Текст книги "Мистерия убийства"

Глава 28

Я хорошо понимал, что не могу просто так заявиться в «Судебно-медицинское учреждение Серного порта». Если ввалиться туда и с ходу начать задавать вопросы о «каннибале» по имени Чарли Вермильон, мне сразу укажут на дверь.

Тот факт, что выпущенный из лечебницы психически нездоровый преступник самым зверским образом убил двоих детей, не мог остаться без последствий, даже если руководство лечебного учреждения действовало строго по правилам. И, как я узнал из статьи в «Пикайун таймс», головы действительно полетели. Но глава заведения по имени Пейтон Андертон ухитрился усидеть в своем кресле. Родители убитых мальчиков вчинили гражданский иск на десять миллионов долларов, и пока дело ходило по судебным инстанциям, все участники процесса держали рот на замке. Отказывались беседовать с кем-либо на эту тему.

* * *

Я долго колесил по парку Рок-Крик и наконец решился позвонить Андертону, сказать, что работаю в телевизионной программе «Обратный отсчет» и сейчас готовлю сюжет, который он с удовольствием посмотрит по телевизору. Это будет сюжет о том... о том, как трудна и опасна его работа. О том, что судебно-медицинские учреждения (не только в Луизиане) нуждаются в дополнительном финансировании для улучшения своей инфраструктуры и привлечения наиболее квалифицированных работников.

«Эта легенда, – думал я, – возможно, позволит мне переступить через порог. Если... если он не вспомнит, в какой связи слышал мое имя».

Итак, я позвонил, и мое внимание ему, конечно, польстило.

– Никаких съемок, естественно, – устало произнес он.

– Конечно, нет, – успокоил его я. – Для начала, думаю, полезно определить тематику разговора. Установить, так сказать, взаимно приемлемый уровень нашей беседы. Пока это будет конфиденциальный разговор, а затем... если мы придем к согласию... Договорились? А если и не придем, то никто ничего не теряет.

– Но я сразу должен вас предупредить – когда дело дойдет до съемок, я хорошенько подумаю.

Я заверил, что он может все отменить, и не упустил случая еще раз польстить:

– У вас прекрасный тембр голоса. Но до съемок еще очень, очень далеко.

– Вот и хорошо, а я пока провентилирую вопрос с вышестоящими органами.

Я ничего не ответил, слушая шелест бумаги на противоположном конце провода.

– Похоже, у меня появится окно в четверг во второй половине дня. Вы не могли бы прибыть сюда, ну, скажем, часика в три?

– Смогу.

– Хорошо. Я дам распоряжение привратнику.

* * *

Аэропорт Луи Армстронга, Новый Орлеан. Подобно всем другим городам Соединенных Штатов, Новый Орлеан сумел успешно погрузиться в коммерцию, о чем свидетельствовали изображения джазовых музыкантов, символов вуду и иллюстраций к празднику «Марди-Гра» на футболках, платках и различной сувенирной дребедени. Изобилие сувениров, связанных с культом вуду, и особенно монет, говорило о том, что я на верном пути. Если мне удастся заставить Пейтона Андертона рассказать о Вермильоне...

Дружелюбная дама за стойкой фирмы «Аламо» поинтересовалась, куда я направляюсь, и спросила, не нужны ли мне дорожные карты.

– В Серный порт, – ответил я.

– Куда-куда?

– Это в округе Плакемайнз.

– Плакемин, – поправила она меня.

Она вернула мне водительские права и кредитку, достала из-под конторки карту и зеленым фломастером отметила на ней мой путь.

– Поезжайте по дороге И-десять, а как только переедете реку, сверните на Двадцать третью. Когда доберетесь до Бель-Шасса, поворачивайте на юг. Шоссе все время идет вдоль реки. – Женщина свернула карту, передала ее мне и с улыбкой спросила: – Скажите, если можно, зачем вы туда едете? В вашем распоряжении прекрасный город, Страна каджунов и все такое, а вас несет в Плакемин. Почему? Похоже, вы прибыли к нам по делам, а не для развлечений, – закончила она, кокетливо склонив голову набок.

