел прочь, к Догана ди Маре, где людей меньше.

Чт, 21:23. Чтобы снова не попасть в толпу, пришлось обогнуть стрелку Дорсодуро возле музея Пино, выйти на набережную с другой стороны, где народа не было.

Чт, 21:24. Возле набережной Неисцелимых, однако, вновь столкнулся с пассажиропотоком, превосходящим человеческое терпение: народ возвращался с гульбища.

Чт, 21:25. Можно было зайти на выставки набережной (биеннальные павильоны, какой-то арт-фонд с выставкой Лихтенштейна), но я решил, что для этой поездки в Венецию искусства хватит.

Чт, 21:26. Хотя с Лихтенштейном могла бы выйти забавная рифма: его большую экспозицию я видел в 1997 году на Биеннале. Но от рифм я устал не меньше, чем от арт-объектов.

Чт, 21:27. Просто шел закоулками куда глаза глядят, пока не оказался у моста Академии, откуда и пошел в сторону Ла Фениче. Остальное вы уже знаете.

Чт, 21:28. На Сан-Марко сегодня, неожиданно совсем, огромные стаи голубей. Никогда не видел столько. Видимо, у них тоже праздник.

Чт, 21:28. Дождь им не помеха.

Чт, 21:42. Сегодня ночью, возможно из-за праздника, колокола отбивали каждый ночной час. Тихо, как если больной мечется головой по подушке, но настойчиво.

Чт, 21:42. Целенаправленно, сосредоточенно вели город к полному выздоровлению.

Чт, 23:21. А может ли вообще быть такое, что утром и вечером канал течет в разных направлениях?

Пт, 00:10. Над моим домом прямо сейчас проходит постоянно усиливающийся «грозовой фронт».

Фотографа ведь можно даже уподобить ленивому поэту, точно так же вытягивающему из воздуха некое сгущение, языковое и семантическое, до него не бывшее, с помощью игр ума, ловкости рук и пристальной внимательности к окружающему миру.

Для того чтобы снимок заговорил, попав в систему опознаваемых координат, когда его изображение воспринимается как конвенциональное, нужны усилия, схожие с усидчивостью прозаика, тогда как зарифмовать куплет «на случай» может практически каждый.

Чем еще хороши туристические центры – возможностью расслабленного фотографирования.

Вероятность быть зафиксированным здесь входит в общепринятую конвенцию, это как погода, от нее не спрячешься.

Приезжая в Венецию, все как бы заранее подписываются под виртуальным договором стать частью разноязыкой толпы, постоянно попадающей в кадр, от этого же тоже никуда не деться, поэтому человек с фотоаппаратом в Венеции не опасен.

Как правило, это ошалевший от необъятной красоты турист, желающий увезти с собой как можно больше складок местного ландшафта.

Кстати, о хватательном рефлексе.

Бороться с ним можно, лишь переведя его в сознательную (осознанную) плоскость.

Собственно, все эти многочисленные торговцы в сувенирных палатках паразитируют на хватательном рефлексе своих современников, обязательно впадающих в ступор среди мостов, каналов и фасадов.

Постоянно же, на каждом повороте или изгибе улицы, открываются такие прекрасные виды (блеснет водная гладь, выгибаясь серебристой спинкой, солнце упадет в расщелину между домами, сделав угол молчаливого кампо по новому обитаемым), что невозможно удержаться – камера сама вспархивает в руки, пальцы автоматически жмут на спусковой курок.

Все мы жертвы веницейского автоматического письма: город, что сам себя пишет, щедро делится возможностью умозрительного продолжения.

Все знают, Венеция равна романтике, возможности любовного свидания, когда можно пассивно плыть вслед за декорациями, никак особенно в них не вкладываясь.

Разве что деньгами или вот фотографированием.

Нарочитой зрительской пассивностью отчасти это все напоминает демона телевидения, развлекающего потребителей ровно столько, сколько хочется.

Так и здесь: регулируешь взаимоотношения с городом, чередуя укрытия и торжественные выходы на улицу, где всегда люди, шум-гам, постоянное шевеление пейзажа, причем не только неба, но и солнечных бликов, бегущих по каналам и окнам, торговой активности соседей, постоянной растерянности заплутавших туристов, тычущихся в карты, подобно рыбам у края аквариума.

У этой постоянной городской особенности есть одно важное следствие: в Венеции не стыдно быть чужаком, здесь все такие.

И если в Москве, понимая, что можешь заблудиться, бросаешь взгляд на карту, схему метро украдкой, как бы из вольного любопытства, здесь даже не думаешь прятать бедекер. Ходишь с ним в обнимку, как с барсеткой.

Но погодите сравнивать эту особенность венецианской жизни с оголенными плечами Курагиной – речь следует вести не о городском самолюбовании, но о самобичевании и самоистязании, лишающих Венецию остатков сил.

Сложно проследить и зафиксировать эту закономерность, но для меня существование ее безусловно и схоже со сквозняком, охлаждающим стены, не давая им, болезным, нагреться до чаемого теплокровия.

Раз уж однажды мы решили, что Венеция антропоморфна, то полноценная температура ее кровоснабжению жизненно необходима: именно она и стоит на границе, отделяющей жизнь этого странного города от превращения в археологическую руину.

Если вернуться к фотографированию, то это же важный, косвенный, но тест на цивилизационную вменяемость.

С одной стороны, фотографирование запрещено в тоталитарных государствах, с другой – фотографирование без согласия характеризует перехлесты политкорректности западных демократий, вполне справедливо пекущихся о соблюдении прайвеси и защите прав отдельного гражданина.

Именно поэтому должны быть ничейные, почти нейтральные территории, жертвующие собственной кармой во имя торжества вненаходимости, маркированной возможностью тотального фотографирования.