Текст книги "Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера"

Корейский павильон стоит на задах русского, рядом с японским, превозмогающим трагедию Фукусимы, и английским, в котором топят яхту Абрамовича, поят чаем и поджигают «субарбию».

Больше всех повезло Испании, Бельгии и Нидерландам: их выставки находятся у самого входа в Джардини, оттого-то они и запоминаются больше прочих. Точно они как бы вынесены в эпиграф и задают общее настроение всей Биеннале.

Испанский павильон забит грудой битого щебня. Большая, до потолка, куча строительного мусора, вокруг которой расположились кучки поменьше: стекла, дерева, песка, чего-то неопределенного – точнее уже не вспомнить.

В бельгийском – полумгла и от стены до стены лежит старое поваленное дерево со всеми своим корнями, ветками, странностями ствола с дуплами, преобразованное художницей в тело сказочного существа, похожего на дракона.

Из аннотации узнаешь, что на самом деле это не природный объект, но скульптура из воска.

А дальше ты входишь в павильон основной экспозиции, в которой понамешано всего и с избытком и которая перешибает вкус напрочь.

Из него примерно минут через сорок выходишь полностью пережеванным и утомленным, хотя это ведь только самое начало!

Скандинавы, как всегда, озабочены проблемами экологии. В латиноамериканском помещении на полу стоит инсталляция из приправ, из-за чего нос начинает щипать от куркумы и разных видов перца.

В зале Чили стоит большой бассейн с зеленой водой, из которой внезапно начинает подниматься дотошно исполненный макет садов Джардини со всеми национальными павильонами. Немного постояв над водой, все это богачество с деревьями и архитектурными излишествами вновь уходит под воду.

Впрочем, Чили, латиноамериканцы, Индонезия, Босния, Турция, Аргентина и много еще кого находятся уже в Арсенале.

Как и Литва, на территории которой раскачивается в разные стороны подвешенное к потолку длинное дерево.

На улице идет дождь, а у нас идет концерт.

Главный кураторский проект Арсенала и всей остальной Биеннале – «Энциклопедический дворец», собранный Массимилиано Джони с особым тщанием: проходных объектов здесь минимум, все со смыслом и значением, нарастающим от зала к залу.

Скульптуры становятся все предметнее, инсталляции – все заковыристее и остроумнее.

Другое дело, что залов этих – десятки. Мозг перестает воспринимать художественную и метафорически насыщенную информацию еще в садах, сюда доползаешь обескровленным и обезвоженным. Так что местный куст выставок (а есть ведь еще Грузия и Китай, все тот же Ватикан и рядышком с ним Аргентина, собственно итальянский павильон и пара-другая коммерческих выставок, связанных со стеклом и чем-то, чем-то еще) придавливает восприятие мраморной плитой.

В такие моменты воспринимаешь – и тем более запоминаешь – уже просто самое яркое, брутальное, китчевое.

Или огромное.

Но здесь совсем другая публика. И несмотря на то, что Арсенал стоит на берегу с классическими венецианскими видами, а сады Джардини разделяются каналами на две неравные части, ощущение Венеции странным образом пропадает.

Во-первых, люди другие, каждый сам по себе – отдельный, отборный экспонат. Много молодежи с живыми глазами, это вам не тупые туристические потоки муравьев, разглядывающих витрины.

Во-вторых, обилие разноплеменного искусства выводит тебя за скобки не столько времени, сколько пространства.

Особенно после того, как стемнеет.

Другие берега – огни в жилых домах напротив, многочисленные кампанилы, гоняющие голубей, пронзительно розовый закат над Салюте – превращаются в картонную декорацию, вырезанную из фольги.

Ведь если любая козявка, раздутая до размеров монументального зала, в котором раньше собирали суда, претендует на живописность, автоматически включая поиски смыслов, то самоигральные венецианские окрестности даже и не требуют никакого такого усилия.

Ад беззастенчивого, безостановочного потребления; жажда интерактива, который, кстати, судя по всему, пошел на убыль, и безоговорочных развлечений. Видимо, в таком же хроническом ступоре наши предки ходили по ярмаркам смотреть на бородатую женщину и человека-слона.