– Неужели в Плакемине нет никаких развлечений?

– Нет, если вы не фанат рыбалки. В Плакемин развлекаться не ездят. Кроме нефти, газа и рыбы, у них там ничего нет. Только апельсины. Да к тому же это место наводит страх.

– Страх? Почему?

– Когда-то жители этого округа очень навредили Луизиане в глазах других американцев, если вы понимаете, что я хочу этим сказать. И не думаю, что с тех пор там все сильно изменилось. Поверьте мне. Я наполовину черная и ни за что туда не поеду. Нет, сэр, ни за что.

– Но почему?

– Вы слышали что-нибудь о Леандро Пересе?

Я отрицательно покачал головой.

– Еще недавно он заправлял в том месте... как диктатор, а люди, подобные мне, были рабами. Участие в выборах? Забудьте. Черные голосовать не могут. Какое голосование, если ниггеры даже машину водить не способны?! Там... были случаи линчевания. – Она покачала головой, передала мне ключи и добавила: – Ряд седьмой, место двенадцатое.

Когда я, взяв ключи, собрался уйти, женщина сказала:

– Вы не черный, но вы – янки, поэтому будьте осмотрительны.

Я обещал соблюдать максимальную осторожность.

– И не забывайте пристегивать ремень безопасности. Иначе они вам в этом Плакемине устроят веселую жизнь.

Примерно через час я свернул у Бель-Шасса на юг. Ничего особо страшного, если не считать огромного числа патрульных машин на дороге, я не заметил. Но окружающий ландшафт, надо признать, нагонял тоску. Беспорядочная застройка сменялась апельсиновыми рощами, которые, в свою очередь, уступали место домам. Часть земель была разбита на участки в десять акров, и повсюду торчали рекламные щиты с яркой надписью: «Продается». Фирма «Макманшн» осваивала очередной район.

Оставив позади жилые кварталы и места будущей застройки, я оказался на новой скоростной дороге, бегущей через необжитые сельские земли. Время от времени я проезжал скотоводческие фермы и небольшие поселения, названия которых говорили сами за себя: Живой Дуб, Иезуитская Излучина, Миртовая Роща.

Ландшафт никоим образом нельзя было назвать живописным. Вид от реки закрывала высокая дамба, а обращенная к заливу сторона была плоской, как стол. Я знал, что где-то там торчат нефтяные вышки и расположен глубоководный порт, но глазу открывались лишь низкорослые деревья да заросли тростника. И лишь изредка мелькал одиноко стоящий дом. В одном из путеводителей я вычитал, что эта часть Луизианы несколько лет назад сильно пострадала от урагана и старые дома просто смыло.

За окном промелькнули щиты с названиями поселений – Диамант, Веселый Джек, Магнолия, и наконец я оказался у цели. Серный порт получил свое имя в честь серы, добывавшейся когда-то в районе соляного болота.

В центре городка располагалась заправочная станция с примыкающей к ней лавкой товаров первой необходимости. Напротив заправки стояла городская средняя школа – родной дом (как я вычитал в путеводителе) футбольной команды «Могучие мустанги». Рядом со школой находились публичная библиотека, офис шерифа и Департамент общественных служб. Примерно половина этих почтенных учреждений размещалась в трейлерах.

Я миновал заправочную станцию и, следуя указаниям Андертона, примерно через милю повернул на дорогу № 561 и вскоре заметил крошечный щиток с надписью: «Судебно-медицинское учреждение Серного порта». Проехав по довольно длинной подъездной аллее, я увидел здание госпиталя – уродливый прямоугольник из желтого кирпича. Перед этим уродом стоял прекрасный и, видимо, очень старый плантаторский дом с белыми колоннами и верандой. Рядом с домом росли великолепные дубы. От внешнего мира комплекс отделяла высокая ограда из натянутой на столбы проволоки большого диаметра.

