Текст книги "Снежная королева"

– Ах, моя дорогая, то, как я утратила все свои шарфы и все уважение своих земляков – история длинная, неинтересная и запутанная. – Но Мун заметила, что в уголках рта Элси притаилась улыбка.

– Ой, притвора! – рявкнул, не оборачиваясь, Кресс. Глаза его были закрыты, руки скрещены на груди. Он вернулся из госпиталя всего два дня назад.

– Кресс, ты хорошо себя чувствуешь? – Элси тронула его за плечо.

– Отлично, хозяйка! – Он ухмыльнулся. – Прощеньица просим, готовы слушать.

Она шутливо оттолкнула его и уселась поудобнее, недоуменно пожав плечами.

– Итак, родом я с Ондинеи, Мун. Это планета, которая, конечно же, удивила бы тебя еще больше, чем Харему, хотя уровень ее технического развития далеко не так высок. Женщинам в моей стране не очень-то разрешали...

– Запрещали! – снова вмешался Кресс.

– ...жить так, как они сами хотят, как ты, например, привыкла. – Голос Элси плыл, заглушая общий шум и разговоры, словно дымка, и в этой дымке перед Мун вставали иные миры и города с замками-пирамидами, памятниками древней теократической власти. Там женщин покупали и продавали, как товар; там в каждом доме была специальная «женская половина», подальше от мужчин, которые были женщинам не партнерами, а ревнивыми господами. Там жизнь каждой женщины тянулась точнехонько по узенькой глубокой колее, протоптанной множеством поколений; то была жизнь неполноценная, ущербная, но, безусловно, вполне предсказуемая.

Застенчивая девочка по имени Элсевиер, что означало «Покорность», шла по жизни тропой традиций, вечно закутанная в бесчисленные шарфы, скрывавшие ее человеческий облик от нескромных чужих взоров; она порой спотыкалась в глубокой колее ритуалов, но никогда не имела возможности увидеть свою жизнь как бы со стороны, задаться вопросом: а почему, собственно, эта жизнь такая? Пока в один прекрасный день на городской площади, где она собирала пожертвования на уход за святыми гробницами предков-покровителей, любопытство не взяло над ней верх и не втащило в толпу, слушавшую речи какого-то безумного инопланетянина о свободе и равенстве. Он нагло вещал прямо со ступеней замка великого Не'ехмана, а группа радикально настроенных местных юнцов совала в руки и карманы прохожим какие-то листки. Однако толпа постепенно распалялась, ее злили речи чужака; затем явилась безжалостная и хладнокровная полиция Святой Церкви и разогнала толпу; возникла паника; полицейские сунули всех, кого успели схватить, в черные фургоны и увезли.

Элсевиер сжалась в комок в уголке раскачивающегося фургона, битком набитого людьми. Она была перепугана, вся перепачкана, ее без конца касались чужие тела и руки, все ее шарфы порвались, и она плакала от страха перед неминуемой ссылкой или казнью. Но тут ее неожиданно подхватили чьи-то сильные руки, поставили на ноги и прислонили к стене. По-прежнему ничего не соображая, почти в истерике, она почувствовала вдруг, как мир вокруг нее расплывается и сама она расплывается вместе с ним...

– Только ради бога не вздумай падать в обморок! Я не могу поддерживать тебя вечно... – Последовала пощечина.

Острая боль точно ножом взрезала оболочку овладевшего ею ужаса. Она вздрогнула и открыла глаза, пытаясь получше разглядеть склонившееся к ней измученное, перепачканное кровью лицо того самого безумца инопланетянина, который и послужил причиной ее ареста... которого она с этой минуты полюбила на всю жизнь. Но в первый момент она была весьма далека от проявлений любви.

– Ну что? Как ты? – Он невольно застонал: кто-то ударил его локтем по почкам. Потом он уперся обеими руками в стену, закрывая ее собственным телом, словно щитом. Она только головой покачала. – Я что, больно тебе сделал? Я не хотел... – Он оторвал одну руку от стены и нежно коснулся ее обнаженной, открытой взору любого щеки. Она забилась, стараясь увернуться от его прикосновения и снова закутать голову изорванным шарфом. – Извини. – Он потупился, снова упершись обеими руками в стену, когда фургон на повороте сильно качнуло. – Ты ведь даже толком и не слышала, про что я говорил, верно? – Он горестно поморщился, вдруг показавшись Элси значительно старше ее самой. Она снова покачала головой и вытерла глаза. Он пробормотал что-то непонятное на своем языке и грустно прибавил:

– КейАр прав: я приношу больше вреда, чем пользы!.. Да не дрожи ты, тебя-то они не тронут. Как только доберемся до места, они тут же отсеют семена от плевел и отпустят тебя.