Механизм, кажется, тот же самый, ну или сильно на него похожий: глазеть раскрыв рот на нечто, обслуживающее самые разные твои потребности и интересы. Другое дело, что должны же быть «умные вещи» и «неразменные рубли», которые выхолащивать, полностью выхолостить невозможно.

Интеллектуальные потребности тоньше и горше ярмарочного балагана, пусть и затеянного с самыми добрыми намерениями.

Впрочем, о чем это я?

Механизм запущен и бесперебойно работает, а что там в сухом остатке, уже не важно. Московская биеннале особого смысла тоже не имеет, но неужели же лучше, если ее не будет?

Разумеется, нет.

Сейчас много пишут о кризисе кинофестивалей, так вот Биеннале – несмотря на то, что, в отличие от кинофестов, выставляет единичные вещи, – погрязла в еще большей проблематичности: информации становится все больше, и все больше художников, стран, течений, явлений, стремлений – нужны, вероятно, новые, какие-то иные подходы.

Может быть, менее насыщенные, менее абстрактно сформулированные? А то устроители смотров-конкурсов подобного рода любят завернуть нечто возвышенно-пафосное ни о чем…

Иначе в садах Джардини и в Арсенале мы получаем «дубль Венецию», «Venice-штрих» – переполненный «сокровищами» и «тварями» ковчег, на котором есть место всем, кроме тебя.

12 ноября 2013 года

Мои твиты

Пн, 20:59. На Пьяццетте заметно для глаз прибывает вода, первым делом затопляя торжественные входы в базилику Сан-Марко, пузырится сквозь щели в плитах.

Пн, 21:02. «Дож» мне все время хочется почему-то написать с двумя буквами «ж» (или даже с тремя): дожжж…

Пн, 21:03. Вход в Сан-Марко бесплатный, но внутри билеты: в музей собора (€5), оно стоит того, в сокровищницу (€2) и позырить на главную икону (€3).

Пн, 21:08. Две квадриги, настоящая (под крышей) и копия (на балконе, выходящем на площадь).

Пн, 21:18. В кассе Дворца дожей купил общемузейный билет (на и собраний) за €24. Сам Дворец дожей стоит €16.

Интересно наблюдать, как на туристических сайтах обсуждают оптимальные сроки «пребывания» в городе.

Разброс удивительный – от трех дней, вмещающих Бурано, Мурано и в лучшем случае Галерею Академии, до суток, видимо для самых торопливых.

Что, впрочем, не лишено логики и традиции, растущей из стандартов гранд-тура, предполагающего максимально, насколько это возможно, частую смену картинки за окном странствующего дилижанса.

Уважающим себя, просвященным путешественникам в Венеции нужна неделя, поскольку они знают о живописи, притаившейся в церквях, которую, точно ягоды в траве, следует собирать не один день. Хорошо, если неделю, еще лучше, если и вовсе дней десять.

Хотя нет, десять для современного туриста – это уже too much с явным перебором. Нынешний странник схож с маленьким ребенком, нуждающимся в постоянном обновлении игр и ощущений; островная жизнь начинает тяготить такого человека однообразием, на самом-то деле являющимся неоспоримым достоинством Венеции. Основой его уникальности, открытой Георгом Зиммелем.

Ибо Венеция едина, так как обозрима, одномоментна и «подчинена единому ритму». В ней нет времен года. Она кажется неизменной, хотя постоянно меняется. Но большинство зримых изменений сосредоточено в воде, от которой можно всегда отвести глаза в сторону неподвижности. Здесь ничто не отвлекает от того, на чем ты хочешь сосредоточиться. Или отвлекает в меньшей степени.

«Вопрос о сроках», впрочем, возникает псевдонимом прагматики, перебирающей оставшиеся дни отпуска, точно мятые купюры в кармане. Мы все цинично думаем о том, как использовать Венецию с максимальной отдачей и выгодой для себя, даже не предполагая, что самый оптимальный режим вкушения здесь – между делом: простая жизнь, без затей и особенных планов.