Окна сторожки запотели. Сидящий внутри человек неохотно открыл одну из створок и поинтересовался целью моего визита. Я по буквам назвал свое имя, и парень закрыл окно. Я видел, как он изучает записи, водя пальцем по листку бумаги. Найдя мое имя, он тщательно заполнил два ярко-оранжевых пропуска, снова открыл окно и передал мне картонки.

– Один приколите к рубашке, а второй положите на приборную панель. Когда будете уезжать, вернете мне оба пропуска. – С этими словами он открыл ворота и удалился в свое убежище.

Из раздобытого мной в Интернете жизнеописания доктора Андертона я знал, что ему уже сорок три года, однако благодаря своей круглой детской физиономии и розовой коже он больше походил на юнца, притворяющегося взрослым мужчиной. Даже его усы казались наклеенными для участия в школьной постановке, и я не сомневался, что он отрастил их лишь для того, чтобы выглядеть старше. На нем был летний костюм из легкой ткани, а на лице сияла приветливая улыбка.

– Мистер Каллахан! – воскликнул он, с энтузиазмом тряся мою руку. – Рад, что вам удалось нас отыскать.

Я почувствовал, что доктор употребляет какой-то дорогой одеколон.

Он привел меня в огромную комнату, сумевшую каким-то чудом сохранить изящество и в двадцать первом веке, где ее использовали совсем в иных целях. Высокие потолки, широкие окна, тяжелые дубовые панели. Над головой медленно вращался большой вентилятор. Стену за письменным столом Андертона украшали старинные карты Луизианы. Вдоль других стен стояли очень красивые застекленные шкафы из дорогих пород дерева.

– Подлинное произведение искусства, – заметил хозяин кабинета, проследив за моим взглядом. – Работа наших пациентов. Надо сказать, что среди них встречаются весьма талантливые люди.

Мы разместились лицом друг к другу в двух чрезвычайно удобных креслах и, потягивая чай со льдом, принялись рассуждать о тяготах работы в этом, как он говорил, «учреждении».

– Мне лично здесь совсем неплохо, – сказал он после того, как мы добрых четверть часа сотрясали воздух пустыми словами. – В административном здании, где я провожу большую часть времени, обстановка вполне приятная, в чем вы сами, как я надеюсь, могли убедиться.

– Удивительно красивое помещение.

– Люди, придя сюда, испытывают приятное изумление, – лучился удовольствием доктор. – Что касается главного здания, то там совсем иная картина. Настоящий гибрид медицинского учреждения и тюрьмы. Наша главная задача – обеспечить безопасность пациентов и персонала, что, как вы понимаете, создает не самую комфортную обстановку.

Вместо слова «обстановка» он употребил французское словечко «амбьянс».

– А сама работа? Она вас удовлетворяет?

Доктор печально кивнул и, бросив на меня взгляд, из которого следовало, что он готов быть предельно откровенным (я не мог избавиться от чувства, что вся эта сцена многократно отрепетирована), со вздохом произнес:

– Не совсем. Большинство наших пациентов можно разделить на две категории. Часть из них находятся здесь на экспертизе, призванной установить, способны ли они предстать перед судом. А остальные пациенты – это те, кто был оправдан по причине невменяемости.

Увидев мое недоумение, он пояснил:

– Объявлены невиновными в силу того, что являются психически больными людьми. Они невиновны, и их доставили сюда не для наказания, а для лечения. И мы действительно их лечим, однако боюсь, что исцеляются немногие.

– Почему?

– Да потому что заболевание у большинства носит хронический характер – как диабет, например. Мы сдерживаем развитие этой болезни с помощью инсулина и диеты, но полностью излечить ее не в состоянии. То же самое можно сказать о шизофрении или биполярном психозе. И это делает нашу работу не слишком благодарной.

– Как это?

– Пока пациенты находятся под наблюдением и регулярно принимают необходимые препараты, они не представляют угрозы ни для себя, ни для других. Но когда больных отпускают – а мы в какой-то момент обязаны их выписать, – мы лишаемся возможности наблюдать за ними и за тем, как они принимают лекарства.

