Текст книги "Большие деньги"

– Ничего не мог с собой поделать. Я ведь не святой… В последнее время постоянно нахожусь под таким стрессом…

Маджи услыхала скрип ступенек. Это по лестнице поднималась Эгнис. Она тяжело дышала за дверью, пытаясь нащупать ручку.

– Что, черт возьми, здесь происходит? – спросила она, входя в комнату.

Она все еще задыхалась от быстрой ходьбы.

– Эгнис, пришлось побранить твоего ребенка, – сказал Фрэнк трагическим тоном. – Я вернулся домой смертельно уставший – и что я вижу? Она читает этот грязный журнальчик! Нет, я здесь такого не позволю… по крайней мере до тех пор, пока она находится под моей опекой…

– Ах, Маджи, ведь ты же обещала… А что это у тебя с лицом?

Фрэнк вышел на середину комнаты, вытирая лицо полотенцем.

– Эгнис, мне нужно кое-что рассказать тебе. В даун-тауне вспыхнула ссора. У меня был такой изнурительный день… Нервы ни к черту, подвели. Что скажешь, если я сообщу тебе одну неприятную новость?… Я подписал контракт с театром бурлеска.

– Ну и что? Очень хорошо, – невозмутимо отреагировала Эгнис. – Нам ведь нужны деньги. И сколько?

– Стыдно сказать… двадцать баксов в неделю…

– Что ты, я так рада… А я-то думала, что произошло нечто ужасное. Может, Маджи теперь возобновит уроки.

– Если только будет послушной девочкой и не станет тратить свое время на чтение непристойных журнальчиков.

Маджи дрожала всем телом, как холодец, чувствовала, как ее прошибает холодный пот. Она побежала наверх, в ванную комнату, заперла дверь на два поворота и, наклонилась над унитазом. Ее вырвало. Потом она долго сидела на краю ванны. Она думала только об одном – о побеге. Однако никак не могла на это решиться.

На Рождество друзья Фрэнка нашли ей работу – роль в какой-то детской пьесе. Она получала по двадцать пять долларов за каждое представление и вскоре стала любимицей всех светских дам. От такого повышенного внимания ей становилось неловко. Ее чуть не застукали с мальчиком, который играл в этом спектакле рыцаря, за одним из старых задников, где они с ним занимались любовью, когда в театре было темно и шла репетиция.

Теперь ей было невыносимо жить в одной комнате с Фрэнком и Эгнис. Она ненавидела их обоих. По ночам просыпалась в своем закутке душной комнаты, прислушивалась. Они, конечно, старались все делать потише, чтобы она ничего не слышала, но как только до нее доносился слабый скрип пружин старой расшатанной кровати, на которой они барахтались, она уже не могла спать, слух ее невольно напрягался и у нее перехватывало дыхание. Она становилась вредной, язвительной, все время пикировалась с Эгнис и никогда не делала того, что та требовала. Ее было так легко довести до слез.

– Пропади ты пропадом, мерзкий ребенок! – причитала она, вытирая слезы. – Я не могу ничего с ней поделать. По-видимому, небольшой успех в театре так вскружил ей голову.

В ту зиму она все чаще замечала Индейца у двери его смотрового кабинета, когда проходила мимо по коридору. Он стоял, смуглый, крепкий, жилистый, в своем белом халате, всегда не прочь поболтать с ней, показать ей какую-нибудь картинку или вообще обратить на себя ее внимание каким-либо иным способом. Он даже предложил бесплатно полечить ее, но она только насмешливо глядела в его необычные черно-синие глаза и подшучивала над ним. Но однажды, когда у него не было пациентов, она вошла к нему в кабинет и, не говоря ни слова, села ему на колени.

