Текст книги "Большие деньги"

Мэри Френч

Мэри Френч допоздна засиделась в офисе и пришла на митинг, когда тот уже заканчивался. Свободных мест не было, и ей пришлось стоять в самом конце зала. Но перед ней маячило так много народа, что она не видела Дона, только слышала его звенящий с хрипотцой голос, а когда он прерывался, делал паузы, она чувствовала всеобщее напряженное внимание. Его заключительные слова потонули в грохоте аплодисментов, в зале звучали восторженные голоса, скрипели сиденья и шаркали сотни ног. Она выбежала раньше толпы и по коридору направилась к задней двери. Дон как раз выходил из нее, раздвигая черные занавески и разговаривая на ходу через плечо с делегатами шахтеров. Он на секунду остановился, чтобы своей длинной рукой придержать перед ними дверь. На его раскрасневшемся лице блуждала улыбка, глаза сияли как обычно после выступления, и у него был такой счастливый вид, будто он только что вернулся со свидания с любимой девушкой. Он не сразу заметил ее среди людей, окруживших его на улице. Не глянув даже в ее сторону, он вместе с теми, с кем разговаривал у выхода, быстро зашагал к углу улицы. С них не спускали глаз, они шли мимо группы рабочих по производству меховых изделий и женской одежды, толпившихся вдоль всего тротуара.

В этих прикованных к нему взглядах, она видела искорки искренних чувств к нему, Дону Стивенсу, к их собственному лидеру, и от этого у нее становилось теплее на сердце.

Только когда они наконец сели за столик в небольшой столовой под надземкой, он повернулся к ней и, крепко сжав руку, спросил:

– Ну как, устала?

Она кивнула.

– А ты разве нет, Дон?

Он засмеялся.

– Нет, я не устал, просто голоден как волк, – ответил он, растягивая слова.

– Товарищ Френч, мне казалось, что мы поручили вам присматривать за товарищем Стивенсом, чтобы он регулярно питался, – сказал Руди Голдфарб, сверкнув белоснежными зубами на фоне смуглого лица итальянца.

– Он вообще никогда не ест перед выступлением, – объяснила Мэри.

– Но потом обычно наверстываю, – сказал Дон. – Послушай, Мэри, у тебя есть мелочь? У меня, кажется, в карманах ни цента.

Мэри, улыбнувшись, кивнула.

– Мама снова пришла на выручку, – прошептала она.

– Деньги, – вмешался в разговор Стив Местрович. – Нам нужны деньги, иначе нас всех побьют.

– Мы сегодня отправили грузовик, – сказала Мэри, – вот почему я опоздала на митинг.

Местрович провел своей закопченной рукой по лицу желтовато-серого цвета с коротким вздернутым носом, густо испещренным черными порами.

– Если только какой-нибудь казак его не перехватит.

– Эдди Спеллмана вокруг пальца не обведешь. Он пролезет в любую щелку. Как он ухитряется, ума не приложу.

– Вы даже не представляете себе, что значит одежда для наших женщин и детей… послушайте, мисс Френч, ничего не выбрасывайте, даже если вы считаете, что это уже тряпье. То, что носят наши дети, и тряпьем не назовешь.

– Эдди везет пять ящиков сгущенки. Раздобудем еще к его возвращению.

– Послушай, Мэри, – вдруг сказал Дон, поднимая голову от своей тарелки супа. – Может быть, позвонишь Сильвии? Забыл спросить у нее, сколько ей удалось собрать на митинге.

– Я сам позвоню. Вы, по-моему, устали, товарищ Френч… Есть у кого-нибудь никель? – вскочил юный Голдфарб.

– Вот, возьми, – протянул монетку Местрович. Вдруг он, закинув голову, захохотал. – Надо же! Черт подери! У шахтера в кармане целый никель! В конце концов нашему шахтеру придется взять его в рамочку и отослать в музей Карнеги… такая редкость… – Он встал, покатываясь со смеху, натянул на голову черный шахтерский картуз с большим козырьком. – До свиданья, товарищ, пойду пешком до Бруклина. В девять заседание комитета по вспомоществованию… так, мисс Френч?

Когда он выходил из столовой, громко стуча по полу своими черными ботинками, сахарницы на столиках задрожали.