– Это своего рода... условное освобождение?

– В некоторых случаях да, поскольку иногда при выписке выдвигаются определенные условия. Например, им строго предписывается проводить амбулаторное лечение. Но это, если можно так выразиться, – пограничная область, отличная от условно-досрочного освобождения в криминальном смысле. Если больные прекращают амбулаторное лечение или перестают принимать лекарство, мы почти не имеем возможности вмешаться.

– Вы сказали, что обязаны их отпустить...

– И в этом отношении мы обладаем весьма слабыми ресурсами, – печально покачал он головой. – Серьезным ограничением, например, является примитивная нехватка мест. Когда количество пациентов достигает критического числа, мы стремимся перевести часть из них в категорию так называемых привилегированных больных, поскольку не располагаем достаточным числом служащих, чтобы поддерживать для всех более строгий режим.

– Привилегированные больные?

– Да. Так поступают во многих учреждениях подобного рода. Врачи решают: можно ли выписать больного? Способен ли пациент существовать без постоянного контроля? Сможет ли принимать пищу в обществе других людей или его следует держать в своей комнате? Сможет ли самостоятельно принять душ? Кроме того, без системы поощрения мы просто не в силах добиться хорошего поведения пациентов.

– И высшей формой награды является освобождение.

– Абсолютно верно. И мы должны выписывать людей. Такие решения принимают суды, если мы не можем привести убедительные доказательства того, что пациент серьезно болен и представляет угрозу как для себя, так и для других лиц. Человек может вести себя антиобщественно и готов совершать разного рода безобразия, но, если он не сумасшедший, мы обязаны выдать ему, фигурально выражаясь, автобусный билет. Поскольку он имеет право на личную свободу даже в том случае, если является мерзким сукиным сыном. – Доктор выдержал паузу и закончил: – Смотри процесс «Фоуш против штата Луизиана».

Я послал ему одобрительную улыбку и сделал пометку в записной книжке, размышляя, каким образом перевести беседу на каннибала Чарли, не положив при этом конец разговору. Но Андертон, похоже, вошел в раж.

– Проблема в том, – доверительно склонился он ко мне, – что наши пациенты, подобно заключенным в тюрьмах, целыми днями строчат заявления в суд. Какой-нибудь ясноглазый адвокат, только-только вышедший из детского возраста, помогает им подавать ходатайства об освобождении на основании того, что нарушаются их конституционные права. Собирается комиссия. Члены комиссии не хотят выпускать парня, прекрасно зная, что этот осел снова попадет в беду. Но этого недостаточно. Мы можем выступать против освобождения, но суд в своих решениях не базируется на допущениях – пусть даже научных. В большинстве случаев нам предписывают отпустить пациента. У нас нет иного выбора.

И тогда я решился запустить пробный шар:

– Как в том случае, несколько лет назад... Как его там?

– Имя не имеет значения, – рассмеялся Андертон. – Как я уже сказал, подобное происходит каждый день.

– Я имею в виду убийцу двух маленьких мальчиков. Где-то на Западе.

Андертон опустил плечи и, потупившись, устало произнес:

– Чарли Вермильон. Вот видите? Мы можем вырастить из всех наших пациентов лауреатов Нобелевской премии, но нас все равно будут попрекать Чарли Вермильоном. Бросать его нам в физиономию, фигурально выражаясь. Он являет собой самый яркий пример того, о чем я вам только что сказал.

– Не могли бы вы пояснить еще раз?

– Чарли Вермильон страдал сильным психозом. Его болезнь носила хронический характер и скорее всего была неизлечимой. Склонный к насилию педофил, общественно опасная личность. Без вопросов. Но в условиях нашего учреждения и с помощью правильно подобранных лекарств Чарли Вермильон стал образцовым пациентом.

– И вы считали, что ему можно доверять?