То, что очень точно сформулировал Чехов в письме И. Л. Леонтьеву (Щеглову): «Я еду не для наблюдений и не для впечатлений, а просто для того только, чтобы пожить полгода не так, как я жил до сих пор».

«Две недели в Венеции промелькнули быстро, как сладкий сон – быть может, слишком сладкий; я тонул в меду, забыв о жале. Жизнь то двигалась, вместе с гондолой, на которой мы покачивались, плывя по узким каналам под мелодичные птичьи окрики гондольера, то, ныряя, неслась с катером через лагуну, оставляя позади радужный пенный след; от нее остались воспоминания разогретого солнцем песка, и прохладных мраморных покоев, и воды, воды повсюду, плещущей о гладкие камни и отбрасывающей ярких зайчиков на расписные потолки; и ночного бала во дворце Коромбона, какие, быть может, посещал Байрон; и другие байронические ночи – когда ездили ловить scampi на отмелях Chioggia и за пароходиком тянулся по воде фосфоресцирующий след, на корме раскачивался фонарь, и невод поднимался на борт, полный водорослей, песка, бьющейся рыбы; и дыни с prosciutto на балконе прохладными утрами; и горячих гренков с сыром и коктейлем с шампанским в баре у „Хэрри“.

Помню, как Себастьян сказал, взглянув на статую Коллеони:

– Грустно думать, что, как бы там ни сложились обстоятельства, нам с вами не придется участвовать в войне».

Из «Возвращения в Брайдсхед» Ивлина Во

«Наверное, нет другого такого города, чья жизнь настолько полно была бы подчинена единому темпу. Здесь никакие упряжные животные или машины не вовлекают следящий взгляд в созерцание меняющихся скоростей, а плывущие гондолы полностью сохраняют в своем движении темп и ритм идущих людей. И в этом-то как раз и состоит подлинная причина так называемого мечтательного характера Венеции, который чувствовался в ней всегда. Действительность то и дело пробуждает и настораживает нас; душа же, предоставленная самой себе или некоторому постоянному влиянию, пребывала бы в некотором равном самому себе состоянии, и лишь смена ее ощущений указывала бы ей на некоторое внешнее бытие, являющееся причиной этих прерываний ее состояния покоя. Поэтому продолжительные монотонные впечатления оказывают на нас гипнотическое действие, постоянный ритм, воздействию которого мы беспрерывно подвергаемся, приводит нас в сумеречное состояние, далекое от действительности. Монотонность всех венецианских ритмов лишает нас встрясок и импульсов, необходимых для ощущения полноты бытия, и приближает к состоянию сновидения, где нас окружает видимость вещей, лишенная самих вещей. Следуя своему собственному закону, душа, убаюканная ритмом этого города, порождает в себе сходное настроение, представляющее свой эстетический образ в форме объективности: как будто бы здесь дышат только самые поверхностные, лишь отражающие, лишь наслаждающиеся потреблением слои души, в то время как ее полная действительность, как в вялом сне, остается отстраненной. Однако поскольку эти содержания, оторванные от субстанции и динамики истинной жизни, здесь все же образуют нашу жизнь, то и она со своей внутренней стороны становится причастной той лжи, которую представляет собой Венеция».

Из «Венеции» Георга Зиммеля

13 ноября 2013 года

Мои твиты

Вт, 21:21. Ну и Музей Коррера с прекрасной картинной галереей на третьем этаже и большим количеством этнографии на втором. Вместо археологии посмотрел Канову.

Вт, 21:24. Канова тут считался первым гением, его скульптурами и фризами открывается квест музейных залов. Последыш времен упадка. Декаданс на проводе.

Вт, 21:31. После Дворца дожей встретился с Китупом и его Ритой. Назначили встречу у Кампанилы, а, когда подошел, там все уже прибывающей водой залито.

Вт, 21:32. Тем не менее встретились. Ребята захотели на север, подальше от толп. Купили вина и пошли на край Венеции, туда, где уже все заканчивается…

Вт, 21:34. Живут Китупы у вдовы Вайля на Арсенале, сегодня были с ней на Сан-Микеле. Теперь гуляем с видом на кладбище.