Но больше всех в их доме ей нравился один парень, кубинец Тони Гарридо. Он аккомпанировал на гитаре двум южноамериканцам, которые танцевали максикс в ресторанчике на Бродвее. Она часто встречала его на лестнице, знала все о нем и возомнила, что сходит по нему с ума задолго до того, как они впервые разговорились. Он такой молодой, почти юный, у него большие карие глаза, гладкое овальное лицо, кожа на щеках с легким кофейным оттенком, крупные продолговатые скулы. Интересно, а какого цвета у него тело? Такого же? У него были застенчиво-вежливые манеры, низкий голос, как у взрослого мужчины. Впервые он заговорил с ней однажды весной, вечером, когда она стояла на крыльце, мучительно раздумывая о том, что бы ей предпринять, только бы не подниматься к себе, в их комнату. Она знала, что он тоже неравнодушен к ней. Она подшучивала над ним, однажды спросила, чем это он красит свои ресницы, отчего они у него такие черные-черные? Тем же, чем пользуется и она, ответил он, тем, что делает ее такой красивой, такой золотистой. Не хочет ли она пойти с ним поесть мороженого с содовой? После кафе-мороженого они пошли на Драйв. Он хорошо говорил по-английски, правда, с чуть заметным акцентом, который делал его речь такой своеобразной. Вскоре они перестали подначивать друг друга, и он с серьезным видом стал жаловаться ей, как скучает по Гаване и как ему безумно хочется вырваться отсюда, из Нью-Йорка, а она рассказала ему о своей ужасной жизни, о том, как все мужчины в их доме так и норовят ее ущипнуть, прижать на лестнице, что ей до чертиков надоело жить в одной комнате с Эгнис и Фрэнком и что, если ничего не изменится, у нее только один выход – броситься в реку с камнем на шее. Ну а что касается Индейца, то она никогда не позволит ему дотронуться до нее и пальцем, пусть он окажется хоть самым распрекрасным человеком на земле.

Наступало время прощаться, так как Тони нужно было идти на работу в ресторанчик. Вместо ужина они снова съели по порции мороженого с содовой. Когда они с ним выходили из кафе-мороженого, какая-то женщина сказала подруге:

– Ты только посмотри, какая красивая молодая парочка!

Она летела домой как на крыльях.

Само собой, Фрэнк с Эгнис подняли по этому поводу ужасный шум. Эгнис плакала, а Фрэнк громко орал и так завелся, что обещал поколотить этого черномазого, если он хоть пальцем дотронется до красивой чистокровной американской девушки. Маджи в ответ орала, что будет делать то, что ей заблагорассудится, и обзывала его всякими оскорбительными словами, какие только приходили ей на ум. Лучше всего для нее в такой накаленной обстановке было выйти замуж за Тони и убежать с ним на Кубу.

Тони, кажется, совсем не нравилась идея семейной жизни, но она прибегла к хитрой уловке. Как только в полдень Фрэнк уходил на работу, она поднималась к Тони, в его маленькую спаленку, будила его, нежно его ласкала, дразнила своим красивым телом, доводила до отчаяния. Ему страшно хотелось овладеть ею, но она ему этого не позволяла. В первый раз, когда она отбила его атаку, он сильно расстроился, заплакал и сказал, что расценивает такое ее поведение по отношению к нему как оскорбление; на Кубе женщины никогда так не поступают. «Впервые в жизни женщина отвергла мою любовь», – печально констатировал он.

Маджи ответила, что ей наплевать, что она ничего ему не позволит, покуда он на ней не женится и они не уедут из этой вонючей дыры. Наконец она его доконала своими соблазнами, и он согласился. Она тут же сделала себе красивую высокую прическу, надела платье, в котором выглядела совсем взрослой женщиной, и они поехали на метро в брачную контору.

Они чувствовали себя ни живыми, ни мертвыми, когда им пришлось убеждать чиновника в том, что жениху – двадцать один, а невесте – девятнадцать, но все, слава Богу, обошлось.

Она украла деньги из кошелька Эгнис, чтобы заплатить за разрешение.

Однако им пришлось ждать несколько недель до истечения срока контракта Тони, и ей казалось, что она с ума сойдет от этого томительного ожидания. Но вот однажды в мае, когда она, постучавшись, вошла в дверь его спальни, он показал ей две купюры по сто долларов, которые ему удалось накопить.