– Боже! – воскликнула Мэри, чувствуя, как у нее на глазах выступают слезы. – Да ведь это был его последний никель!

Вернулся Голдфарб, сообщил, что сборы оказались незначительными. Всего шестьдесят девять долларов, плюс несколько письменных обязательств. «Ну, знаете… Рождество на носу… А на Рождество все обычно на мели».

– Тендерсон произнес паршивую речь, – недовольно проворчал Дон.

– Он, по-моему, с каждым днем все отчетливее превращается в социал-фашиста.

Мэри сидела, чувствуя адскую усталость в каждой клеточке своего тела, ждала, когда Дон соберется идти домой. Ее одолевал сон, и она больше не следила за их разговором, но все эти слова – «центральный комитет», «оппозиционеры», «раскольники» – резали ее слух. Дон постукивал ладонью по ее плечу, и она отгоняла дрему и бодрее шла рядом с ним по темным улицам.

– Странно, Дон, мне всегда очень хочется спать, когда ты заводишь разговор о партийной дисциплине. Не находишь? Думаю, что мне просто не хочется обо всем этом ничего слышать…

– К чему здесь эта сентиментальность! – раздраженно оборвал он.

– Но разве это сентиментальность, когда ты заинтересован в сохранении единства шахтерских профсоюзов? – сказала она, чувствуя, как сразу расхотелось спать,

– Мы все, конечно, к этому стремимся, верим в это, но мы должны следовать линии партии. Все эти ребята… Голдфарб – один из них… Но Бен Комптон совсем другой… можно подумать, что у нас здесь дискуссионный клуб. Если они не будут проявлять осторожность, то я пообрываю им все уши, вот увидишь.

Они с трудом преодолели пять лестничных пролетов к своей маленькой грязной квартирке без штор на окнах. Мэри все время хотела их повесить, только руки не доходили, не было времени. Дон, падая с ног от усталости, сразу же не раздеваясь завалился на кушетку спать. Мэри хотела было разбудить его, но от этой затеи пришлось отказаться. Она развязала шнурки на его ботинках, набросила на него одеяло, разделась и сама легла в постель.

Она лежала с широко раскрытыми глазами, и ей казалось, что она считает поношенную одежду – старые брюки, рваное шерстяное нижнее белье, потертые армейские гимнастерки с оторванными рукавами, разнородные дырявые непарные носки. Она видела перед собой рахитичных детишек со вздувшимися животами, в лохмотьях, костлявых женщин с непричесанными волосами, с грубыми натруженными руками, молодых парней с разбитыми полицейскими дубинками головами, из которых текла кровь, фотографию мертвого шахтера, прошитого пулеметной очередью. Она встала, подошла к аптечке в ванной, вытащила оттуда припрятанную бутылку джина, сделала пару больших глотков. Джин обжег горло. Закашлявшись, она снова легла и погрузилась в жаркий крепкий сон без сновидений.

На рассвете к ней в кровать забрался Дон. Он разбудил ее. Поцеловал.

– Дорогая, я поставил будильник на семь. Обязательно разбуди меня. У меня важное заседание комитета… Не забудь, прошу тебя.

Он тут же крепко, как ребенок, заснул. Она лежала рядом с этим долговязым человеком, прислушиваясь к его ровному дыханию, и в кровати с ним ей было так хорошо, так уютно, и она считала себя счастливой женщиной.

Эдди Спеллману удалось проскочить на своем грузовичке и распределить груз среди нескольких местных отделений профсоюза металлургических заводов в одном из районов Питтсбурга, однако он с трудом улизнул из устроенной ему депутатами засады возле Гринсберга. Они, несомненно, схватили бы его, если бы только не предупредил один его знакомый бухгалтер. Он же помог ему выбраться из сугроба по дороге домой, когда он съехал юзом по скользкому склону возле Дженстауна. Он, весело смеясь, рассказывал Мэри о своих злоключениях, когда грузили следующую партию.

– Он даже хотел мне налить… Он такой славный парень, знаете его, мисс Мэри? Очень добрый… все эти испытания заставят огрубеть любого… когда узнаешь его поближе, он просто отличный парень… и его звать так, как и меня… Эд, Эдди. Я ему говорю всякий раз, когда он пытается всучить мне бутылку: «Нет, я не пью до революции, ну а после нее мне будет так хорошо, что и пить не захочется…»

– Думаю, мы все последуем твоему совету, Эдди… Но иногда, особенно по ночам, я чувствую себя такой усталой, такой удрученной, что выпить хочется! – засмеялась Мэри.