Она снова задрожала. Она слишком хорошо знала, какой репутацией пользуется церковная полиция. Глаза ее вновь наполнились слезами.

– Не реви. Пожалуйста, не надо. – Он попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. – Я не позволю им сделать тебе больно. – Это был уже совершеннейший абсурд, но она почему-то поверила ему – чтобы не захлебнуться в волнах ужаса. – Послушай, – он попытался сменить тему, – раз уж ты... здесь, может, хочешь послушать мою речь? Это, наверно, последняя такая возможность. – Капельки пота блестели у него на лбу, под курчавыми жесткими каштановыми волосами.

Она не ответила; и, приняв ее молчание за согласие, он наполнил душное пространство фургона свежим воздухом своего безнадежного и прекрасного идеализма – планами о том, чтобы все люди жили вместе, как братья, чтобы женщины имели одинаковые с мужчинами права и свободы и несли одинаковую с ними ответственность за собственные поступки... Иногда фургон наклонялся и останавливался, и тогда их снова швыряло в реальную действительность, отвратительную, страшную, и она уже успела полностью убедиться, что, конечно же, этот человек абсолютно ненормальный... и удивительно красивый.

Потом дверцы фургона с лязгом распахнулись, впустив в душную полутьму резкий дневной свет и грубые окрики охраны, выгонявшей своих жалких пленников в огороженный высокими тюремными стенами двор. Они спустились на землю последними; он успел лишь кратко сжать ее руку со словами: «Будь храброй, сестренка», и спросить, как ее зовут.

И она, наконец, решилась заговорить с ним – только для того, чтобы успеть назвать свое имя, прежде чем до них доберутся тюремщики. Она еще слышала, как он принялся объяснять им, что она ни в чем не виновата, а потом его потащили прочь, и он страшно закричал, а потом вдруг словно захлебнулся. Грубые тяжелые руки и ее поволокли куда-то вниз по лестнице, и она не могла уже видеть, что с ним сталось. Потом ее вместе с остальными загнали внутрь, и все кончилось.

Однако в тюрьме ее уже ждал отец, примчавшийся туда после отчаянного рассказа ее подружки, видевшей, как Элсевиер сунули в полицейский фургон. Она, рыдая, бросилась к отцу, и, выслушав множество угроз и заплатив изрядный штраф миссионерскому фонду, он увел ее из этой ужасной тюрьмы, пока церковники не успели окончательно испортить ее репутацию.

Она просидела дома почти две недели, едва осмеливаясь выглянуть за порог, пока испуг ее не начал понемногу проходить. И тогда она снова вспомнила о том безумном инопланетянине... Она с любопытством размышляла о его словах, о его добром отношении к ней, о его желании уберечь ее среди всего этого кошмара... Но еще больше хотелось ей узнать, жив ли он. Понимая, что она никогда не узнает этого, никогда больше его не увидит, Элси все-таки не могла изгнать из своих воспоминаний его сияющие глаза.

Несмотря на постоянные мысли о нем, она не узнала его в том незнакомце, который подошел и нагло уселся прямо на скамью у ворот. Мать послала ее спросить, что этому человеку нужно, и она, неловкая, застыдившаяся, предстала перед безжалостно изучающими ее глазами чужого мужчины. Он был одет очень просто, в рабочую одежду и плащ; лицо его отчасти скрывали широкие поля шляпы. Но та часть лица, которую ей удалось рассмотреть из-под своих шарфов и шалей, имела странный ярко-красный, а кое-где и зеленоватый оттенок.

Она вежливо ему поклонилась и, замирая от страха, стыдливо потупившись, сияла с головы свою темно-синюю шаль, чтобы он тоже мог рассмотреть ее лицо. Ожерелье из серебряных колокольчиков зазвенело в наступившей вдруг тишине.

– Элсевиер! Ты что, не узнала меня, да? – Голос его звучал глухо, хотя в нем явно слышалось разочарование. Он стащил с головы шляпу.

Но она уже узнала его, несмотря на надтреснутый голос и странные пятна на лице, и присела с ним рядом на скамейку, тихонько вскрикивая от изумления.

