Текст книги "Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера"

Похода во Дворец дожей я ждал от Венеции больше всего: где же еще искать апофеоз «венецианского вещества», как не здесь, где самые большие фрески, уникальные потолки и огромные картины?

Столько уже об этом слышано, столько видано, пересмотрено даже…

Хотя репродукции и иллюстрации могли бы быть и получше; я-то себе придумал, что все эти недостатки нашего визуального знания «о предмете» идут от категорического запрета на фотографирование в залах.

Оно, впрочем, распространено здесь везде. Но я всюду вел и веду подрывную партизанскую деятельность, хотя остановлен был только дважды.

Причем в крайне вежливой форме: на втором этаже палаццо Фортуни с самыми красивыми окнами, которые мне довелось увидеть изнутри, и в самом большом зале Дворца дожей – в том самом, Большого совета, с центральным фасадным окном, где на всю стену висит самый большой в мире «Рай» Тинторетто, а прочие потолки и стены кто только не расписывал.

Про художников, кстати, здесь очень скоро перестаешь думать, выискивая знакомые имена Тициана или Веронезе по привычке. Во Дворце дожей авторство полностью лишено смысла. Сюжеты, ими исполненные, тоже. «Воспринималка» переключается в режим автопилота почти сразу, уже во втором-третьем зале, после того как попадаешь в парадные покои «официальной части» палаццо Дукале.

После покупки билета проходишь «нежилые» помещения первого этажа, в которых выставлены оригиналы капителей некоторых фасадных колонн (думаю, Рёскин изучал их, зарисовывал и описывал именно здесь), и попадаешь в огромный внутренний двор, упирающийся в бок базилики Сан-Марко.

Нужно не метаться по этому, оперному совершенно, пространству, но сразу заворачивать направо в сторону лестницы с туалетами; именно тот лестничный пролет и приводит к «началу экспозиции».

Поднимаешься на второй этаж, сам открываешь тяжелую деревянную дверь, и Веронезе с Тинторетто, не говоря уже о Тициане и прочих Риччи, начинают сыпаться на тебя с устрашающей скоростью.

Со стен, беспросветно расписанных и украшенных, с потолка, в золоченых закоулках которого запечены, точно «секретики», плафоны самой разной формы, совсем как дорогие наборы шоколадных конфет в торжественных коробках, где рифленой пластиковой роскоши гораздо больше, чем собственно шоколадного тела.

Точно раньше они были заперты в контейнере, забитом до самой верхотуры, а ты нечаянно открыл ящик Пандоры парадную дверь – и понеслась…

Причем едва ли не каждый следующий зал становится шире и богаче предыдущего, а аллегорические изображения сливаются в один единый, как на игральных картах, бесконечный серо-буро-малиновый поток.

«Пробки выбивает» почти мгновенно, а дальше тупо и полуслепо таращишься на все, что обступает вокруг, каждый раз все более отчетливо понимая, что следующей такой порции красоты организм вынести не в состоянии.

Тем не менее переходишь в следующий зал, садящий зрение еще серьезнее.

Если современный человек не способен вынести всего этого художественного энтузиазма, то как же воспринимал обрушившиеся на него золотые небеса венецианец многократно минувших времен? Когда никакого кино не было даже близко.

Перегруз органов чувств идет по всем направлениям (последний раз у меня такое случилось в Лувре, когда количество, резко скакнув, перешло в качество, точнее, в его отсутствие), воспринимательная машинка не справляется с поступающими в нее сигналами. Сигнализируя оцепенением, похожим на медитацию.

Музей, таким образом, превращается в спектакль. Точнее, он действует по театральным принципам, оборачиваясь представлением с постоянной сменой декораций и запредельной изобретательностью режиссера, обрушивающего на зрителя каскады виртуозных находок, подавляющих посетителя, вклинивающихся в его внутреннее пространство. Вернее, ничего от него не оставляя.

Здесь, кстати, многое понимаешь про Венецианскую республику, какой она себя видела (или же хотела видеть): внутри палаццо Дукале вполне может поместиться весьма внушительный квартал городских лабиринтов. Простор дворца противостоит всей прочей тесноте всего прочего города с продыхами площадей и мосточков, противостоит роскоши сановных и аристократических палаццо с их умеренными и обдуманными излишествами.

Дворец дожей противостоит даже всему церковному метрополитену имени Тинторетто с чередованием возвышенного и мирского, ровно отмеренного каждой из храмовых остановок.

Дукале беспределен во всех измерениях – хотя бы оттого, что так до конца и не воспринимаем.