– Конечно, что тут особенного, – сказал Эдди, вдруг сразу посерьезнев. – Вы ведь постоянно думаете о том, что все у них в руках – оружие, деньги, а у нас нет ничего.

– А вам, товарищ Спеллман, нужна лишь пара теплых перчаток и хорошее пальто для следующей поездки.

Его веснушчатое лицо залилось краской.

– Что вы, мисс Мэри, честно, мне не холодно. Двигатель в этой старой колымаге так нагревается, что мне в кабине тепло даже в лютый мороз… После этой поездки придется менять сцепление, а это потребует гораздо больше денег, чем мы можем себе позволить даже при строжайшей экономии… Да, дела на угольных разработках этой зимой на самом деле плохи…

– Но у шахтеров высокий дух, он не сломлен, – сказала Мэри.

– Вся беда в том, Мэри, что бодрый дух на голодный желудок в себе не долго поддержишь.

Вечером к ней в офис зашел Дон, чтобы вместе поужинать. Он был в приподнятом настроении, и его скуластое бледное лицо стало необычно пунцовым.

– Ну, моя дорогая девочка, что ты скажешь по поводу нашего переезда в Питтсбург, а? После пленума мне придется заняться организационной работой в западной Пенсильвании и Огайо. Местрович говорит, что ему там нужен человек, способный их там взбодрить.

Эдди Спеллман бросил на них осторожный взгляд из-за тюка с одеждой, который он перевязывал веревочкой.

– Можете мне поверить, товарищ Стивенс, вы правы, им это сейчас очень нужно.

У Мэри от его слов похолодело внутри. Дон, вероятно, заметил, как она побледнела.

– Но мы ничем не рискуем, – торопливо добавил он. – Эти шахтеры сумеют постоять за одного такого парня, как я. Не так ли, Эдди?

– Конечно, о чем разговор… Там, где местные отделения сильны, вы чувствуете себя в гораздо большей безопасности, чем здесь, в Нью-Йорке.

– Ну, в любом случае, – протянула Мэри, чувствуя, как у нее пересохло в горле, – если едешь ты, то еду и я. Но тебе ведь нужно ехать, так?

– Пойдите поужинайте, – сказал Эдди. – Я здесь сам управлюсь… Все равно придется здесь спать. Сэкономлю на ночлеге… А вы, товарищ Стивенс, накормите как следует мисс Мэри… Если бы все настоящие члены партии работали как она, то у нас… то у нас в стране к весне этого года произошла бы революция.

Они рассмеялись. Мэри с Доном пошли по Бликер-стрит в итальянский ресторанчик, где, удобно устроившись за столиком, заказали комплексный обед за семьдесят пять центов и бутылку вина.

– Вижу, в лице Эдди ты обрела верного поклонника, – сказал Дон, улыбаясь ей через стол.

Через пару недель, когда ледяным зимним вечерком она пришла домой, то увидела Дона. Он собирал чемодан. Она невольно вскрикнула. Нервы были напряжены до предела, и ей становится все труднее совладать с собой.

– Ах, Дон, ты едешь не в Питтсбург?

Дон, покачав головой, продолжал заниматься плетеным чемоданом. Закончив, он подошел к ней, обнял за плечи.

– Еду на другой край земли с… да ты знаешь с кем… исключительно по партийным делам.

– Ах, Дон, как бы мне хотелось поехать с тобой! Я никогда еще нигде не была – ни в России, ни в какой другой стране.

– Еду только на месяц. Отплываем в полночь… И прошу тебя, Мэри, дорогая, если кто-то спросит, я в Питтсбурге, понимаешь?

– Скажу, что не знаю, где ты. Я просто не умею лгать! – заплакала Мэри.

– Мэри, дорогая, я уезжаю всего на несколько дней… не будь глупышкой.

– Но если я и глупышка, то честная, – улыбнулась ему сквозь слезы Мэри.

Он, похлопав ее нежно по плечу, поцеловал. Подхватив чемодан и надвинув пониже на лоб клетчатую кепку, он большими шагами торопливо вышел из комнаты.