– Все, сегодня у нас свадьба… А завтра уезжаем в Гавану. Там можно заработать кучу денег. Будешь танцевать, а я петь и играть на гитаре! – И для большей убедительности он побренчал своими тонкими пальцами по воображаемому инструменту.

Сердце у нее бешено заколотилось. Она побежала к себе. Фрэнка не было, он уже ушел в театр. Она нацарапала на картонке из прачечной, которую вытащила из одной выстиранной и отглаженной его рубашки:

«Эгнис, дорогая!

Только не сходи с ума. Сегодня мы с Тони поженились и уезжаем с ним в Гавану, на Кубу, где будем жить. Сообщи об этом отцу, если он вдруг объявится. Буду тебе часто писать. Привет Фрэнку. Твоя благодарная тебе дочь

Марджери».

Быстро побросав свои вещи в английский чемодан из свиной кожи, который Фрэнк только что выкупил из ломбарда, она сбежала по лестнице вниз, прыгая через три ступеньки. Тони ждал ее, стоя на крыльце, такой бледный, с гитарой в футляре в одной руке и с чемоданом в другой. Он дрожал.

– Ладно, плевать на деньги. Поедем на такси, – сказал он.

В машине она взяла его за руку. Такая холодная, просто ледяная. В городской мэрии он настолько смутился, стушевался, что забыл английский язык, и ей пришлось все делать и за него. Они взяли напрокат кольца у мирового судьи.

Вся церемония завершилась через несколько минут, и они снова оказались в такси на пути в отель. Маджи потом так и не могла никак вспомнить, какой это был отель, она помнила только одно – у них был такой растерянный, смущенный вид, что клерк не поверил им, что они на самом деле новобрачные, и, чтобы доказать это, пришлось сунуть ему под нос брачное свидетельство, большую грамоту с разбросанными по полям незабудками. Поднявшись в номер, они наспех поцеловались, приняли душ, как перед спектаклем, и поехали обедать в ресторан «Шенли». Тони заказал бутылку дорогого шампанского, и они оба долго хихикали, сидя с бокалами в руках.

Он все говорил ей, какой богатый город Гавана, как там народ умеет ценить артистов, что богачи и глазом не моргнув будут платить ему по пятьдесят, по сто долларов за игру на вечеринке.

– Ну а с тобой, дорогая моя Марго, мы будем зарабатывать в два, в три, в шесть раз больше… И мы снимем уютный домик на Ведадо, в этом фешенебельном районе столицы, а слуги там ничего не стоят, и ты у меня станешь настоящей королевой. Вот увидишь – у меня там много друзей и там полно богатых людей, таких, как я.

Маджи, откинувшись на спинку стула, разглядывала ресторан, хорошо, модно одетых дам и джентльменов, официантов с их привередливыми лицами, сверкающую повсюду серебряную посуду, длинные ресницы Тони, хлопающие о его розовые щеки, а он увлеченно говорил ей о том, как тепло у него на родине, какой там дует с моря мягкий ласковый бриз, какие там растут пальмы и чудные розы, сколько там попугаев и певчих птиц в клетках, как щедро, легко тратят свои деньги все в Гаване. Казалось, что у нее никогда не было в жизни счастливых дней – только один этот.

Они отплывали на пароходе на следующий день, и у Тони хватило денег только на билеты второго класса. Чтобы сэкономить на такси, они ехали в Бруклин на наземке. Маджи пришлось тащить оба их чемодана, так как Тони сказал, что у него болит голова и он очень боится уронить футляр со своей гитарой.