После первого получаса впадаешь в странный сон с открытыми глазами, обтекающий тебя стороной; на самом деле поточный туризм свою функцию выполнил более чем успешно: все эти рафинированные коробки с художественным рафинадом стоя́т, точно окончательно остывшие, – пространства здесь тоже слишком много, и ни один причудливый потолок не способен обогреть всю эту голодную, алчущую тепла кубатуру.

Омут на омуте и омутом погоняет.

Стены и потолки слишком концентрированны, чтобы между ними в опустошенных интерьерах могла завестись хоть какая-то жизнь.

Живопись в церквях воздействует определенным образом; живопись в музеях – немного другим. Декоративное украшательство дворцов-музеев всегда нагнетает некоторую плотность наезда, но там же, в отличие от палаццо Дукале, всегда есть и многочисленные просветы, дающие отдохнуть, отдышаться…

…Вот что важно: Венеция не дает отдохнуть. Она обваливается на тебя сразу вся и длится, пока ты здесь, одинаковым набором градостроительных – архитектурных, стилевых – приемов.

Все это время она давит на тебя своей славной историей, сыплет десятками звучных имен (на любой вкус и цвет), щеголяя поношенными, но все еще разноцветными, с претензией на шик лохмотьями.

Думаю, при Республике жить в этом городе было странно и страшно: каждый день, куда бы ты ни шел, зачем бы ни направлялся, обязательно окажешься на Сан-Марко и увидишь Дворец дожей, распираемый изнутри нечеловеческими усилиями.

В самом дворце случился только один промельк чего-то человеческого и ощутимо живого, несмотря на лакуны: перед самым загоном в Зал Большого совета – центр комплекса и апофеоз официальной власти – случился загончик с облезлыми и почти уже невидимыми, но тщательно реконструированными фресками (зал Гварьенто), которые были здесь до пожара 1483 года.

Те самые выцветшие, облезлые ренессансные рубища, бессильно стекающие вниз фрески, что предшествовали нынешней психоделической спирали Тинторетто, на которую, правда, уже нет ни слов, ни зрения, ни сил.

После первоначального перегруза парадная живопись Тинторетто уже не воспринимается даже как мультяшка.

Собственно, возле нее мне и сделали второе замечание, когда, ошалевший и придавленный, я не увидел в зале местного служку, одного на все это бесконечное футбольное поле.

А не увидел я его из-за того, что большую часть времени этот небольшой сгорбленный человек в теплой шапке стоит спиной к разливанному морю великолепия и смотрит в окно. В нем – внутренний двор палаццо Дукале и, совсем как в тюрьме, кусочек неба, видимый в пролетах готических арок.

Я, кстати, давно заметил эту любовь смотрителей венецианских музеев и галерей к окнам, возле которых они ходят туда-сюда, точно привязанные, если, конечно, не разговаривают друг с другом.

А если они начинают говорить и махать руками, то можно не только фотографировать, но и выносить старинную мебель.

Массивы ежедневного искусства делают их крайне бесчувственными к нюансам; один взгляд – и ты все понимаешь про нелегкую долю заточенного здесь, наедине с прекрасным, маленького подневольного человека.

Кстати, из этого зала, оргазмирующего символами и знаками власти, прямая лестница приводит вас в тюрьму.

В крошево холодного каменного лабиринта, разумеется, лишенного даже намека на украшательство или хотя бы минимальный комфорт.

Роскошь заканчивается одномоментно; начинаются суровые будни с низкими потолками и толстенными холодными стенами. С отчаянным полумраком.

Но, поскольку тебя до полной бесчувственности накачали вином сказочных богатств, ходишь по этим узким и тусклым коридорам без сильных эмоций.

Эмпатия спит крепким сном. Симпатия тоже.

Просто принимаешь тупо к сведению: ага, вот, значит, как оно было…

…Там, в заточении, можно блуждать долго и гулко, но я выбрал самый короткий путь и тут же оказался в «служебных помещениях» палаццо Дукале. Они же «правительственные».

И здесь роскошь уже почти человеческого свойства.

Ну то есть и не роскошь совсем, но тщательное внимание к деталям убранства – с обязательными картинами, какие-то закутки с картинами, дубовыми панелями и небольшими, похожими на галетное печенье «низкими» потолками.

Кое-где еще встречаются плафоны, но уже скорее в качестве исключения. Роскошь, затопившая органы чувств, как во время небывалого наводнения, начинает отступать, обнажая оголенные ландшафты служебных комнат, которые после тюремных коридоров кажутся сдержанными и пустыми.

