Текст книги "Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера"

20 ноября 2013 года

Мои твиты

Вт, 17:18. Одна из главных моих венецианских задач – борьба с московской торопливостью и страхом куда-то опоздать. Здесь же опаздывать некуда.

Вт, 17:19. В канале возле моего дома плещутся серебристые рыбки. Выпрыгивают из непрозрачной толщи, видимо, за мусором, плывущим по течению.

Вт, 20:58. Чек из Coop – €7,36: зеленый лук – €1,90; рыбное филе (trota irid) – €4,41; литр молока (для утренних хлопьев) – €1,05.

Вт, 21:04. Чек из Billa – €20,56: сицилианский хлеб – €0,81 + €0,83; колбаска – €5,56; йогурты – €0,88; сырные палочки – €2,53; пакет с венецианской рукколой – €1,49.

Вт, 21:14. Сегодня на вапоретто «попал под облаву». На самом деле просто вежливо проверили билетики.

Вт, 23:44. На Лидо глубокая осень.

Вт, 23:46. Отели стоят темные, как палаццо на Гранд-канале, пляжи пусты, вдали у горизонта резвятся молнии в кромешной, как говорится, черноте.

Вт, 23:47. От Сан-Марко до Лидо пять остановок и го минут ходу. Едешь на вапоретто, как на пригородной электричке. Кораблик качается на волнах, входные двери ездят туда-сюда.

Ср, 00:00. В обед ходил в Ка’Пезаро, роскошное палаццо, одно из самых больших на Гранд-канале, набитое «современным» неактуальным искусством. Сик транзит…

Ср, 00:02. На втором этаже – искусство начала ХХ века, на третьем – конца ХХ века. Дальше еще два этажа – большая, дико подробная коллекция восточных древностей.

Ср, 00:04. Знаменитый Ка’д’Оро стоит наискосок (там Галерея Франкетти), но, чтобы в него попасть, сел на кораблик и проехал одну остановку. Билет – €12.

Ср, 00:05. Главное в Ка’д’Оро – знаменитые балконы со стрельчатыми арками и немного классического неутомительного искусства, причем в основном раннего.

Ср, 00:06. Главная жемчужина коллекции – «Святой Себастьян» Мантеньи – встречает у самого входа. Для него Франкетти построил отдельную мраморную капеллу.

Ка’Пезаро хронологически предшествует Коллекции Пегги Гуггенхайм: у нее, купившей недостроенный дворец XVIII века, модернизм уже идет в гору, тогда как в Ка’Пезаро он, водянистый и большей частью прозрачненький, еще только-только начинает загустевать. Формироваться.

Теперь на дорсодуровской стороне Гранд-канала выходит, считай, уже вышла, сформировалась целая улица институций, посвященных художникам ХХ века. Настоящий посольский городок.

Начинается все с Ка’Пезаро, куда свозили лауреатов Венецианской биеннале рубежа веков (есть даже большой холст Александра Дейнеки) – то, что некогда было остро модным и дико актуальным, а теперь выглядит скучным – хорошо, что не смешным, – вынужденным промежутком между концом реализма и началом чего-то нового, что тогда бешено носилось в воздухе.

Здесь, конечно, есть отдельные модернистские экспонаты (по одной картине Кандинского, Боннара, Шагала, Пикассо, Клее, Миро, мобиль Колдера, по скульптуре Мура и Арпа), но главное «мясо» все-таки из времени, когда формировалась «основная коллекция», то есть из полнейшего художественного безвременья.

Обрамленного, впрочем, то роденовскими «Гражданами Кале», то климтовской «Саломеей» или походным набором лучших итальянских живописцев, из чего кураторской волей даже слеплено что-то вроде прерывистого, но развивающегося повествования.