– Ты! Ах... святой Калавре! – Она и не замечала, что ведет себя неприлично; даже подняла руку к его лицу, хоть и не коснулась его; теплая смуглая кожа инопланетянина была похожа на пятнистый коврик – так много там было порезов, ссадин и ожогов, а четкие линии его подбородка совершенно изменила ужасная опухоль.

– Я сказал твоему отцу, что попал в аварию, – он с трудом выговаривал слова; потом улыбнулся и пояснил:

– Говорить мне трудновато пока: челюсть сломана.

Она сморщилась от сострадания и стиснула лежавшие на коленях руки.

– Да ничего. Теперь уже почти не больно. – Церковники не передали его муниципальной полиции, а сами по очереди били смертным боем, сменяя друг друга, целый день и потом еще целую ночь, а к вечеру вторых суток выбросили его на улицу и велели уносить ноги, да поскорее. – Мне об этом даже вспоминать не хочется... – Он горько усмехнулся. Прошло немало лет, прежде чем он скупо рассказал ей о том, что с ним сделали в тюрьме. А тогда он только молча смотрел на нее, словно чего-то ждал. – У тебя что, тоже челюсть сломана, сестренка? Говорить не можешь?

– Могу! – Она смущенно покачала головой. – Я... я о тебе вспоминала. Часто. Думала, никогда больше не увижу тебя; я за тебя боялась. – Она вдруг почувствовала непреодолимое желание прижать его избитое лицо к сердцу. – А зачем ты пришел сюда? – Она безжалостно теребила краешек своей шали. Нет, он не просить о чем-то пришел. Она так и не стала прикрывать лицо – не ощущала в этом ни малейшей потребности.

– Мне нужно было убедиться, что с тобой все в порядке. А с тобой действительно все в порядке? – Он чуть наклонился к ней.

– Да. Мой отец тогда... Ты был так добр ко мне! Мой отец непременно...

– Нет. Пожалуйста, не рассказывай ему обо мне. Ты мне вот что скажи: ты меня внимательно слушала? Заронил я какое-то зерно интереса в твою девственную душу или не заронил? Ну что, хотела бы ты узнать больше?

– Но почему?.. – Из всего множества вопросов, что теснились в ее душе и готовы были сорваться с уст, этот был совершенно невпопад. Но по его глазам она видела, что он понял.

– Почему? Потому что я хотел еще раз увидеть тебя.

– Ах, как это хорошо! – вырвалось у нее, и она глуповато засмеялась и прижала пальцы к губам. Потом посмотрела ему прямо в лицо. Женщина, завоевавшая любовь мужчины, сперва должна была завоевать его уважение. – Да, конечно, – она не отводила глаз, чувствуя, как от напряжения у нее на щеке дрожит мускул, – я очень хочу узнать больше. Пожалуйста, приходи еще.

Он улыбнулся.

– Когда?

– Мой отец...

– Когда?

– Завтра. – Она опустила глаза.

– Приду. – Он кивком подтвердил свое обещание.

– А... сколько у тебя жен? – Она сама себя ненавидела за то, что спросила.

– Сколько? – Он, казалось, не понял. – Пока ни одной. На Харему считается, что одной вполне достаточно. Хватит, чтобы жизнь прожить... если правильно выберешь, конечно. – Он сунул руку за пазуху и вытащил пачку брошюр. – Это я тебе принес, потому что самому мне пока говорить трудно. Вот эту я написал... и эту... Может, почитаешь?

Она кивнула, чувствуя, что по руке от его прикосновения будто пробежали электрические искры.

– Сад у вас здесь красивый. – Что-то вроде зависти слышалось в его голосе. – Ты сама эти цветы выращиваешь?

– Ну что ты, нет. – Она помотала головой, отчего-то опечалившись. – Мне только иногда разрешают приходить сюда. Но никогда не позволяют возиться в саду, потому что я могу испачкаться. А цветы я люблю. Если б можно было, я бы все время здесь проводила.

Какая-то странная решимость была написана на его истерзанном лице, когда очень осторожно он протянул руку и сорвал пышный лиловый цветок с лозы, что вилась у них над головой. И подал ей.

– Все мы когда-нибудь умрем. Но лучше прожить короткую жизнь на свободе, чем так и увянуть на лозе.

Она зажала цветок в ладонях, вдыхая его аромат. И улыбнулась – скорее ему самому, чем в ответ на его слова.

Он тоже улыбнулся.

– Ну, тогда до завтра. – И с трудом поднялся.

– Уже уходишь?..