Последняя зала переоборудована в книжный магазин (дальше только кафе, упирающееся в лестницу Гигантов), куда выплываешь, точно из хтонических глубин, живущих под чудовищным давлением.

Точно после прогулки по палубам и бальным залам когда-то затонувшего корабля.

«В глубоком раздумье шагал я по парадным залам старинного дворца. Огромные стены исчезают под бессмертными полотнами и фресками Тициана, Тинторетто, Павла Веронского, Пальма; почти каждая картина исполнена гордого патриотизма; под сладостною кистью венециянских мастеров даже аллегория утрачивает сродную себе холодность. Но из многих окон дворца видна мрачная стена тюрьмы с таинственным мостом Вздохов… Грандиозность залы Большого Совета – выше всякого ожидания. Вообразите чертог, расписанный Тицианом, Веронезом; убранный стюками, орнаментами Палладия, Сансовино; залу, где даже над резьбой дверей, над иссечением каминов трудились Скамоцци, Кампанья, Аспетти и целая фаланга даровитейших художников. Перед вами все блистательные страницы венециянской истории: вот битва с турками, вот взятие Смирны; здесь – завоевание Константинополя, там – дож Дандоло, отказывающийся от короны императорской. Это целая историческая панорама.

Громадный плафон блещет золотом и лучезарными созданиями венециянской школы. Все эти гениальные картины – как драгоценные камни, оправленные в великолепные гирлянды золоченых арабесков. Под самым карнизом, кругом всей залы, бордюр из портретов: это гордые лица с седыми бородами, все это лица древних правителей морской столицы. Между ними нет только первоначального хозяина дворца… Пустая рама с черным покрывалом и надписью[35]35
  Hic est locus Marini Falethri decapitati pro criminibus (лат. «Здесь место Марино Фальери, обезглавленного за преступление»).


[Закрыть] беспощадно напоминает посетителю о казни Марино Фальери. Не нашел я также портрета последнего дожа, Луиджи Манини, который в мае 1796 года совершил последнее обручение с морем…

Я вышел на балкон – рассеять эти меланхолические размышления. Как прозрачно показалось мне голубое небо, как весело светлы солнечные искры, сверкавшие на зеленых волнах, какой теплый воздух пахнул мне в лицо с Адриатического моря. Мне показалось даже, что и набережная Славян необыкновенно оживлена торговой деятельностью».

Из «Италия в 1847 году» Владимира Яковлева

«Затем мне пригрезилось, будто я вошел в старинный дворец; я обходил одну за другой его безмолвные галереи и залы заседаний Совета, где на меня сурово смотрели со стен былые правители Владычицы морей и где ее галеры с высоко задранными носами, все еще победоносные на полотне, сражались и одолевали врагов, как когда-то. Мне снилось, будто я бродил по его некогда роскошным парадным залам, теперь голым и пустым, размышляя о его былой славе и мощи – былой, ибо все тут было в прошлом, все в прошлом. Я услышал голос: „Кое-какие следы древнего величия Республики и кое-что примеряющее с ее упадком можно увидеть и сейчас“.

После этого меня ввели в какие-то мрачные покои, сообщавшиеся с тюрьмой и отделенные от нее лишь высоким мостом, переброшенным через узкую улицу и носившим название моста Вздохов».

Из «Картин Италии» Чарльза Диккенса

«Дворец, где дожи правили более ста пятидесяти лет, нагоняет сейчас смертельную скуку. Взгляд невольно устремляется за окно: собор Святого Марка предстает отсюда в новом ракурсе, а белые фигуры святых на башенках напоминают о Милане. Слишком уж большим надо быть энтузиастом, чтобы досконально интересоваться огромной рекой венецианской истории, которая течет по стенам и заливает потолки: Венеция торжествующая; Венеция возрождающаяся; Венеция, покоряющая турок; Венеция, везде одерживающая успех. Это был неписаный закон – необходимо всегда и во всем быть успешным. И не важно, что в прошлом человек одерживал победы: стоит ему споткнуться, и тут же его обвинят в измене. В отличие от современного культа личности, Венеция культивировала безликость. Индивидуальность – ничто, Венеция – все. Возможно, она была единственным городом, возводившим памятники не героям, а злодеям…

Я шел по анфиладе: величественные, похожие друг на друга помещения, хотя некоторые из них являлись прихожими, предварявшими огромные залы. Золоченые лепные потолки, напрасно написанные плафоны: ну кто захочет, задрав голову, рассматривать потолок, взметнувшийся на сорок – пятьдесят футов?