Но общий строй собрания, говорю же, упаднический: так, вероятно, и проходит слава земная – немногие, даже и из попавших в будущее, «вернулись с поля» праздного любопытства. Тем более что «просто так», «мимо шел и заглянуть решил», сюда не попасть: Ка’Пезаро, выходящий фасадом на «главную улицу города», пускает посетителей с тыла. С бокового хода, который тоже еще отыскать нужно.

В центре Венеции музеев и выставочных площадок без Ка’Пезаро полно, и идти сюда следует за дополнительной красочкой, которой не хватает в других местах.

В путеводителе Dorling Kindersley, которым я пользуюсь, есть такая рубрика, отвечающая на вопрос, где можно посмотреть на древнюю Венецию. Или на средневековую. Или на ар-нувошную (на Лидо конечно же). Венеция Ка’Пезаро – декадентская, на лицо блестящая, полая внутри.

Роскошные барочные залы с легкостью принимают как отрыжку переходного академизма, так и американские выверты 1960-х: на четвертом, еще более пустынном, на просвет, этаже показывается коллекция Соннабенд с классиками поп-арта, минимализма и кинетизма. Хорошие Роберт Раушенберг, Джаспер Джонс, хрестоматийный Энди Уорхол – короче, каждой твари по паре вплоть до Мерца и Кунца. С примкнувшим к ним, ну, скажем, Тапиесом.

То есть видно, что денег в коллекцию вбухано немерено, но то ли аура у этих залов такова, то ли классическое американское искусство, в свою очередь, тоже превратилось в «свет от далекой звезды», но – совершенно не трогает. Хотя и выглядит дико эстетски среди лепнины и роскошных люстр, боковых живописных плафонов над высокими дверями с резьбой. Работающими на «картинку».[38]38
  Есть такие театры или спектакли, что лучше всего выглядят в буклетах. Дело даже не в первенстве сценографии, но в особом проектном духе творения, точно специально предназначенном для деклараций о намерениях, афиш и отчетов.


[Закрыть]

Это же очень специфическое, как я понял, явление – большие (или не очень) венецианские выставки, обращенные ни к кому. Крайне престижно выставиться в одном из таких немеркнущих, на веки вечные законсервированных дворцов, получив, таким образом, важную метку в резюме на «Википедии». Но, если задуматься, жизнь таких экспозиций (особенно после торжественного открытия) обречена на туристический пассажиропоток и его особенности функционирования в разные времена года. То есть на невнимание.

Совсем как театры в Москве: обязательно какой-нибудь заезжий командированный придет и сделает кассу.

Странная, на мой взгляд, ситуация, как бы не имеющая «зрительского центра»: выставки обязаны сменять друг дружку (и сменяют), но, кажется, почти все это работает вхолостую. Зато город оклеивается все новыми и новыми стильными афишами, да в искусствоведческих журналах не переводятся концептуальные обзоры выставочных новинок.

А есть ведь на деревянных полатях Ка’Пезаро с крутой лестницей, сопровождаемой с двух сторон рядами пик, безграничная практически коллекция восточного искусства.

Два в одном: на последнем этаже Ка’Пезаро кучкуется еще один, на этот раз «настоящий», классический музей всевозможных японских и китайских штучек, расфасованных по аккуратным витринам, поставленным встык, да по шкафам, водящим хороводы. Целый лабиринт разнокалиберной этнографии, судя по всему, отчаянно пустующий.

На самом деле в первую очередь, если ты уже оказался в Ка’Пезаро, идти нужно именно сюда, но опять же, только если есть у тебя такой специальный интерес, потому что в залах вееров, нэцке, секир и самурайских мечей, резьбы на слоновой кости и кукол для теневого театра, а также перламутровых ширм, фарфоровых сервизов, лаковых миниатюр, бесконечных кимоно и свитков с тончайшими каллиграфическими рисунками, пейзажами и бытовыми сценками можно закопаться не на один день.

Раньше впечатлений хватало надолго, я умел их смаковать, растягивать в памяти, причмокивая над деталями, теперь же они не живут больше дня, и для полноценности самоощущения каждый день нужна новая порция художественного адреналина.