Новости дня LIV

ничего значительного в утренней торговле не замечено. Первые часы шла обычная купля и продажа почти на равном уровне, но в одиннадцать часов цены перестали скакать и постепенно установились

ЗАВСЕГДАТАИ ТАЙМС-СКВЕР УШЛИ НЕ ДОБРИВШИСЬ ДО КОНЦА

Зерно сгниет на складах производителей если не снизятся цены

РУССКАЯ БАРОНЕССА КОНЧАЕТ ЖИЗНЬ САМОУБИЙСТВОМ В МАЙАМИ

…такой тип девушки которых мужчины забывают немного поиграв с ней как с игрушкой

Кулидж рисует картину процветающей под его руководством нации

ОХОТА В ЛЕСАХ ДЖЕРСИ НА БРОДЯЧЕГО ЛЕОПАРДА

ЗАРЕЗАНА ПРОСТИТУТКА

Это нужно было сделать, и я это сделала, говорит мисс Эдерли

ДВАДЦАТЬ ДВА ЧЕЛОВЕКА ОБВИНЯЮТСЯ В НЕЗАКОННЫХ СДЕЛКАХ ВО ФЛОРИДЕ

Замечена женщина внешне похожая на мисс Холл

Супружеская пара ссорится неподалеку от места преступления, утверждает новый свидетель

несколько сот палаток и другого временного жилья установленного отдыхающими на холме к югу от Франт-стрит, с которого открывается вид на бухту Хемпстед, рядами рушились под напором мощного торнадо, так падает на землю трава под косою

 
Когда они играют «Вот идет невеста»
Отойди честно в сторонку
 

ТРИ ТЫСЯЧИ АМЕРИКАНЦЕВ В ПАРИЖЕ БЕЗ ГРОША В КАРМАНЕ

 
У бедной девушки как я
В судьбе большой затор
Всегда у меня был милый парень
Возчик-ухажер
 

ДЕВЯТЬ ЧЕЛОВЕК УТОНУЛИ ВО ВРЕМЯ НАВОДНЕНИЯ

НА СЕВЕРЕ ШТАТА УГОНУЛ ШЕЙХ

Рудольфо Валентино, знаменитая кинозвезда, неожиданно потерял сознание в своих апартаментах в отеле «Амбасадор» Несколько часов спустя он подвергся

Танцор в стиле адажио

Девятнадцатилетний сын ветерана из Кастельянетты на юге Италии поехал на пароходе в Америку, как и сотни других неисправимых молодых итальянцев, родители которых никак не могли с ними сладить. Черт с ним, подумали они, может, утонет, может, выплывет, может, все же доберется до берегов Америки, может, вышлет домой несколько лир переводом по международной почте.

Все, семье он больше был не нужен. Но Рудольфо Гульельми хотел прославиться.

Он нашел работу – стал помощником садовника в Центральном парке Нью-Йорка, но такая работенка ему была не по нутру, он хотел прославиться на площадке, где горят «юпитеры», – воображаемые деньги уже жгли ему карман.

Он тем временем слонялся по ресторанам, выполняя случайную работу, убирал в зале вместо официантов, мыл машины; он был красивый, – хорошо сложенный, стройный, ленивый, уравновешенный парень, но ужасно тщеславный, к тому же прирожденный исполнитель танго.

Жадные на любовь женщины считали его душкой. Он начал получать приглашения на исполнение танго в танцевальных залах и в ресторанах. Он взял в партнерши девушку, по имени Джин Аккер, и они отправились в турне с театром водевиля. Он взял себе новое сценическое имя – Рудольфо Валентино.

Оказавшись на западном побережье, он поехал прямо в Голливуд, где долго работал статистом за пять долларов в день. Режиссеры стали замечать, что этот парень неплохо фотографирует.

Он не упустил своего шанса в «Четырех всадниках» и вскоре стал таким выдающимся, надменным партнером, жиголо, о котором могла только мечтать любая женщина.

Валентино провел всю свою жизнь в ярком белом свете «солнечных» прожекторов, на пышных виллах, набитых различными безделушками, восточными коврами, тигровыми шкурами, в номерах отелей для новобрачных, в шелковых халатах и личных автомобилях.

Его всегда видели, только когда он либо садился в лимузин, либо выходил из лимузина,

когда похлопывал по холке прекрасных чистокровных лошадей.