– У нас сегодня вечером собрание в университете. – Он еще шире улыбнулся, видя, как она разочарована, и наклонился к ней с видом заговорщика. – Я у них внештатный агитатор, понимаешь?

– Но ты не будешь?.. – Она осмелилась даже коснуться его.

– Нет-нет! – Он нахлобучил шляпу, надвинул ее на самые глаза. – Больше никаких речей; по крайней мере, до тех пор, пока не смогу снова как следует рот раскрывать... Пока, сестренка. – И пошел прочь, чуть прихрамывая; только тогда до нее дошло, что она так и не спросила, как его имя. Она посмотрела на пачку брошюр, которые держала в руке, и на одной из них прочитала: «Партнеры в Новом мире. ТиДжей Аспундх». Она вздохнула.

– Что это он тебе дал? – Мать подошла к ней и подозрительно уставилась на брошюры.

– Это... любовные стихи. – Элсевиер торопливо сунула книжечки за пояс и прикрыла шалью. – Некоторые он сам написал.

– Хм, – мать покачала головой, колокольчики ее ожерелья зазвенели. – Но ведь он с Харему; он твоему отцу видеокомпьютер подарил, чтоб разрешил ему с тобой повидаться. Наш-то хозяин очень доволен был. Да все равно, в конце концов, решать-то ему... не нам.

– Почему? – Элсевиер вскочила, брошюры рассыпались по земле. – Почему не нам?

Мать молча взяла у нее из рук цветок и повела обратно, на женскую половину дома.

ТиДжей был верен своему слову и каждый день приходил повидаться с ней; перед ее родителями он был прямо-таки образцом респектабельности, а наедине с ней – упрямым мечтателем, видевшим в ней не ту невежественную девушку, какой она была тогда, но прекрасную женщину, какой она только еще могла стать. Он притащил ей целую кучу революционных брошюр, которые упорно выдавались за любовную лирику; но прежде чем она успела сама начать исследование того нового мира, горизонты которого он с каждым днем все шире открывал перед нею, ее неудачные попытки доказать, что и она имеет собственные права, привели к тому, что родители обнаружили склад запрещенных брошюр, и ухажер был изгнан из их дома и из ее жизни.

– Но ведь ты же не позволила им разлучить вас? – Мун даже наклонилась вперед. – Ты, наверное, убежала, да?

– Нет, дорогая моя. – Элси покачала головой, с былой покорностью складывая руки на коленях. – Отец запер меня на верхнем этаже башни – он испугался, что я действительно убегу, прежде чем мне самой эта мысль в голову пришла. – Она улыбнулась. – Зато ТиДжею это пришло в голову сразу. И вот однажды ночью он забрался в окно моей башни и выкрал меня.

– И ты...

– Я чуть с ума не сошла! Я ведь была обыкновенной невежественной девчонкой; он ошибался, считая меня такой уж бунтаркой; своими выходками и нежеланием подчиниться родителям я, скорее, хотела доставить удовольствие ему...

А похитив меня, он мое доброе имя с грязью смешал. Я чуть не умерла от стыда в ту ночь. Но к утру мы добрались до космопорта, и пути назад не было. – Она посмотрела в окно, хотя видела перед собой совсем другое время и место. – И потом всегда было так, всю нашу совместную жизнь. Он твердо верил в девиз: «Если уверен, что прав, смело иди вперед», ну а моим девизом было: «Делай то, что велит тебе твой долг»... Но даже в ту ужасную ночь ни тени сомнения не возникло в моей душе; я была уверена, что он поступает так из самых лучших побуждений, что он любит меня так сильно, как я никогда и мечтать не осмеливалась. Потом – годы спустя – я как-то упрекнула его за то, что он повел себя тогда чересчур грубо, чересчур по-мужски, а он только рассмеялся в ответ и сообщил, что всего лишь пытался «действовать в рамках существующей системы социальных отношений».

Мы поженились прямо на космодроме с помощью одного из этих отвратительных механических нотариусов, и перелет на Харему был нашим медовым месяцем. Бедный ТиДжей! Мы пролетели половину галактики, прежде чем я позволила ему дотронуться до меня. Но раз и навсегда усвоила: все, что мне говорили – твердили всю жизнь! – о моем теле, это ложь. Куда легче было поверить, что и у меня есть мозги, которые требуют пищи... Мы были очень разными во многом... но души наши были как одна душа. – Она вздохнула.