Раньше смотреть ходил картины, потом увлекся скульптурой, теперь же воспринимаешь только музей целиком – как одну тотальную инсталляцию, говорящую с помощью экспонатов о чем-то перпендикулярно своем.

Это, думаю, нормально, если учесть, что Венеция отнюдь не метафорический город-музей, разные залы которого отданы различным музейным «инвайроментам». Все они дополняют друг друга в едва ли не одном-единственном сюжетном развитии про мертвое практически место, набитое сокровищами: когда экспонатов и артефактов больше, чем жителей, все они начинают перекликаться друг с другом, взаимодействовать, пересекаться.

Церкви с музеями, музеи с церквями, ранний Тинторетто с поздним Кривелли, а поздний Веронезе – с ранним Карпаччо, который и не Карпаччо вовсе.

Одного случайного Мантенью я пропустил в Музее Коррера, так как Мантенья был на выезде, гастролировал.

Второй в городе Мантенья находится в Галерее Франкетти, экспонируемой в палаццо с одним из самых заметных фасадов Гранд-канала.

Совсем как в Кверини-Стампалиа, главный и едва ли не единственный безусловный шедевр-шедевр коллекции находится на входе – после небольшого закутка с обломками готических скульптур и длинной иконной доской одного из Виварини.

Барон Франкетти, перед самоубийством передавший коллекцию городу (могила его – во внутреннем дворике Ка’д’Оро) так любил «Святого Себастьяна» Мантеньи, что выстроил для него отдельную капеллу, отделанную мрамором в ренессансном стиле.

Дальше по ходу движения размещается коллекция венецианской в основном живописи эпохи Возрождения, хотя и без Беллини (есть одна мадонна его школы), зато с масштабным триптихом Карпаччо.

Много готической и ренессансной пластики, поясных портретов, скульптур святых и декоративных деталей, фризов и барельефов.

Как любая частная коллекция, эта даже не прикидывается рассказом об истории искусств, но образует свой собственный нарратив о том, как второстепенные вещи второстепенных мастеров, соединенные в произвольном порядке, начинают взаимодействовать на камерном, домашнем уровне.

Впрочем, собрание Франкетти достаточно обширное и качественное (особенно если, скажем, сравнивать его с поточными залами последнего этажа Ка’Реццонико, где в неограниченных, казалось бы, количествах собран третьестепенный XVIII век), с отдельными самодостаточными шедеврами.

Четыре из них, самые эффектные и дополненные скульптурными бюстами и выцветшими шпалерами, показывают в «главном» зале – выставочном квадрате возле выхода на резной готический балкон, известный по многочисленным венецианским открыткам.

И картины, надо сказать, ему проигрывают, несмотря на то что вид с балкона на Гранд-канал самый обычный, тогда как шедевры в квадрате подобраны весьма изысканно.

Во-первых, строгий мужской портрет работы Тинторетто.

Во-вторых, прекрасная красавица, написанная Тицианом и, в отличие от «La Bella» все из того же Гримани, не залакированная.

В-третьих, это огромный и совершенно роскошный мужской портрет в полный рост, выполненный Ван Дейком, уже, кстати, не первый раз встречающимся в венецианских музеях и церквях.

Ну и, видимо, для полного комплекта – жизнерадостный Бордоне с вольготно раскинувшейся полулежащей пышнотелой обнаженной красавицей, оттеняющей светскую сдержанность портретов Тинторетто и Ван Дейка, а также скромность дамы, показанной Тицианом, лишь намекающим на вулканическую чувственность своей модели прикрытой руками обнаженной грудью…

Потом по скрипучей деревянной лестнице, перенесенной в Ка’д’Оро из какого-то другого особняка, поднимаешься в следующий зал, где современное искусство (в центре), приписанное к программе Биеннале, перепутано с щепоточкой малых голландцев, совсем старинных нидерландцев и, «до кучи», прочими остатками коллекции.

