Текст книги "Собрание сочинений в 20 т. Том 9. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. Статьи 1880–1890-х гг."
Автор книги: Дмитрий Мережковский
Жанр: Русская классика, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
IV
Ришпен, его «Эдемы» и литературное акробатство
Какова бы ни была цена обращению Поля Верлена в лоно католической церкви, оно, по крайней мере, искреннее, оно вызвано живыми муками живого сердца. Бездушной игрой, модничанием отзывается обращение другого поэта, ненавистного «парнасцам», пытающегося примкнуть к новому движению, но едва ли имеющего на это серьезное право – Жана Ришпена, автора «Blasphèmes» («Богохульства»), книги громкой и пустой.
В настоящее время Ришпену 45 лет. Это автор весьма плодовитый. Он издал пять больших сборников стихотворений, шесть томов маленьких рассказов и новелл, семь романов, четыре театральные пьесы в стихах, две прозаических.
Десять лет тому назад в предисловии к «Blasphèmes» Ришпен обещал своим читателям продолжение в следующем сборнике стихов, который должен был называться «Le paradis de l’athée» («Рай атеиста»). Эта книга недавно появилась под несколько измененным заглавием «Mes paradis» («Мои эдемы») и с значительно измененным содержанием.
Если Ришпен и не покаялся в грехах молодости, подобно Полю Верлену, то, во всяком случае, он на пути к тому, если вообще можно допустить, что этот человек, вполне лишенный серьезного нравственного содержания, может быть на каком бы то ни было духовном пути. С неоромантиками он не имел и до сих пор не имеет ничего общего. Скорее, по замечательной внешней власти над стихом, по искусству и силе, с которыми он проделывает иногда совершенно бессмысленно, но все-таки удивительные фокусы, он принадлежит к старой школе «парнасцев». Сущность его гораздо более академическая и банальная, чем можно бы подумать с первого взгляда.
В предисловии к «Mes paradis», предисловии, сделавшемся, по-видимому, обязательным для каждого современного сборника французских стихов, Ришпен объявляет своему другу Морису Бушору, что его «рай» еще нехристианский. Автор полагает, что в человеке не одно, а множество самостоятельных «Я», множество отдельных, иногда даже борющихся друг с другом сознаний и личностей. И у каждого из этих «Я» есть свое удовлетворение, свой рай. Множественность земных эдемов, нередко совершенно противоречивых, но общий смысл которых сводится к многообразному эпикурейскому наслаждению, – такова сущность книги.
Сборник распадается на три части: первая озаглавлена «Напутствия» («Viatiques»), вторая – «В водоворотах» («Dans les remous»), третья – «Золотые острова» («Les îles d’or»).
Итак, я вправе, читатель,
Иметь возвышенную и ясную
Добродетель гладиатора На арене! —
объявляет Ришпен во втором стихотворении. Но он не исполняет этой программы. У него нет трагического мужества гладиаторов, а есть только изумительная ловкость и смелость фокусника. С гораздо большим правом, самодовольно указывая читателю на свою книгу, он восклицает:
Voila que fleurit
En corolles
De paroles!
Voila que fleurit
Le parterre de l’esprit!
Вот расцветает
Венчиками
Слов!
Вот расцветает
Цветник ума!
Цветы красноречия – вот чем не налюбуется поэт в собственной книге. Эта безобидная игра автора «Богохульств» sur le retour[18]18
на возврате (фр.).
[Закрыть]не имеет ничего общего с возвышенной и ясной добродетелью гладиатора на арене.
Игра становится все забавнее, фокусы все удивительнее. Поэт смело вводит нашу ладью в «Водовороты», тоже, в сущности, довольно безопасные и увеселительные, через которые нам необходимо проникнуть, чтобы увидеть обещанные «Золотые острова». Стихотворения написаны в красивой, строго выдержанной манере старинных французских баллад. И здесь игра в антиномии, в противоречия. В одной балладе поэт восхваляет чтение книг, в другой порицает. В одной изображает трогательными красками смиренную добродетель бедняка, в другой советует ему возмутиться против богатых. Пьяница имеет свою песенку, так же как и трезвый, целомудрие прославляется с такою же убедительностью, как и чувственность. 28 стихов одной баллады реабилитируют метафизику, 28 стихов другой отрицают и осмеивают ее как самообман. Поэт воспевает совершенство своей виртуозной техники, свою искусственность:
Тебя называют фокусником, виртуозом, акробатом,
Пусть! Не слушай. Учись своему искусству и совершенствуйся в нем.