Тьма внезапно поглотила их – трамвай нырнул в одну из прозрачных «спиц», вакуумных тоннелей, которые выходили прямо в космическую «ступицу» городского колеса. История, рассказанная Элсевиер, странным образом преломилась в восприятии Мун – ей почему-то вспомнились огонь в очаге, ветер за окном, горячие поцелуи и два сердца, бившиеся рядом как одно. Черная пустота заполнила космос ее души, заползая в сердце, меняя лицо, обесцвечивая саму ее душу...

– Жаль, что я его не знал! – Во тьме на мгновение мелькнуло лицо Кресса – он раскуривал тонкую длинную сигарету, какие здесь курили, кажется, все.

– С-с-сейчас-с-с его с-с-с нами нет-с-с-с, – спокойно просвистел Силки, словно отмечая очевидность этого факта. Он говорил на едва понятном сандхи, языке Харему, ставшем международным языком. Мун как раз учила его с помощью Элси. Однако, несмотря на сложности с произнесением человеческих слов, мыслил Силки как всегда ясно.

– В споре ТиДжей непременно припер бы тебя к стенке, Кресс, – любовно сказала Элси. – И он всегда был наготове. Зато ты гораздо лучше управляешь кораблем!

Кресс засмеялся, потом закашлялся.

– Тебе же запретили курить! – Элси потянулась и вынула из его пальцев тлеющий красный огонек; он не сопротивлялся.

– Нет его с-с-с нами, – снова сказал Силки. – Нет. Нет... – словно помешался на этом слове.

– Да, Силки, – прошептала Элсевиер. – Хорошие люди всегда умирают слишком рано, даже если им до ста лет жить на роду написано. – Она погладила одно из изуродованных щупалец, лежавших на спинке кресла. – Я больше никогда не видела его таким сердитым и веселым одновременно, как в тот день, когда он вытащил тебя из уличной толпы во время карнавала в Нарликаре. – Она покачала головой; раздался серебристый перезвон колокольчиков. – Он за каждого душой болел, всем помочь хотел; боль каждого как свою чувствовал. Благодарение богам, он был человеком сильным. И все равно – не знаю, как он с этим жил?..

Где-то сейчас Спаркс? Кто тот человек, что причиняет ему боль? И почему я не могу помочь ему? Своей изящно обутой ногой Мун беспокойно постукивала по краешку сиденья. Потом посмотрела на Силки с неожиданной симпатией. Хозяйка! Я не могу больше ждать! Домой! Костяшки ее пальцев побелели, так сильно она сжала спинку кресла.

– ...Подумать только, он оборвал все свои связи с революционерами только потому, что боялся ЗА МЕНЯ – а я ведь знала, что за свои убеждения он бы с радостью жизнь отдал. Я тогда сердилась, но и рада была тоже: он ведь был настоящим пацифистом среди тех, кто пацифистами только считались... – Элси затянулась сигаретой, отобранной у Кресса. – И тогда он занялся контрабандой. О боги!..

Трамвай снова вылетел на свет – уже на уровне космопорта. Стены космопорта были украшены сценами из жизни различных миров Гегемонии; на нижних уровнях комплекса, занятых складами, невообразимое количество товаров со всех планет ожидало, когда все это переправят на Харему. А мудреная техника, созданная технократами Харему, в свою очередь ждала отправки в иные миры. Здесь на стенах Мун видела изображения побед высокоразвитой технологии Харему, например в космосе. Эти картины были специально рассчитаны на то, чтобы сразу ошеломить гостей с наиболее отсталых планет. Мун уже знала, что их орбитальный город – самый большой, хотя и не единственный, космопорт Харему. Существовали еще тысячи других посадочных станций, промышленных предприятий и прочих структур, тоже вынесенных на орбиту и обслуживаемых людьми, которые практически всю свою жизнь проводили как бы между небом и землей. Одна лишь мысль о том, чтобы жить всегда в этой черной пустоте, вызывала у Мун тошноту и депрессию.

Трамвай, покачиваясь, приблизился к остановке, где его уже поджидали пассажиры. Мун следом за Крессом и Силки молча выбралась из бурлившей толпы и стала ждать Элси, которая направилась к билетным автоматам.