Выставка актуальных течений завязана на цитирование классических работ (от Микеланджело до Моне), и от нее хочется бежать (хотя справедливости ради все-таки отмечу пару прекрасных работ моего любимого Сая Твомбли) на балкон, благо он открыт.

Уже практически стемнело, и в готические арки его льется густой синий свет; сбоку – вход на антресоли, где проходит выставка старинного еврейского серебра. Не спрашивайте меня, почему именно его и почему именно там, вместе с керамическими черепками. Гетто рядом. Поэтому, возможно.

Важнее, во-первых, что вид на Гранд-канал подтверждает многократно виденное: вечером жизнь здесь, «на главной улице города», вымирает, дворцы знати стоят с темными окнами и выглядят окончательно неживыми. Даже если фасады их и подсвечивают (но крайне тускло и нерегулярно).

Вся жизнь переносится в воду, по которой снуют кораблики и лодочки, трамвайчики и такси совершенно шанхайского, если сверху смотреть, вида. Людей же можно увидеть только на остановках вапоретто – рядом с Галереей Франкетти как раз есть одна такая. Других бытовых возможностей оказаться вечером на Гранд-канале, кажется, нет.

Казино Венеции и дорогущие отели, имеющие приватные причалы, конечно, не в счет.

Во-вторых, площади, отданные биеннальной пустоши, обычно заполняются десятками фрагментов, оставшихся от фресок, постепенно слезавших с фасадов парадных палаццо. Та самая коллекция, от Джорджоне и Тициана до Тьеполо, фрагменты которой я видел в палаццо Гримани, только гораздо насыщеннее и интереснее. То, за чем, собственно, и нужно идти в Золотой дом, Ка’д’Оро. Ибо, ну да, не оставляет ощущение, что картины здесь не самое важное, что они приложение к чему-то невидимому, но существенному.

Потом понимаешь: классическая (гм-м-м… типовая) планировка венецианского палаццо нарушена нелепыми реконструкторами, залы лепятся друг к другу проходными галереями, вместо того чтобы образовывать велеречивые анфилады.

Читаешь путеводитель – и точно: граф Трубецкой подарил это резное чудо балерине Тальони, которая и «учинила варварскую реставрацию». Балерина сломала внутренний строй дворца, нарушив его персональный экологический баланс, поэтому теперь, недомученный, он обо всем и ни о чем; внешне, со стороны Гранд-канала, Ка’д’Оро гораздо эффектнее и целее, чем внутри.

Что ж, тоже очень венецианская история.

Можно сказать, весьма типическая.

Вот, скажем, Рембрандт в Амстердаме не кажется своим. Амстердам – отдельно, а Рембрандт – отдельно. Лишь как часть культурной программы места, слишком далеко от Рембрандта и его времени ушедшего. Уехавшего куда подальше с пересадками и на перекладных.

В Венеции же все не так; все воспалено, и художники прошлого – столь актуальные, что и классиками не назовешь, – продолжают продолжаться, длятся, как настоящее длительное. Как еще один нырок в настоящее (подлинное): Венеция – это же прежде всего месторождение по добыче венецианской живописи, что-то вроде скорлупки, заросшей зеленью, из которой сочится зелье.

Или, если метафорировать точнее, каменный (?) карьер, где давным-давно прекратили добычу разноцветного вещества, но не остановили процессы возобновления первородства.

Венеция – редкий город, в котором поход в музей не означает выхода в иное пространство. Город, воспринимаемый как музей, является логическим продолжением музея.

Точнее, наоборот: музей продолжает город, как бы обобщая его и итожа, расставляя концентрированные акценты, и без этого рассредоточенные по территории. Возможно, именно поэтому вход в большинство венецианских музеев лишен парадности, торжественности. Без фасада, где-то сбоку, с выходом во двор…

Другого способа проникновения внутрь крепости придумать невозможно: за пределы снятого номера, ресторанного зала, салона магазина тебя никуда не пускают. Да, есть еще «водный транспорт», церкви и острова.