…Наконец, я пришел в зал Большого Совета. Он был рассчитан на полторы тысячи нобилей. Сейчас это просто пустое помещение с полированным, безупречно чистым полом и инкрустированным потолком. В дальнем конце его – возвышение, на котором восседали Дож и его Совет. Над ними, на потолке – картина Тинторетто „Рай“: пять сотен парящих фигур, развевающиеся одежды. Чрезвычайно сложная и наполненная энергией сцена, напоминает последнюю главу Данте. Возможно, это была последняя работа художника, написанная с большой любовью. В то время Тинторетто было 72 года. Он отказался от гонорара, но принял подарок от благодарного и восхищенного Сената».

Из «От Милана до Рима. Прогулки по Северной Италии» Генри В. Мортона

«Лиризм Тинторетто соединен с классическими мифами. И в этой мятущейся душе наступали иногда прозрачнейшие созерцательные минуты. В такие минуты написаны четыре картины в зале Антеколеджио, составляющие драгоценнейшее украшение Дворца дожей. „Меркурий и грации“, „Минерва и Марс“, „Бахус и грации“, „Кузница Вулкана“ – таковы эти картины, написанные в 1574 году и таким образом стоящие в конце всего пути, пройденного итальянским Возрождением. „Многие из моих читателей, видевших эту картину, – пишет Симонде о Бахусе и Ариадне, – согласятся, что если это не самая великая, то, по крайней мере, самая прелестная из существующих на свете картин, написанных масляными красками… Нечто из дара мифотворчества должно было еще жить в Тинторетто, и оно вдохновило его на передачу греческого сказания, исполненную таким острым и живым чувством прекрасного“».

Из «Образов Италии» Павла Муратова

Музей Коррера совмещает археологический музей, библиотеку, этнографические коллекции и картинную галерею, выходящую окнами на площадь Сан-Марко.

Картины висят в помещениях, расположенных над колоннадой и кафе, с обычно закрытыми ставнями, храня сокровища, рассказывающие историю Венеции – сначала вещную, конкретную, состоящую из артефактов и карт, мебели и одежды, затем, на следующем этаже, вечную, художественную. Артистичную.

Несмотря на укорененность в туристическом сознании и на карте города, институция эта, созданная после того, как, во-первых, Наполеон приказал построить бальный зал (теперь в нем скульптуры и барельефы Кановы) и его окрестности (самый центр площади, где раньше стояла церковь Сан-Джиминьяно), а во-вторых, в город вернулись награбленные Наполеоном сокровища, не такая уж и древняя.

Археологическая коллекция была собрана тем самым Гримани, в палаццо которого сегодня особенно пусто. Библиотека, построенная Сансовино, всегда принадлежала городу. Главный интерес здесь – картины, экспонируемые на третьем этаже; прекрасная, полная скромных жемчужин коллекция венецианской, и не только, живописи. Менее эффектная, чем в Академии, но при этом не менее насыщенная. Изысканная. Разнообразная.

Правда, для того чтобы до нее добраться, нужно пройти сквозь двойную анфиладу залов второго этажа с богатыми, но этнографическими коллекциями.

По сути, комплекс Музея Коррера – традиционный краеведческий музей; просто местность, которую он изучает и которой посвящен, – не самая обычная, поэтому в многочисленных залах, посвященных быту и завоеваниям, географическим открытиям и Арсеналу, деятелям республики и делателям искусства, можно найти много полезного и интересного всем, кто хоть сколько-нибудь интересовался историей Венеции.

Собственно, эта экспозиция и закладывает, а может быть, наследует многочисленным стереотипам, кочующим из книги в книгу.

С Венецией происходит странное: туристические сайты и даже «серьезные» книги содержат набор одних и тех же формул, выйти за которые достаточно сложно. Занимаясь исследованием вопроса не один год, я столкнулся с круговоротом весьма ограниченных знаний, похожих на отлично сложенную логистику, переводящую любопытствующего посетителя из одной залы в следующую.

Самостоятельные проходы не запрещены, но почему-то не сильно желательны и требуют даже не удвоенных, но утроенных усилий, непреходящего исследовательского зуда, знания чужих языков.

Доступные же источники пересказывают друг друга в том же примерно порядке, в каком и расположены залы Музея Коррера.

Единственное исключение здесь – торжественный вход и выставочные пространства, предшествующие попаданию в старинное библиотечное крыло. Наполеон утверждал план строительства и оформления, следуя пышности местных канонов, – музей открывает широкая мраморная лестница с парадной люстрой и фресками на стенах, овальным плафоном в духе Тьеполо, канделябрами и рисованными обманками.