– Абсолютно. Парень пользовался у нас всеми привилегиями. Впрочем, – усмехнулся Андертон, – по нашей территории не бегают детишки.

– И как же он к вам угодил? – в тон ему спросил я.

– Напал на ребенка, – немного подумав, ответил Андертон. – Это произошло в туалете. Насколько я помню, отец пришел на помощь сыну, и Чарли довольно сильно порезал папашу.

– Порезал?

– Да. Ножом для вскрытия устриц. Это была его работа. Он открывал раковины в одном из ресторанов Французского квартала.

– И его не посадили?

– Нет, он был оправдан по причине наркотического психоза.

– Выходит, парень остался на свободе?

– Не совсем... Он провел девятнадцать лет по известному вам адресу, поэтому я не могу сказать, что он остался «на свободе». Но все дело в том, что у нас не было выбора. Да, Чарли Вермильон должен был постоянно принимать лекарства. Без терапии этот человек мог пойти на насильственные действия. Но выходя из дверей нашего учреждения, он точно знал, что хорошо и что плохо – мог отличить добро от зла.

В его словах имелся смысл. Недоумение вызывал лишь один пункт.

– И для этого... потребовалось девятнадцать лет?

– Он подал петицию об освобождении, – пожал плечами Андертон.

– И он ждал девятнадцать лет, прежде чем ходатайствовать об освобождении?

– Нет, он ничего не ждал. Кто-то подкинул ему эту идею. Скорее всего другой пациент.

– Вы не догадываетесь, кто именно?

Андертон поднял на меня глаза, нахмурился, и я увидел, как он вдруг напрягся. Я понял, что дернул не за ту нить.

– Я не вправе обсуждать конкретные случаи, – холодно произнес он.

– Прошу прощения, – заторопился я, – я вас прекрасно понимаю. Но это была такая яркая иллюстрация к вашим словам...

– Мы обязаны соблюдать конфиденциальность в отношении всех наших пациентов.

Но я уже не смог держать себя в узде.

– Да, но ведь Вермильон уже мертв, не так ли? – Мгновенно поняв, что совершил непростительную ошибку, я попытался сменить тему.

Я спросил его о годах учебы, поинтересовался докторской диссертацией, прошлой работой. Одним словом, постарался восстановить доверительные отношения, но доктор был начеку.

Я убеждал его предстать со временем перед камерой, что несколько смягчило сердце доктора, но тем не менее он снова повторил, что должен будет прежде посоветоваться со своими «боссами».

– Боюсь, что все мои комментарии сведутся к обсуждению самых общих проблем и сугубо гипотетических случаев.

Я заверил его, что не возникнет никаких проблем, и предложил вместе поужинать в один из тех нескольких дней, которые я намеревался провести в этой округе. За мой счет, естественно.

Очередная ошибка. Он вдруг обхватил себя за плечи, а его губы превратились в одну тонкую линию.

– Несколько дней в нашей округе? – переспросил он. – А вам известно, что ближайший мотель находится в Ампире, и боюсь, эта дыра придется вам не по вкусу.

– Я хотел сказать, что задержусь в Новом Орлеане, а туда добраться не проблема.

– Итак... – Аидертон посмотрел на часы и поднялся с кресла. Беседа закончилась.

Я тоже встал, подумав, что полностью провалил интервью и не знаю, что делать дальше. Может, следует связаться с семьей Рамирес? Они вчинили иск, и им, возможно, известно что-нибудь новое? Кроме того, имеется адвокат, помогавший Вермильону составить прошение об освобождении. Это ходатайство должно найти отражение в каких-то доступных публикациях. Я могу раздобыть имя адвоката, найти этого человека и выяснить, что заставило его заняться делом Чарли Вермильона.

Я размышлял об этом, следуя к дверям за доктором Андертоном. И тут заметил в одном из стоящих у стены деревянных шкафов нечто такое, от чего мои волосы встали дыбом.