Вт, 21:35. Долго, часа два, искали дворик с лавочками, ходили к «тайному садику», который оказался закрыт. В конечном счете сели на кампо у церкви Сант-Альвизе.

Вт, 21:37. Выпили вина, поговорили по душам. Потом отправились блуждать по северу, дошли до Театра Италии, прикупили в McDonald’s горячей закуски, ломанулись в центр.

Вт, 21:38. Я взял с собой из дома бокалы и сыр, поэтому красиво встали под арками прямо у входа в музей Дворца дожей и выпивали там. С видом на лагуну. Было пусто.

Вт, 21:41. Разошлись, когда было далеко за полночь. Когда на площади, кроме нас, никого не было. Когда вода ушла окончательно, так и не поднявшись…

Вт, 21:45. Сегодня никуда не ходил, ничего не писал. Видел странные сны, думал о жизни, гулял на стрелке возле Салюте, дошел до моста Академии – существовал.

Вт, 21:50. Народу на улицах сегодня почти нет. Почему-то. Даже на центральных мостах, что возле Академии, что на Риальто. В Салюте закончили ремонт.

Вт, 21:53. С моей Венецией происходит странное. Сегодня в ней натуральная «итальянская забастовка»: кажется, что зря я сюда приехал и все, что тут происходит, в конечном счете ни к чему не приводит.

Вт, 21:57. Возможно, и этот момент тоже нужно пройти. Пережить, поджав работой, а то как-то комично ныть о своей жизни, гуляя по венецианскому лабиринту.

Вт, 22:12. Альтернатива проста: или работать, закапываясь в буквенный сон, надрывая силы, или же бездельничать, разъедаемым экзистенциальной изжогой.

Вт, 22:14. Когда не работается, становится пусто и грустно. Очередной «кризис желания» и мотивации. Естественное мое состояние. А для работы нужны стимулы.

Вт, 22:19. Возможно, Венеция нужна в режиме промелька? Очень близко приближаться к мечте крайне опасно. Жить внутри грезы нельзя: она расползается.

Вт, 22:20. Важно, что не происходит ничего важного: еще одна церковь (кампо, музей, мост, остров) ничего уже не добавляют. Ощущение кружения на месте.

Ср, 06:05. Собственно, детали и складки вылезают как раз после многократности наблюдений, когда включаешь вторую скорость внимания, лишенного автоматизма.

Ср, 06:06. Это так же связано, как вопросы, почему о Венеции все пишут и говорят одно и то же и как перестать влипать в чужие тексты и начать свой.

Понятно, почему Сан-Марко хочется сравнивать с пирожным, например, с безе: она же все еще свежая, несмотря на легкую заветренность, придающую ее облику похрустывающую корочку. Эта лава все еще не остыла, не застыла и движется, перетекает внутри себя «точками силы» и тенями покоя, устаканиваясь уже не первое столетие.

Но, кажется, этот «вечный покой» окончательного окоченения, в котором пребывает большинство соборов и тем более базилик, здесь невозможен: слишком много в Сан-Марко жизни, подпитывающей его изнутри самыми разными фонтанирующими источниками, от подземных подводных ключей до туристических человекопотоков, дыхание которых поднимается к верхним мозаикам точно так же, как раньше к Отцу Вседержителю поднималась копоть свечей.

К тому же розовые, пастельные, пластилиновые утра и не менее пластичные закаты, накладывающие себя на стены, точно видеопроекции или очередную сезонную одежку. Согревающую, отогревающую жизнь этих вечно живых, вечно изменчивых стен.

Самый большой и изнутри весь вызолоченный, точно ты попал под изнанку венецианской власти, внутрь футляра огромной виолончели. Точнее, целого виолончельного леса, строя.

Золотые мозаики придают Сан-Марко родной, совершенно византийский вид, хотя иконография здесь, конечно, более разнообразная. Слегка, совсем чуть-чуть потеплевшая расширением возможностей.

Полумрак подмигивает и мерцает, туристы ходят по периметру отведенного нам загончика; шаг в сторону стоит денег. Можно зайти в сакристию (не советую) – и это один билет. Можно полюбоваться в капелле Святого Климента за алтарем главной, причем буквальной, драгоценностью собора – широкоформатным иконным окладом Пала-д’Оро, который сам по себе и есть Главная Икона.