Мэри расхаживала взад и вперед по их пеналу, пытаясь унять рвущиеся наружу истеричные рыдания. Губы у нее дрожали. Чтобы хоть чем-то заняться, она начала думать о том, как она все переделает здесь, в их квартире, чтобы она к возвращению Дона не была такой неухоженной и мрачной. Она подтянула кушетку к стене, пододвинула к ней стол, расставила вокруг него стулья. Нужно будет, покрасить в белый цвет деревянные панели, купить шторы ярко-красного цвета.

Утром она пила кофе из треснутой чашки без блюдца, чувствуя, как ей одиноко, как неуютно в этой пустой квартире. Вдруг зазвонил телефон.

Поначалу она не узнала, чей это голос.

– Кто это говорит? – спросила она, прижимая к уху трубку.

– Ах, Мэри, – ответил ей кто-то раздраженным тоном, – неужели не догадываешься кто? Бен Комптон. Говорю по буквам: Б-Е-Н… Бен. Мне нужно с тобой увидеться, кое о чем поговорить. Где встретимся? Только не у тебя.

Мэри старалась говорить с ним как можно тверже и холоднее.

– Сегодня я буду в верхней части города. У меня ланч с одной женщиной, которая жертвует деньги шахтерам. Конечно, это пустая трата времени, но тут ничего не поделаешь. Она не даст ни цента, если не выслушаешь всю ее печальную жизненную историю. Может быть, у публичной библиотеки в два тридцать?

– Лучше внутри… Сегодня на улице около нуля. А я только что переболел гриппом.

Мэри едва узнала его, он выглядел куда старше, чем прежде. В выбивающихся из-под кепки неопрятных волосах она заметила седину. Наклонившись, он с раздражением пристально глядел на нее через толстые линзы очков. Он не пожал ей руки.

– Ну, я могу кое-что рассказать тебе… если ты пока не знаешь, то все равно скоро тебе доложат… меня исключили из партии… как оппозиционера… за стремление к исключительности… ну, в общем, весь этот вздор. Что бы они там ни говорили, я остаюсь революционером… Продолжаю работать по-прежнему, только вне партии…

– Ах, Бен, как я тебе сочувствую, – только и могла сказать Мэри. – Я об этом ничего не знаю, кроме того что прочитала в «Дейли». Все это так ужасно. Пошли отсюда. Охранник что-то слишком подозрительно смотрит на нас.

На улице Бен дрожал от холода. Запястья его длинных рук, высовывающиеся из слишком коротких рукавов, покраснели.

– Ну, куда пойдем? – спрашивала его все время Мэри.

Они долго шли по улице, потом спустились в подвал кафе-автомата и там, взяв кофе, сели за столик. Они тихо разговаривали.

– Я не хотел приходить к тебе, чтобы не столкнуться со Стивенсом… Мы с ним никогда не были друзьями, ты же знаешь. Теперь он вместе с этой коминтерновской толпой. Его возьмут в ЦК, когда они вычистят оттуда всех людей с мозгами.

– Но, Бен, у людей могут быть разные точки зрения, и все же…

– Партия прихлебателей и подхалимов… прекрасно! Мэри, мне нужно было увидеть тебя… Вдруг я почувствовал себя таким одиноким… знаешь… отрезан ото всех, от всего… Знаешь, если бы мы с тобой не были такими дураками, то сохранили бы тогда ребенка… Мэри, ты была так добра ко мне, когда я вышел в первый раз из тюрьмы… Скажи, а где твоя подружка Ада, ну, та музыкантша, у которой такая прекрасная квартира…

– Ах, она как всегда… проявляет свою глупость… бегает повсюду то с одним чокнутым виолончелистом, то с другим…

– Я всегда любил музыку… Мне не следовало расставаться с тобой, Мэри.

– Сколько воды утекло с тех пор, – холодно ответила Мэри.

– Ты счастлива со Стивенсом? Правда, у меня нет никакого права этим интересоваться.

– Бен, послушай, к чему ворошить прошлое?

– Знаешь, довольно часто в молодости думают так: я готов принести в жертву все, но потом, когда человек оказывается в полном одиночестве, когда он отрезан ото всех, он становится не таким как был прежде, понимаешь? Впервые в жизни у меня нет никаких деловых контактов. Может, ты устроишь меня на работу в какой-нибудь фонд помощи безработным? В этих организациях дисциплина не так строга.