Охота за очередным Веронезе, внеочередным Лотто или раритетным Карпаччо сталкивает с людьми в храмах. Особенно если выход «по грибы» задержался, совпав с вечерней.

Тогда-то и кажется, что здесь, в полумгле омута, спрятались и отсиживаются остатки венецианского народа. Точнее, спрятались они за толстыми стенами, куда доступа нет, а сюда выходят для «отправления религиозных надобностей». Помолиться да пообщаться, как это всегда было принято.

Сложность в том, что и церкви заполняет отнюдь не местное население. Ивлин Во прав, «Венеция – единственный город в Италии, где в церковь ходить абсолютно не принято».

Так что лучше искать аборигенов где-нибудь в другом месте. Например, в Instagram. Где их можно вычислить по постоянно повторяющимся тегам и картиночкам со схожим сюжетом. Недавно набрел и дружу в Instagram с одним венецианским фотографическим сообществом, устраивающим для себя фотосессии всевозможных культурных событий, из-за чего все участники этого комьюнити скопом начинают вывешивать снимки одних и тех же вернисажей, показов мод или джазовых фестивалей.

Поэтому здесь все чужие – и продавцы, и официанты, и прихожане ближайшего храма. И трансвестит во всем розовом, расстеливший пляжный коврик посредине ноябрьского Сан-Марко.

Кажется, только гондольеры тут относятся к местным, но они же все кучкуются в стаи возле воды. Предпочитая текучие поверхности устойчивым и плоскостопным. Отдельный антропологический вид.

Ветер в спину. Косой солнечный луч, полоснувший по лицу лезвием.

Покупал белые рубашки со щегольскими манжетами и в поисках нужного фасона обошел несколько однотипных лавок. Во всех продавщицы говорили по-русски с едва заметным акцентом.

Не оттого, что слишком много наших туристов (хотя и это тоже), просто все они с Украины или с юга России.

В «Письмах Асперна» Генри Джеймс пишет об этом венецианском интернационале, имея в виду, правда, землячек-американок: «Ничто в их облике не говорило о том, откуда они родом; все национальные черты и приметы были ими давным-давно растеряны. Ни та, ни другая не напоминали даже косвенно ничего знакомого; если бы не язык, они равно могли бы сойти за шведок или испанок».

Трансвестит был прелестный. Двухметровый загорелый метис в розовых сапожках с бахромой, в шапочке с перьями, трусиках и топике расстелил на брусчатке площади Сан-Марко ворсистое розовое покрывало, сделав вид, что он на пляже.

Кокетливо отставил сумочку, из которой достал плеер с наушниками. Снял сапожки, растянулся, не обращая ни на кого внимания. Хотя туристы «в польтах» его снимали. Вовсю и со всех сторон.

Куда же я шел в сторону Музея Коррера и его заднего двора, завешанного нечитаемыми мемориальными досками?

Не записал куда. Значит, не вспомнить уже. Но, когда возвращался обратно, розовой дивы уже не было. На площади толклись голуби и гуляла надсада осеннего вечера, похожего на недораспустившийся бутон чайной розы. Может быть, палевой, с побагровевшими краями. Увядшей до зрелости. До преждевременно подорванного заката.

Такова Пьяццетта, каждый раз возникающая точно заново. Десятки раз проходил сквозь нее, глазел по сторонам, смотрел под ноги, изучал плафон над головой, берег карманы, ступал по мосткам, высматривал типы, слышал русскую речь, наблюдал за торговцами вертолетиками, что чиркают ими, как спичкой о коробок, после чего игрушки взмывают вверх, мигая фонариками, подобно светлячкам, – а все как в первый. Не знаю, как объяснить.