Собран он из 250 эмалевых миниатюр, соединенных в стену позолоченного серебра, украшенную бесчисленным количеством драгоценных камней, впрочем выглядящих выгоревшими стекляшками.

Можно пройти еще куда-то, посидеть с сосредоточенным видом в специальном молитвенном месте, но лучше по высоким крутым ступенькам подняться в Музей собора.

Отсюда, во-первых, открывается самый эффектный вид на внутреннюю жизнь куполов, сводов и люнетов атрия.

Во-вторых, здесь имеется выход на балкон с панорамой площади Сан-Марко и ее окрестностей, зато можно фотографировать «небо, море, облака», площадь и ее эмблематические достопримечательности с самых разных ракурсов.

В-третьих, здесь имеются достаточно интересные коллекции фрагментов мозаик, ветхих скульптур и икон. Там же стоит и оригинал квадриги, а еще старинные карты, уникальные схемы и прочая разъяснительная историко-культурная информация.

В-четвертых, в конце одного из залов есть неочевидная лестница вниз, по которой попадаешь на один из боковых проходов под крышей собора, откуда вниз и в разные стороны раскрываются новые дивные виды.

Оттуда ты попадаешь еще в какие-то, уже, кажется, светские, покои с барочными потолками и большой коллекцией гобеленов, картин – как религиозных, так и светских. Например, с видами собора Сан-Марко, относящимися к разным эпохам.

Тут же есть каменный барельеф «Крылатый лев с книгой», тяжеленные манускрипты, множество архивных и эмблематических экспонатов, которые приятно и необременительно принять к сведению.

Собственно, вся экскурсия в Сан-Марко такая и есть – неспешно познавательная, с совещательным, а не решающим голосом.

Однако, если не сходишь, вдруг упустишь нечто важное, что будет свербить и отзываться в многокомнатных зимних снах?

Лучше перестать беспокоиться, успокоиться и начать жить просто и счастливо: базилика Сан-Марко – только преддверие самых важных властных тайн Города, поэтому вообще-то от нее мало что ждешь.

У нее, как у многого в Венеции, все главное написано на физиономии фасада с точно проступающими, как сквозь камни, мозаиками над входом.

Если все прочие церкви созданы под конкретные нужды конкретных людей, этот многоглавый монстр, увенчанный веками заветриваемыми безе, чьими крошками питаются голуби да ангелы, нужен сугубо для раздуванья боков и демонстрации внутренних полостей, где каким-то старым, но вполне механизированным способом вырабатывается особое вещество вязкой венецианской идентичности.

Процесс его возгонки запускается, когда свечная копоть и ладан, отстоявшиеся в капеллах и алтарях, смешиваются с прибывающей в прилив соленой водой, которая обязательно проникает под его наглухо закрытые Врата.

Так что это не церковь, но агрегат, затейливая машинка из мешанины веков и стилей, раскинувшая грибницу в самом лакомом и по совпадению самом людном месте.

Вот она все время и болтается под ногами, об нее постоянно спотыкаешься – вот постепенно и возникает неотступная мысль, что вход в Сан-Марко неизбежен, как собственный твой отсюда отъезд.

«Мне пригрезилось, что я вошел в собор, долго бродил среди его многочисленных арок и пересек его из конца в конец. Это было величественное, поистине сказочное сооружение исполинских размеров, светившееся золотом старинных мозаик; насыщенное благовониями; застланное дымком ладана; полное сокровищ – драгоценных камней и металлов, сверкавших за железными решетками; освященное мощами святых; расцвеченное многоцветными витражами; отделанное темной деревянной резьбой и цветным мрамором; погруженное в полумрак из-за огромной высоты купола и протяженности стен; озаряемое серебряными лампадами и мерцающими огоньками свечей; нереальное, фантастическое, торжественное, непостижимое».

Из «Картин Италии» Чарльза Диккенса

«Это музей мозаики и мрамора. Кто-то однажды сравнил его с воровским притоном, в котором пираты хранят свои сокровища. Тайна Венеции кроется в чем-то более тонком, нежели каналы и гондолы, и кульминацию этой тайны я вижу в соборе Святого Марка. Тут ощущаешь, что Венеция не имеет ничего общего с Италией: ее родина – Константинополь».