Но все это – фикция и полый, по сути, конструкт, воссоздающий эстетические нравы республики уже после ее упразднения.

Именно поэтому краеведческой и археологической коллекциям предшествуют залы скульптора Кановы, в свое время, как известно, приравненного к Тициану.

Дальше идут кресты, туфли, веера, комплекты парадных портретов, иконы, глобусы, монументальные книжные шкафы, пастырские посохи и торжественные облачения, макеты кораблей, карты, фонари, монеты, ведуты, флаги и масса всего другого, что вымывается из памяти почти мгновенно.

Картинная галерея открывается несколькими залами Паоло Венециано и икон полувизантийского происхождения; дальше начинается робкое Возрождение, расцветающее в зале семейства Беллини – здесь они, слава богу, собраны в одних стенах, и Якопо почти ничем не уступает своим сыновьям.

Дальше много Карпаччо и, по очереди, все известные венецианцы.

Два отдельных зала посвящены нидерландско-фламандскому влиянию – с Брейгелем, «страшной картиной» школы Босха и Гуго ван дер Гусом, научивших венецианцев живописи маслом.

Именно поэтому картинами варягов заканчивается первая («иконная») анфилада и начинается вторая, «масляная».

Попадая в этнографический контекст, путаясь и мешаясь с объектами из общественной и исторической жизни, картины оказываются явлениями не столько художественными, сколько бытовыми.

То есть это еще одно место, рассказывающее о том, как украшение жизни следовало вместе с эмансипацией, как ментальные и технологические изменения меняли эстетические подходы.

В этом смысле коллекция Музея Коррера так же важна для расставления акцентов веницейской истории, как и базилика Сан-Марко, смотрящая на музей главным фасадом, и Дворец дожей: как было и как стало, куда росло, развивалось и чем сердце успокоилось.

Если совсем коротенько, то от храма и официального места – к музею, в котором, помимо основной экспозиции, проходят и временные выставки.

Раньше был Тициан, затем Канова, а ныне здесь показывают Энтони Каро, классика английской абстрактной скульптуры, умершего за пару дней до начала моей поездки (на страничке музейного сайта, посвященной этой выставке, в рассказе о скульпторе еще не поставили вторую дату).

Даже Каро уже умер, понимаете?

«В недавно открытых залах музея Коррер есть манекен, наряженный в полный костюм „баутты“. Там собраны и другие венецианские костюмы того времени, принадлежности быта, курьезный театр марионеток, мебель работы знаменитого Брустолона. Там есть несколько великолепных люстр и зеркал, чудесные изделия стеклянных заводов Мурано. Так бесконечно грустно сравнивать эти произведения высокого мастерства с безвкусицей нынешних муранских стекол. Это чувство хорошо знакомо каждому, кто побывал в музее на самом острове и бродил по его пустынным залам, хранящим вещи божественной красоты рядом с доказательством нашего убожества».

Из «Образов Италии» Павла Муратова

«Я провел приятный час в Музее Коррера. Размещается он в здании против собора Святого Марка. Здесь хранятся любопытные реликвии старой Венеции. Я увидел одежду дожа и сенатора, обувь и шляпы, маски и домино, мятые и сморщенные. Во всем этом я не почувствовал беспечной греховности, столь знакомой по картинам Лонги и Гварди. Какой уникальный предмет – корно, фригийский колпак свободы, которым короновали герцога…

…В Музее Коррера имеется оригинал знаменитой картины Карпаччо „Куртизанки“. Рёскин посвятил ей восторженную статью. А вот я согласен с Лукасом в том, что в изображенных на полотне двух угрюмых женщинах нет ничего порочного. Если Ивлин был прав, когда говорил, что куртизанкам не разрешалось носить choppines, то присутствие таких башмаков в углу картины давно могло бы очистить репутацию дам. Мне эти женщины кажутся олицетворением скуки. Трагичность их положения усиливает то, что они тщательно оделись и потрудились над своими волосами – вымыли, покрасили, обсыпали золотой пудрой, – а сейчас им нечего делать, некуда пойти. И вот они праздно, не улыбаясь, сидят на балконе то ли на крыше, среди птиц и собак, которые их уже не забавляют. Картина подтверждает тот факт, что Венеция была веселым городом для всех, кроме жен и дочерей высшего сословья. Ирония судьбы – эти две вялые и непривлекательные женщины давно уже вышли из возраста куртизанок».

Из «От Милана до Рима. Прогулки по Северной Италии» Генри В. Мортона