Каждый раз выходишь и обязательно оглядываешься, чтобы зафиксироваться в этом центре самого центра, перебрать четки сокровищ, столпившихся по краям: Кампанилу, мозаики над входом в базилику, прокопченные галереи с фонарями, башню с часами, кривые арки дворца, скульптуры над входом в музеи, всевозможные детали «архитектурного убранства», постоянно прибывающие вместе с «высокой водой».

Осмотрелся, пока пересекал по диагонали эту трапецию, а уже стемнело, иноземный турист рассосался, местный – предельно замедлился, так как в венецианской темноте ловить точно нечего.

Только пластмассовые вертолетики у проходов в «мерчерию» продолжают чиркать граненый воздух. Только хозяева этих вертолетиков призывно кричат и вращают глазами в поисках клиентуры. Хотя, если задуматься хорошенько, кому нужны эти игрушки именно здесь, на Сан-Марко?

Но белки продавцов сияют во мгле, отнюдь не путеводные звезды. А вот еще картиночка, достойная пера. Видел на днях, как к этим беднягам привязались подвыпившие русские туристы стиля «Нижний Тагил рулит».

Вышедший из пиццерии отечественный средний класс возжелал развлечений, но на опустелой площади наткнулся лишь на торгующих вертолетиками. Обрадовался.

Примерно так десантники в день ВДВ гоняют по ЦПКиО случайно подвернувшихся им кавказцев. Примерно так хищник, живущий в зоопарке, слизывает протянутую ему сквозь прутья клетки еду. Чтобы сердце охолонуло, затопленное потенциальной опасностью, и в пятки ушло от всевозможных последствий.

Наши такое отлично умеют. Формально оставаясь в рамках предложенных правил («ваш товар – наш купец»), целенаправленно канализировать агрессию под видом разговора с пристрастием: «А ты товар-то покажи, покажи, чурка железная. А если хочешь, чтобы купил, то научи. А почему тогда у тебя он летает, а у меня нет? Россию не любишь? Крым отобрать хошь?»

Ну и так далее. «Словно в опустевшем помещении стали слышны наши голоса». Точно площадь Сан-Марко накрыта куполом, отфутболивающим резиновые мячики богомерзких звуков, соревнующихся с вертолетиками в прыткости и гулкости. Разговор с разбитым зеркалом. Потерянные на жестоковыйной чужбине. Затерянные в открытом космосе. Затертые в полярных льдах. Хомо жлобикус.

Конечно, это было гораздо круче, чем queer на брусчатке. Диалог цивилизаций. Народная дипломатия. Шел мимо, жалел бедолаг с игрушками, не понимающих контекста и чего от них хотят. Привыкших к благам цивилизации, понимаешь. К китайцам, японцам и прочим шведам.

Тогда еще подумал мимоходом, что очень жаль: никто же не видит, как это несоответствие культур гомерически смешно. Натуральная комедия дель арте. А если и видит, не поймет, до конца не прочувствует. Не оценит. Очень уж мы горазды возводить локальный контекст такой непреодолимой силы, что никакого железного занавеса не требуется. Давно заметил аналогичное: в наших городах мемориальные доски читаются в разы хуже венецианских. Дело не в стертых шрифтах, как и не в том, что слишком уж высоко висят. Вот в Париж заедешь, и там любая такая доска – вполне узнаваемое, лично тебе важное имя, «оставившее след в мировой культуре», даже если это ученица Родена или член композиторской шестерки. А кому нужны наши Блюхеры и Громыки?

Судьба, видимо, наша такая – до такой степени чувствовать себя чужими на любом празднике жизни, чтобы «докапываться» до вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа последних в этом городе парий, предельно уязвимых, совсем уже бессловесных.

Впрочем, возможно, именно эта их виктимность и безответность привлекает «гостей из далекой России» сильнее всего. Кто знает, Ватсон, кто знает…