За стеклом шкафа находилась выставка поделок, создателями которых были обитатели заведения. Я знал, что изготовление разного рода предметов входит в терапевтическую программу многих психиатрических больниц. В шкафу размещались небольшие скульптуры, керамика, рисунки, вышивка и вязаные вещи. На каждой вещице имелась дата ее изготовления. Самые старые, как я успел заметить, датировались тридцатыми годами прошлого века. Среди экспонатов были и фигурки оригами. Я увидел целый зоопарк крошечных бумажных зверьков. Носорог, слон, лев и... копия кролика, найденного в спальне детей.

Через мгновение я стоял у шкафа, прижав указательный палец к стеклу. Перед набором фигурок находилась небольшая, сложенная углом картонка, на которой значилось: 1995.

Я лишился дара речи. Сердце в груди стучало тяжелым молотом. И вот, словно со стороны, я услышал свои слова:

– Кто сделал эти фигурки оригами? Вермильон?

– О нет. Великий Боже, Чарли был страшно далек от всякого рода искусства. Подобная работа уж точно выходила за рамки его способностей. – В докторе снова пробудились подозрения, и он спросил: – Почему вас это интересует?

У меня не было сил оторвать взгляд от кролика, и я не знал, как поступить. Андертон уже опустил забрало на шлеме своих бюрократических доспехов. Проймет ли его, если я скажу ему правду? Назовет ли он имя пациента, сделавшего этого кролика?

– Доктор Андертон, я должен вам кое в чем признаться... Через тридцать секунд я понял, что совершил еще одну и теперь уже окончательную ошибку. Андертона совершенно не интересовали мои слова, он был вне себя от того, что пал жертвой обмана. Больше всего его злило то, что предложение поучаствовать в телевизионном фильме оказалось с моей стороны чистым блефом. Я пер напролом, требуя назвать имя пациента, создавшего зоосад из фигурок оригами. Я говорил, что нашел такого кролика на туалетном столике моего сына. Я изложил ему свою гипотезу о том, что Чарли на самом деле не убивал близнецов Рамирес и убийцей был человек, сложивший из бумаги этого кролика.

– Для меня ваша теория выглядит совершенно дикой, – ответил он. – Я имею в виду этих девушек из Лас-Вегаса и все такое прочее. Не представляю, как вы могли установить все эти связи?

Я сказал ему, что если мои мальчики умрут, их кровь останется на его руках.

Но и эти слова не заставили Андертона сменить позицию. Он по-прежнему долдонил о «святости» врачебной тайны и о «священном пакте» с пациентом о сохранении конфиденциальности.

– Скажите мне лишь одно, – умолял я, – этот человек уже покинул ваше заведение, кем бы он ни был? Сколько времени он здесь пробыл? Когда его освободили?

– Это не один вопрос, а три.

Я замолчал.

Андертон приложил палец к подбородку и уставился в пространство, словно придумывая повод для отказа. В конце концов, либо не найдя достаточно веской причины отказать, либо проявив на какой-то момент сочувствие, он сказал:

– Нет. Интересующий вас пациент в нашем заведении не находится. Поступил в 1983 году. Выписан в 1996-м.

– Что он сделал? За что сюда попал? Умоляю, скажите. Как его имя? Поймите, ведь речь идет о жизни и смерти моих сыновей!

– Простите, мистер Каллахан, но... – печально покачал головой доктор Андертон.

Мне вдруг захотелось ткнуть его головой в шкаф, связать и обыскать кабинет. Но, сразу взяв себя в руки, я отказался от этой идеи.

– Благодарю за помощь, – бросил я и шагнул в коридор.

Снаружи за дверью кабинета стояла пара здоровенных санитаров, и я понял, что в какой-то момент их вызвал доктор Андертон, нажав на потайную, невидимую посетителям кнопку.

– Поймите, я хотел бы сделать для вас больше, – произнес Андертон.

Когда я шел вниз по лестнице, он по-прежнему шагал за мной следом, повторяя, что у него «связаны руки». Это было последнее, что я слышал, закрывая за собой громадную входную дверь.