Из «От Милана до Рима. Прогулки по Северной Италии» Генри В. Мортона

«Пираты Адриатики, так напоминающие наших запорожцев, потащили сюда все, притащили даже две колонны из Соломонова храма, когда-то перевезенные в Константинополь; и все это прекрасное, ценное, редкое – казалось бы на первый раз безвкусно – притащили своему „Льву“ и соединили в подножие его славы. Но опять – история помогла. Из безвкусного, эклектичного, наборного, непреднамеренного получилась единственная по красоте христианская церковь!

Какой тут католицизм! Я осматривал четырех из зеленой бронзы коней на ее фронтоне. Прямо над аркой главных дверей, отступая несколько назад, подымается вторая арка, такой же ширины и высоты, затянутая стеклом. Это главное окно, посылающее в собор свет. Хвостами к нему и мордами на площадь, как бы приветствуя идущих богомольцев, стоят пара налево и пара направо галопирующих лошадей. Формы их в смысле красоты и полноты изумительны, и я чуть не был заперт на площадке, поглаживая их бока и крупы и все обхаживая кругом. Ну, кони очень идут Аничкову мосту, но Исакию? Дикий вопрос! Но, может быть, они уместны на Успенском соборе, палладиуме русской державы? Нестерпимая несовместимость. Только в языческих плачах израильских пророков говорится, что который-то вероотступник-царь, Ахав или Ахаз, поместил коней, посвященных солнцу (обожествленному), в самом храме сына Давидова. Но что казалось языческим в ветхозаветном храме, современнике и соседе Ваалов и Астарт, то новозаветные пираты схватили и поместили рядом с крестом, Божьей Матерью и угодниками. Запорожцы Запада не богословствовали; не спрашивали: „идет“ или „не идет“? Но храм был лучшее у них, и кони – лучшее. К тому же лошадей нет в Венеции – лошадь есть невидимое или редко виданное простонародьем животное; и это нравившееся и удивительное животное они подняли на удивительный собор.

Прямо над конями – кусочек голубого неба в звездах, посреди которого Лев-Марк держит лапой поставленное на землю Евангелие. Арка уходит суживающимся фестончиком кверху, и по бокам ее, выделяясь фигурами на голубом небе, подымаются крылатые ангелы и ангелицы (у католиков ангелы то представлены отроками, то отроковицами, без скопческой тенденции); они поднимаются к Иисусу, стоящему наверху. Все это: кони, Марк, ангелы и Иисус – высится по одной линии вверх, над главным входом. За ними, по крыше собора, раскидано до двенадцати остроконечных миниатюрных башенок, среди которых подымаются пять умеренной (и не равной) величины круглых куполов. Общий цвет здания – белесоватый, который особенно свеж и ярок вокруг совершенно черного (ибо изнутри собора не идет света) стекла, единого почти окна, о котором я говорил. Стекло это – колоссальный полукруг – велико и мрачно, как ворота железнодорожного депо, откуда выходят паровозы. И оно почему-то и как-то необходимо, незаменимо. Не понимаешь, а любуешься. Точно черное пятно – спуск в ад; вокруг пятна расцвела земля. Это сам собор. Он до того цветочен, цветист, стар, светел, в желтом, голубом, более всего в белом, в позолотах, почерневших в веках, – так он весь мягок и нежен, что никакое, кажется, другое здание нельзя сравнить с ним. Венеция оделась в собор, как в Соломоново лучшее одеяние. Ни Св. Петра в Риме, ни Св. Стефана в Вене – храмы, которые по картинкам так хочется увидеть, – нельзя поставить рядом с этим. В действительности на зрителя (а не на картинке) они не дают впечатления ни ласки, ни души, ни смысла; а Св. Марк точно обливает душу материнским молоком. Это что-то вечное и старое; не личное, а народное, не сделанное, а как бы само родившееся. Ни одним храмом на Западе я так не любовался».

Из «Итальянских впечатлений» Василия Розанова