Куда бы он ни ехал, сирены полицейских мотоциклов повсюду опережали его,

слепяще сверкали фотовспышки,

улицы, заполненные перекошенными в истерике лицами, размахивающими руками, безумными глазами; руки тянулись к нему отрывали пуговицы на пиджаке, отрезали куски от хвоста его превосходно сшитого фрака, срывали с головы шляпу, хватались за галстук; его слуги вытаскивали молодых женщин из-под его кровати; в ночных клубах и кабаре актрисы, умиравшие от желания стать звездой, бросали на него влюбленные взгляды из-под густых черных от краски ресниц.

Он хотел прославиться при свете «юпитеров», обещающих миллионы долларов

сулящих ему Эльдорадо:

он станет шейхом, сыном шейха;

будет лично являться людям.

Он сперва женился на своей партнерше по водевилю, потом с ней развелся, женился снова, только уже на приемной дочери миллионера; он погряз в судебных тяжбах с продюсерами, которые унижали искусство экрана, выбрасывал миллион долларов на путешествия по Европе:

он хотел прославиться при свете «юпитеров».

Когда чикагская «Трибюн» назвала его розовой пуховкой для пудры, а все стали, усиленно вертя головами, разглядывать его браслет, который он носил выше локтя и который, по его словам, ему подарила жена, и рассказала о его любви к слащаво-сентиментальной поэзии, заставившей его опубликовать небольшой сборничек под названием «Сны наяву», когда все настойчивее ползли слухи о том, что свидетель на его бракоразводном процессе якобы утверждал, что он ни разу так и не переспал со своей первой женой,

он сильно переживал и расстраивался.

Пытался вызвать корреспондента «Чикаго трибюн» на дуэль,

он хотел прославиться

настоящий мужчина с пудовыми кулаками, ковбой, объезжающий мустангов азартный игрок в покер, он поражал Америку своими спекулятивными биржевыми сделками. (Он был неплохим боксером, умел хорошо держаться в седле; ему нравилось жить в пустыне, как шейху, и он сильно загорел на солнце в Палм-Спрингс.) Он слег в отеле «Амбасадор»: язва желудка, прободение.

Когда доктора разрезали его элегантно сложенное мускулистое тело, то обнаружили, что уже начался перитонит; в брюшной полости – много жидкости, остатки пищи; кишки покрылись зеленовато-серой пленкой; во внешней стенке желудка зияла дырка, целый сантиметр в диаметре; желудочная ткань на площади одного – полутора сантиметров вокруг прободения омертвела. Воспалился аппендикс, запутавшийся в тонком кишечнике.

Когда он очнулся от эфира, то первым делом спросил: «Ну что, вел ли я себя во время операции как пуховка для пудры?»

Его тело актера, получающее дорогостоящий массаж, стойко боролось с перитонитом в течение шести дней.

Коммутатор в больнице перегрелся от поступавших звонков, а все коридоры, ведущие к его палате, были завалены букетами цветов, толпы его почитателей заполнили все улицы, кинозвезды, считающие, что все они одно братство, ехали на поездах в Нью-Йорк.

Уже вечерело, когда к подъезду больницы подкатил лимузин (где толпились с черными от сажи пальцами газетчики и фотографы, со скучными, усталыми, раскрасневшимися лицами выкуривали одну сигарету за другой совершая ходки к ближайшему телефону-автомату обмениваясь шутками, мудрыми мыслями и секретной информацией. Все ждали когда он умрет, – желательно в такое время, когда будет удобнее всего передать информацию поскорее в редакцию), и из него вышла женщина, которая сказала, что она горничная танцовщицы, первой жены Валентине Она поднялась по ступенькам крыльца. Передала дежурному конверт, адресованный кинозвезде, с надписью на нем «От Джин» и пакет. В пакете лежало покрывало с кружевными оборками и словом «Руди», вышитом на четырех его углах. К нему прилагалась еще и голубая шелковая пропитанная духами подушка в наволочке такого же цвета.

Рудольфе Валентине умер, когда ему был всего тридцать один год.