Да будет для тебя твой тяжелый меч легким, как соломинка.
И тотчас же, не стесняясь, а, напротив, хвастая противоречием, он продолжает:
Но будь простым. Произведение должно быть великим и торжественным,
Не имеющим ничего общего с пестрою шумною ярмаркой,
Произведение должно возвышаться, как собор.
У читателя голова начинает кружиться от таких противоречий, от этих поэтических «водоворотов», и он теряет всякую надежду благополучно достигнуть «Золотых островов». Но должно его успокоить тем, что ведь все эти омуты, бездны и философские антиномии не серьезные, а игрушечные. Эти противоречия, из которых, по-видимому, и одного достаточно, чтобы погубить человека, не причиняют сердцу поэта ни малейшей боли, как зажженные свечи не причиняют боли фокуснику, глотающему их с приятною волшебною легкостью.
Как будто опасаясь, что противоречия будут недостаточно ясны, Ришпен заостряет их и с добродушною откровенностью выдает сущность своей природы в двух балладах «Медведи» и «Лира».
В одной он изображает свое священное призвание:
…Далеко от праздников черни,
Пожирай ты свое сердце, упивайся своим безумьем,
Целуй свою Музу с непорочными сосцами.
Как знамя, ты должен держать свою лиру!
В другой с гораздо большею искренностью он рисует самого себя как жалкого угодника черни:
…Прости, чистая лира!
Гремите, барабаны, трубы, оглушайте!
Муза – ярмарочная укротительница зверей.
Она должна водить медведя за нос.
В заключение этих «Водоворотов» поэт имеет право воскликнуть с гордой самоуверенностью: «Увы! во мне больше, чем два “я”! Во мне их десять, сто, тысячи, сотни тысяч!»
Ришпен – человек, несомненно, талантливый. В молодости он прошел через строжайшую умственную дисциплину (École Normale), которая оставляла и на таких людях, как И. Тэн, свою неизгладимую печать. Но в жилах Ришпена течет буйная цыганская кровь, которою он очень гордится, называя себя мятежным, неукротимым и безбожным «туранцем» (turanien) в противоположность слабосильным, богобоязненным и малокровным «арийцам». Критики по поводу нечистивых по форме, но, в сущности довольно безобидных «Blasphémes» уверяли, что Ришпен странствовал по ярмаркам, участвуя в труппе акробатов, и будто бы даже выступал на балаганных подмостках в роли силача – Геркулеса. Впоследствии, сделавшись другом Сары Бернар, он написал для нее пьесу «Нана Саиб» и появился на сцене театра «Port Saint-Martin» в главной роли. В настоящее время автор «Богохульств» остепенился, вернулся к жене, живет в уединении, в семейной тишине, воспитывает детей и пишет стихи о «Золотых островах».
Его эксцентричность ограничивается только невинным обычаем облекаться в ярко-красный халат вроде кардинальской мантии во время работы.
Он остается и в литературе удивительным фокусником, акробатом, трагическим актером бульварных театров, Геркулесом, обнажающим великолепные мускулы перед толпою. Никто серьезного значения не придавал его кощунствам и проклятиям. Он богохульствовал, чтобы проявить силу своих легких. В самых, по-видимому, отчаянных, трагических позах он лукавил, улыбка фокусника не сходила с лица его. Это в высшей степени характерная для современной парижской богемы помесь ярмарочного цыгана и «normalien»[19]19
учащийся педагогического училища (фр.).
[Закрыть], акробата и талантливого поэта, с неменьшим совершенством, чем «парнасцы», владеющего внешней формой – стихотворной речью. Ришпен недаром изучал Вергилия и Горация. Он пишет прекрасные латинские стихи, и в своих «Песнях уличных бродяг», несмотря на целый лексикон площадных ругательств и грубых гипербол, он остается «латинским» поэтом, щеголяющим полнозвучными рифмами и безукоризненной правильностью стиха. Гимнаст, загримированный древним титаном или сказочным диким туранцем, он до педантизма верен французскому академическому словарю, не переставит цезуры, не прибавит и не выпустит слога в симметрически построенных, изящных строфах.
В «Водоворотах» он отдал последнюю дань беспокойной цыганской крови, и отныне ладья поэта вступила в тихие, даже сонные воды «Золотых островов».