– Не думаю, чтобы они с восторгом отнеслись к твоей раскольнической деятельности.

– Выходит, и для тебя я раскольник… Ладно, еще увидим. Нас с тобой когда-нибудь рассудит рабочий класс.

– Не будем говорить об этом, Бен.

– Поговори о моей просьбе со Стивенсом, пусть он прозондирует почву, где нужно… ведь это не такая уж невыполнимая просьба, верно?

– Но в настоящий момент Дона здесь нет, – вдруг, не отдавая себе отчета, выпалила она.

Бен бросил на нее острый взгляд.

– Он, случаем, не уехал в Москву с некоторыми товарищами?

– Он уехал в Питтсбург для проведения секретной партийной работы. Прошу тебя, ради Бога, замолчи, не будем больше об этом. Чего ты ко мне прицепился? Чтобы выкачать из меня секретную информацию? – Она вскочила, щеки ее пылали. – Ну, до свиданья, мистер Комптон… Возможно, вы не только раскольник, но еще и провокатор?

Лицо Бена сморщилось, как у ребенка, готового вот-вот зареветь. Он тупо, в упор, глядел на нее, помешивая ложечкой в пустой чашке. Посередине лестницы она одумалась, вернулась к нему, к столику. Постояла несколько секунд, глядя на его опущенную голову.

– Бен, – мягко сказала она, – я не права. Какое я имела право обвинять тебя?… Ведь у меня нет никаких доказательств… Да я и не верю в это.

Бен Комптон даже не посмотрел на нее. Поднявшись по лестнице, она вышла на людную полуденную Сорок четвертую улицу, села на метро до Юнион-сквер.

В последний день года Мэри Френч получила на работе телеграмму от Ады Кон:

«УБЕДИТЕЛЬНАЯ ПРОСЬБА УБЕДИТЕЛЬНАЯ СВЯЖИСЬ СО МНОЙ ТВОЯ МАТЬ В ГОРОДЕ В «ПЛАЗЕ» СКОРО УЕЗЖАЕТ ХОЧЕТ ПОВИДАТЬСЯ С ТОБОЙ НЕ ЗНАЕТ ТВОЕГО АДРЕСА ЧТО ЕЙ СКАЗАТЬ»

В канун Нового года в конторе было не слишком много работы, и там сидела только одна Мэри. Ближе к полудню она позвонила в «Плазу», спросила, как связаться с миссис Френч. Ей вежливо ответили, что такая в их отеле не останавливалась.

Тогда она позвонила Аде. Ада словно с цепи сорвалась, тарахтела, тарахтела, долго рассказывала ей о том, что ее мать снова вышла замуж, за судью Блейка, очень известного человека, он, правда, в отставке, но федерального уровня, такой привлекательный мужчина с седой бородкой, как у Ван Дейка, им обязательно нужно встретиться, а ее мать, миссис Блейк, была с ней так любезна, пригласила ее пообедать в «Плазу», чтобы она рассказала все о Мэри, но ей стыдно признаться, что они не видятся, хотя она всегда была ее лучшей подругой, а вчера она была на новогодней вечеринке, и у нее сейчас раскалывается голова, и она не может играть на инструменте, и она пригласила к себе сегодня днем очень милых людей, и что если Мэри хочет, то пусть приходит, они ей все наверняка понравятся.

Мэри со злости чуть не повесила трубку – эта тарахтелка Ада такая глупая! Она сказала, что перезвонит ей, как только поговорит с матерью. В общем, все закончилось тем, что она отправилась домой, чтобы переодеться, надеть свое лучшее платье и потом ехать в отель «Плаза» на обед с судьей и миссис Блейк. Но прежде нужно сделать завивку. Мать наверняка первым делом скажет, что она выглядит просто ужасно. Но все парикмахерские были закрыты, наступал Новый год.