Его менеджеры, конечно, рассчитывали превратить его похороны во что-то грандиозное, получившее такую большую рекламу, но они предположить не могли, что люди на улицах буквально осатанеют.

Он лежал в гробу, покрытом золототканой накидкой, а десятки тысяч мужчин, женщин, детей тем временем скапливались на улицах.

Сотни людей в толчее падали, их топтали, многим полицейские лошади копытами отдавили ноги. Под теплым дождем копы утратили контроль над ситуацией. Под градом ударов дубинками, опасаясь угодить под лошадей, рискуя быть раздавленными, толпа людей, словно испуганное стадо, в панике разбегалась. Часовню, в которой стоял его гроб, разграбили. Озверевшие люди, как мужчины, так и женщины, дрались за цветок, за кусок сорванных со стен обоев, за осколок разбитого зеркального стекла. Громили витрины магазинов, переворачивали, разбивали припаркованные автомобили. Когда, наконец, конной полиции после нескольких безуспешных попыток все же удалось очистить от людей Бродвей, где на два часа было перекрыто движение, было найдено двадцать восемь туфель, целый кузов грузовика был набит потерянными зонтиками, газетами, шляпами, оторванными рукавами. Все кареты скорой помощи в этом районе города были задействованы, они развозили по больницам упавших в обморок женщин, затоптанных толпой девушек. У эпилептиков начались припадки. Копы собирали в маленькие группы потерявшихся детей.

Фашисты послали на похороны свой почетный караул, а антифашисты его прогнали. Еще больше драк, разбитых голов, отдавленных ног. Когда удалось оттеснить публику от траурного зала, сотни женщин, в состоянии грогги, были допущены проститься с несчастным покойником.

все они утверждали, что они бывшие его партнерши по танцу, по сцене, родственницы, кинозвезды; каждые несколько минут перед его гробом падали в обморок девушки, которых тут же приводили в чувство журналисты, заносили их имена, адреса в записную книжку, и теперь они могли не сомневаться, что их имена непременно появятся в газетах. Гробовщики Фрэнка Е. Кэмпбелла, носильщики гроба, достойные плакальщицы в черных одеждах с траурными повязками на руках были на грани нервного срыва. Даже сам босс похоронного бюро отдал дань такой широкой рекламе.

Только через два дня после начала столпотворения полицейские очистили улицы, лишь после этого удалось доставить по ним множество венков и букетов цветов из Голливуда, что, конечно, нашло свое достойное отражение во всех вечерних газетах.

В церкви служба прошла более спокойно. Но для этого полицейским пришлось оцепить все вокруг за четыре квартала.

На заупокойной службе присутствовали многие знаменитости.

Его жена, теперь любимая всей Америкой, в маленькой соломенной черной шляпке с черной лентой, с черным бантом сзади, на затылке, в черной горжетке, наброшенной на черное платье с кружевным белым воротничком и с кружевными манжетами, шла, горько рыдая, за гробом,

накрытом покрывалом из красных роз,

присланным какой-то кинозвездой, которая и сама появилась на похоронах под густой вуалью и упала прямо на улице в обморок. Ее тут же доставили в ее номер в отеле «Амбасадор», и там, придя в себя, она демонстрировала репортерам письмо, якобы написанное одним из врачей Валентино, который подтверждал, что перед самой своей смертью Валентино назвал ее своей будущей невестой.

Какая-то молодая особа покончила с собой в Лондоне.

Родственников, прибывавших из Европы, встречали полицейские резервисты, а на всех итальянских флагах появился черный креп. Бывший чемпион по боксу Джим Джеффри сказал: «Да, он добился славы». Он разрешил цитировать свою фразу о том, что усопший был отличным боксером, и обожал его, чемпиона.

Траурный поезд отправился в Голливуд.

В Чикаго несколько человек получили ушибы, когда пытались пробраться ближе к гробу, но это событие не нашло должного освещения, и сообщение об этом попало лишь на внутренние полосы газет.

Поезд с телом кинозвезды прибыл в Голливуд, и снимок попал лишь на двадцать третью страницу «Нью-Йорк тайме».