Он прославляет воспоминания детства, умеренную добродетель, безмятежные радости семейного очага, искусство, книги, науку и даже прелести хорошей кухни, все эти бесчисленные маленькие «эдемы» необходимы для удовлетворения столь же бесчисленных маленьких «я», заключенных в каждом человеке.
Когда он изображает себя («Les passions»), каким он был в своей юности, щеголяя неистовыми гиперболами, которые трудно читать без улыбки, то и здесь мы уже чувствуем, что все это лирическое буйство безобидное и скоропреходящее, что под ним талант добродушный и умеренный буржуа. Поэт вызывает на поединок вулкан и желает «схватить его за огненную гриву» и сразиться с ним, чтобы увидеть –
Однако вулкан скоро потух, не причинив никому особенного вреда, и теперь «туранец» находит, что прежде всего необходимы три вещи, для того чтобы познать прелесть и цену жизни:
«Какое счастье, – размышляет он, – быть отцом и знать, что будешь когда-нибудь дедушкой, и в своих малолетках переживать первые, лучшие годы жизни!»
Ришпен, прославляя цветущую силу и здоровье своего сорокалетнего возраста, пускается в полезные, может быть, но довольно странные для поэзии, гигиенические подробности и советы: «Надо быть сильным, – говорит он, – а отнюдь не толстым» (я смягчаю в переводе).
Он воспевает гимнастику, купанье, бокс, холодный душ как необходимые, составные части «земного рая» и, наконец, la soupe grasse («жирный суп») – символ всех остальных радостей семейного «эдема». Подражая Рабле, он воспевает вино в стихах, не переводимых на русский язык:
Поль Верлен отрекся от увлечений молодости, чтобы пасть в прах перед алтарем католической церкви. Обращение автора «Песен уличных бродяг» было несколько иное. Он прекратил свои «Богохульства», чтобы переплыть через «Водовороты» и достигнуть «Золотых островов», т. е. успокоения на лоне буржуазной добродетели.
Нельзя сказать, чтобы и это второе «обращение» отличалось особенною новизною. Еще со времен старика Горация, воспевавшего в прекрасных одах приятный вкус порея и дешевого салата, нам хорошо знакомо эпикурейское «carpe diem»[23]23
лови день (лат.).
[Закрыть], и сделались довольно избитыми мудрые советы, подобные следующему:
Опьяняйся всегда ненасытно и безумно
Возникающей радостью, этим мгновенным Золотым островом, —
Ты будешь рассуждать о нем потом, при воспоминании, —
Но пока он пред тобой – радуйся, забудь все, опьяняйся!
Воспитанник «Нормальной школы», поклонник Вергилия и Горация победил-таки буйного «туранца» и вывел его на торную дорогу общих мест.
Ришпен с роскошью своей полнозвучной формы и скудостью нравственного содержания, с своими бессильными порывами к новому и школьническим цинизмом, в самом деле, представляет печальное явление литературного упадка. Он вывел свою Музу на ярмарку, как «укротительницу зверей», облек ее в грубый и блестящий наряд. Наряд новый, душа его Музы – старая. Когда видишь, до какого нравственного ничтожества довело такого талантливого человека безграничное поклонение форме, унаследованное от «parnassiens», начинаешь оправдывать отвращение к старым путям, тревогу, безумные порывы и усилия неоромантиков выйти из заколдованного круга, открыть Новые земли, найти новый творческий идеал. В самом деле, не лучше ли погибнуть в поисках Неведомого, чем достигнуть тех Золотых островов, на которых успокоился Ришпен, или тех ледяных «парнасских» вершин, на которых в жреческой позе окаменел Сюлли-Прюдом?
V
Лирический спорт графа Монтескью – карикатура неоромантизма
Но для того и другого – и для жреческой позы «parnassiens», и для атлетических фокусов Ришпена – нужна, по крайней мере, внешняя власть над формой, внешняя сила. А для таких литературных забав, как недавно вышедшая книга графа Роберта де Монтескью-Фезенсака, и силы никакой не нужно. О подобных пустяках и говорить бы не стоило, если бы некоторые критики не старались придать серьезного «социального» (!) значения этому высокомерному идиотизму великосветских «спортсменов».
Недавно в «Journal des Débats» напечатана обширная критическая статья по поводу двух стихотворных сборников этого Монтескью-Фезенсака. Несмотря на то, что эта статья выдержана в модном газетном тоне современного скептического «persiflage»[24]24
зубоскальство (фр.).