– Ax... – Кресс уселся неудобнее, глядя на многочисленные телеэкраны. На них сейчас показывали внешнюю сторону гигантского космопорта: сперва появилась туманная, окутанная облаками поверхность планеты Харему; потом – общий вид ближайшего спутника; потом – похожее на абстрактную живопись экологически вредное пятно индустриального гиганта; потом – великолепие межзвездного грузового лайнера, напоминавшего ожерелье из блестящих монеток или отполированных ракушек на матово-черном фоне бездонного космоса. Силки сидел между ними так, чтобы Мун с Крессом отгораживали его от прохожих, и во все глаза смотрел то на медленно бредущих пассажиров, то на нефтяные пятна на поверхности воды, появившиеся на телеэкранах. – Вот за что я люблю Харему: ее обитатели всегда стараются чем-то занять свои и чужие мозги! – Голос Кресса прозвучал несколько фальшиво, хотя тон и был нарочито небрежным: в этот миг на телеэкранах как раз появились космические корабли. Элсевиер рассказывала, что Кресс когда-то был астронавигатором на одной из главных космических линий. – Жаль, что нельзя посмотреть, как летит премьер-министр со своим эскортом: его возвращение ожидается только недели через две. Вот это действительно зрелище – тебе бы полюбоваться, юная леди!

Мун отвела глаза от экрана.

– Почему ты все время называешь меня так? Меня зовут Мун!

– Как? – Кресс непонимающе посмотрел на нее и пожал плечами. – Я знаю, как тебя зовут, юная леди, – добавил он осторожно. – Но ты ведь сивилла; и я обязан тебе собственной жизнью. Ты заслуживаешь того, чтобы к тебе обращались с почтением. Кроме того, – он улыбнулся, – я боюсь влюбиться, ежели начну тут с тобой болтать по-свойски...

Она, пораженная, уставилась на него, но по его лицу невозможно было понять, шутит он или говорит серьезно. Она медленно отвернулась, не зная, как ему ответить, и снова принялась рассматривать картины на стенах.

Лишенные телесной оболочки чужие голоса что-то громко объявляли на сандхи и, по крайней мере, еще на десяти других языках, которых она не знала вовсе. Идеографическая письменность сандхи была ей пока совершенно недоступна, но она уже немного научилась понимать устную речь благодаря магнитофонным записям и занятиям с Элси. Элси инициировала ее восприятие с помощью музыкального ключа, а потом легко «записывала» новые слова и понятия прямо ей в подкорку; и теперь Мун понимала почти все, что слышала. Но в сандхи было невероятное множество разнообразных тонов и оттенков... – точно так же, как и в обществе тех людей, для которых этот язык был родным. Строго соблюдаемая кастовая система определяла роли людей в этом обществе с момента их рождения. На инопланетян подобные строгости не распространялись, пока те не нарушали закон – так, например, Мун вручили «штрафной билетик» за то, что она назвала хозяина одного из магазинов «хозяином», а не «гражданином». И не помогли никакие мольбы Элсевиер. Более серьезные нарушения правил могли караться строже, а для местных жителей нарушение этикета порой грозило даже потерей наследственного социального статуса. Существовали специальные магазины, рестораны и театры для представителей различных каст и классов – для технократов, интеллигенции и так далее; а те, кто занимал в обществе Харему самое высокое и самое низкое положение, то есть технократы и деклассированные, не могли даже просто разговаривать друг с другом без посредника. Мун недоумевала, сжимая в руке штрафной билетик, почему они мирятся со всем этим? Элси как-то раз с улыбкой сказала в ответ на ее возмущенные вопросы: «По инерции, моя дорогая. Большая часть этих людей просто еще не испытала особых несчастий, чтобы променять известную им жизнь на неизвестную. Этого ТиДжей как раз и не мог никогда понять».

Перед Мун, чуть было не заснувшей в мягком кресле, вдруг появилась бодрая Элси.

– Посадка уже идет. Нам, пожалуй, лучше поспешить. – Элси помахала зажатыми в руке билетами и направилась в сторону находящихся на противоположной стороне огромного зала дверей, за которыми пассажиры исчезали прямо в пустоте какого-то тоннеля. Кресс, Силки и Мун последовали за ней.

– Да не смотри ты так мрачно, юная леди; ты ничего и не почувствуешь. Здесь всем заправляют компьютеры; к тому же, «челнок» – это не космический корабль. Больше на самолет похоже.

– Там, внизу, очень красиво, Мун. Погоди, вот скоро увидишь сады КейАра... – обернулась к ней Элси.

– Не нужны мне никакие сады! – Взгляд Мун снова устремился к экранам, показывавшим открытый космос; ее тянуло туда, точно железо к магниту. – Мне нужно домой!

Кресс тяжелым осуждающим взглядом посмотрел на Элсевиер; та отвернулась.

– Подожди, вот поговорим с КейАром, Мун, и ты все поймешь...