[Закрыть], то есть легкомысленной насмешки рецензента над всем – над самим собою, над литературою, над автором, над читателем и над тем, что он, рецензент, знает, но о чем не хочет говорить, и над тем, чего он не знает и о чем не желает говорить, несмотря на этот противный теперешний тон, в статье сквозит настроение любопытное с бытовой точки зрения.
Прежде всего, рецензент объявляет, как о большом успехе на модных скачках: «В настоящее время очень интересуются графом Монтескью. Ему удалось привлечь внимание Парижа, этого рассеянного Парижа, который так быстро отворачивается от вчерашних знаменитостей и так легко забывает свои недавние славы. Дело в том, что Монтескью предпринял интересную попытку, значение которой, не оцененное по достоинству, я постараюсь определить».
По мнению критика, значение поэтических опытов Монтескью состоит в том, что, будучи членом высшего аристократического круга Парижа, он не побрезговал профессией писателя, удостоил выставить свое громкое имя на обложках стихотворных сборников. По всей вероятности, русские читатели не поверят, что подобные вещи могут говориться серьезно, сто лет спустя после Французской революции. А между тем этот лакейский восторг критика – единственная, несомненно, серьезная часть всего этюда. С таким же подобострастным восклицанием он сообщает нам, как в один достопамятный день движение (la circulation) на улице Saint-Lazare должно было прекратиться: масса элегантных экипажей и карет столпилась перед дверями той счастливой залы, где сам граф де Монтескью-Фезенсак читал лекцию – conférence о другой никому неведомой великосветской поэтессе m-me Desbordes-Valmore. Граф юродствовал перед модною парижскою чернью с неменьшим усердием, чем буйный «туранец» Ришпен. Граф через каждые десять слов с таинственным видом, подражая древним пифагорейцам, прикладывал палец к аристократическому лбу, произнося сакраментальные слова «Маг сказал», прикидываясь мистиком в духе Сара Жозефа Пеладана.
Великие черты эпохи иногда с удивительной отчетливостью отражаются в уродливых, забавных подробностях нравов. Байронизм был знаменем времени, печатью не только таких гигантов поэзии, как Пушкин, Мицкевич, Лермонтов, но и комических крошечных фатов, тоже спешивших облечься в модный чайльдгарольдовский плащ 20-х и 30-х годов. Таковы условия бедной человеческой природы! Глупость и бездарность отражают в своих громадных мутных зеркалах дух века, как талант и мудрость! И для наблюдателя эпохи иногда бывает любопытно и даже не бесполезно взглянуть на эти карикатурные отражения. У глупцов, даже у таких великосветских спортсменов, каким является знаменитый граф де Монтескью-Фезенсак, есть одно драгоценное свойство – наивность, непосредственность, с которой они плывут туда, куда уносит их течение. Добросовестный наблюдатель жизни знает, что это вовсе не укор известному направлению, а, напротив, иногда признак его силы и неотразимости, если не только умные люди, но даже и глупцы не могут ему противостоять. Сильная буря увлекает и огромные корабли, и гнилые щепки. Посмотрим же на карикатуру неоромантизма, на то, чем, по словам критика «Journal des Débats», занимается весь модный Париж.
Граф Монтескью издал с необыкновенным типографским изяществом, на роскошной бумаге два больших сборника стихотворений: один под заглавием «Летучие мыши», другой под еще более таинственным – «Le Chef des Odeurs Suaves».
В предисловии к «Летучим мышам» автор говорит с удивительною ясностью, которая заставляет предвкушать аполитические прелести самой книги:
«Предлагаемый сборник есть сгущение ночной тайны (une concentration du mystère nocturne), на что намекает его уподобление Заимфу (священный покров карфагенской богини, см. «Саламбо»). Да примет же он (т. е. Сборник) таинственным образом поэтическое именование и описательную формулу Его (т. е. Заимфа)…».
Конец этой чудовищной и безграмотной фразы невозможно передать на русском языке.
Предисловие к «Le Chef des Odeurs Suaves» еще лучше:
«Вот он, в руке земного садовника, этот букет, представляющий разделенными на двенадцать различных веселых игр (jeux floraux) одиннадцать родов разнообразных растений, садовых или подводных, душистых или пылающих, любовных или погребальных, смешанных, как на полях старинных книг, с насекомыми и птицами, раковинами и рыбами, дамами и ангелами».
Очевидно, граф Монтескью считает особым высшим аристократическим спортом писать так, чтобы не было ни малейшей возможности понять его мистических периодов.
Любопытна la table titulaire, т. е. попросту оглавление книги. Здесь мы встречаем модные и многообещающие заглавия, как, например: «Оттенки», «Мрак», «Полутени», «Таинства Луны», «Лунатики», «Eaux d’Artifice»[25]25
«Воды выдумки» (фр.).
[Закрыть](!), «Белая Месса», «Кандидаты», «Рыжие Луны», «Altéra Alteria»[26]26
«Противоположное противоположного» (фр.).
[Закрыть], «Сизигии» и т. п.
Тот же любезный критик, который придает важное «социальное» (!) значение нелепым писаниям Монтескью, откровенно признается, что в них, собственно говоря, нет ни человеческих чувств, ни мыслей, ни образов. Граф считает себя даже выше правил французской грамматики. Попадаются такие стихи: «La rose de Noёl a l’air religieuse»[27]27
у новогодней розы набожный вид (фр.).
[Закрыть].
A вот непереводимый образчик варварского, раздирающего уши волапюка, который выдается за новейший поэтический стих:
Les bluets et cette chicorée
Sauvage et d’un bleu civilisé
Qu’a Wedgwood on dirait décorée
En Kaolin idéalisé,
En impondérable pétunsé, и т. д.
Эти пять строчек были бы сильным юридическим документом в руках людей, которые пожелали бы поместить графа де Монтескью в сумасшедший дом. Чтобы изобразить цветок далии, он употребляет не более, не менее, как 26 эпитетов, 26 прилагательных подряд! Вот эти бессмертные строфы:
Lavé, glacé, sablé, chiné,
Panaché, recouvert, ombré,
Onglé, rubanné, marginé,
Avivé, reflété, marbré.
Corné, bordé, frisé, pointé,
Eclairé, nuancé, carné,
Frisé, liseré, velouté,
Granité, strié, cocciné… etc. etc.
Целые стихотворения состоят из бессмысленного подбора одних имен собственных, которые соединяются только потому, что образуют «оригинальные и красивые созвучия». Целиком их приводить нет никакой возможности, но вот для образчика три строки:
Centrenthus, Areca, Tegestas, Muscaris,
Messenbrianthemum et Strutiopberis,
Arthurium, Rhapis, Arecas, et Limnanthe
Cocos… и т. д. и т. д. до бесконечности!
Мы здесь не только за тысячи верст от всякого человеческого смысла, но и от грамматики: ни подлежащих, ни сказуемых! Это совершенно бессмысленное «экзотическое» сочетание букв. Когда же есть какая-нибудь возможность понять его, то он оказывается человеком простосердечным и наивным. Так, например, в одном стихотворении он занимается вопросом, почему Наполеоны с нечетными номерами (Наполеон I и III) достигали престола, а с четными были отстраняемы от власти. Он дает читателям самые наивные советы, например:
Aimons les hortensias!
Будем любить гортензии!
В самом деле, почему бы нам и не любить гортензии?
Повторяю, о подобном вздоре смешно было бы и говорить, если бы критики серьезных изданий не посвящали Монтескью целых этюдов как своего рода знаменью времени, уверяя, что Париж занимается им, если бы они не пытались открыть в этой скучной бессмыслице даже какое-то «социальное» значение (importance au point de vue sociale). Упомянутый мною рецензент «Journal des Débats» почти серьезно говорит о Монтескью как об одном из последователей Ш. Бодлера, как о выразителе новейших стремлений в поэзии. И с легкой иронией, через которую сквозит, однако, дурно скрытая угодливость, критик заключает этюд следующими словами: «M. de Montesqieu a élevé la littérature à la dignité d’un sport» (Г. Монтескью придал литературе достоинство спорта). Если это и шутка, то, во всяком случае, шутка вполне современная, самого дурного вкуса. В самом деле, до какого легкомысленного бездушия, до какой скуки нужно дойти, чтобы посвящать целые критические обозрения подобным новейшим литературным спортсменам, как Монтескью, говорить даже о его «социальном» значении. Если это не любезная выдумка рецензента, что Париж может интересоваться таким вздором, то, по крайней мере, глупая мода (все бывает на свете, и нет пределов человеческой пошлости) заслуживает более откровенного презрения.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