Судья и миссис Блейк ждали ее к ланчу в большом отдельном угловом кабинете, из окон которого открывался вид на горбатые, занесенные снегом холмы в парке, на высокие деревья с замерзшими голыми ветками, и на фоне этой картины по широкой авеню катился блестящий на солнце поток уличного движения. Мать Мэри, казалось, ничуть не постарела. В красивом темно-зеленом платье с кружевным гофрированным воротничком она выглядела просто потрясающе. Она чувствовала себя легко, как дома, а кольца на ее пальцах поблескивали на сероватом зимнем свету, льющемся в кабинет через большие окна. У судьи такой мягкий, ласковый голос. Он долго распространялся о блудной дочери, о золотом тельце, покуда мать нетерпеливо его не перебила и сообщила, что они уезжают в путешествие по Европе. Оба они сорвали на бирже в один и тот же день по приличному кушу и теперь считают, что пора им отдохнуть и немного расслабиться.

Мать долго рассказывала Мэри, как переволновалась из-за нее, так как письма, отправленные по последнему адресу, возвращались, и ей приходилось все время писать, писать Аде, а та все время сообщала ей, что она, Мэри, в Питтсбурге, или в Фолл-Ривер, или еще в каком-нибудь ужасном месте типа этих и там занимается общественной деятельностью. Не пора ли ей перестать заботиться о несчастных бедняках и уделить больше внимания родным и близким?

– Я слышал, что вы просто ужасная девушка, Мэри, дорогая, – довольно вежливо заметил судья, наливая ей в тарелку суп из сельдерея со сметаной. – Надеюсь, вы не захватили с собой бомбу?

Им обоим, по-видимому, очень понравилась такая удачная шутка, и они долго-долго смеялись.

– Но если серьезно, – продолжал судья, – то я знаю, что социальное неравенство – ужасная, невыносимая вещь, позорное пятно на безупречно чистой американской демократии. Но со временем, старея, мы учимся, как нужно жить самим и давать жить другим, и нам приходится воспринимать жизнь такой, какая она есть, со всеми ее хорошими и плохими сторонами.

– Мэри, дорогая, почему бы тебе не поехать за границу с Адой Кон, отдохнуть там как следует? Я найду тебе деньги на поездку. Тебе это только пойдет на пользу, я уверена. Ты знаешь, что я никогда не одобряла твоей дружбы с Адой Кон. Там, дома, по-видимому, наши взгляды слишком старомодны. Но она, кажется, знает всех выдающихся людей в области музыкального искусства. Конечно, не мне судить, насколько она хороша, как музыкант…

– Хильда, дорогая, – вступился за Аду судья. – Ада Кон – девушка, у которой золотое сердце. Очень милая девушка. Отец ее был известным адвокатом. Знаете, мы с вашей матерью теперь решили покончить кое с какими прежними предрассудками, верно, Хильда?

– Судья пытается меня изменить! – засмеялась мать Мэри.

Мэри сильно нервничала, сидела как на иголках. Ей казалось, что она вот-вот завопит от злости. Эта жирная пища, подобострастное внимание официанта, отеческая заботливость судьи выводили ее из себя, ее от всего этого просто тошнило.

– Послушай, мама, – сказала она. – Если у тебя на самом деле есть лишние деньги, то дай мне сколько сможешь для нашего фонда по обеспечению детей молоком. В конце концов дети шахтеров ни в чем не виноваты.

– Дорогая, но я уже сделала значительные взносы в Красный Крест… В конце концов, у нас, в Колорадо, прошла куда более масштабная забастовка шахтеров, чем в Пенсильвании. У нас там их положение куда хуже. Мэри, дорогая, я всегда считала, что если ты интересуешься вопросами условий труда рабочих, то самое подходящее место для тебя – это родной дом в Колорадо-Спрингс. Если тебя интересует эти проблемы, зачем было ехать сюда, на Восток?

– Даже профсоюзная организация «Индустриальные рабочие мира» вновь поднимает свою уродливую голову, – сказал судья.

– Я не одобряю тактики этого профсоюзного объединения, – твердо сказала Мэри.

– Еще этого не хватало! – откликнулась мать.

– Мама, неужели ты не можешь дать мне пару сотен?

– Чтобы потратить их на этих чудовищных агитаторов? Может, они и не из ИРМ – для тех любая работа тяжкий крест, – но и твои ничем не лучше.

– Я обещаю, что вся сумма, до последнего цента, пойдет в молочный фонд для грудных детей.

– Но это все равно будет способствовать обработке шахтеров несчастными русскими агитаторами. Вполне естественно, если им удастся напоить молоком бедных детей, от этого лишь вырастет их популярность, позволит им и дальше забивать мозги этим несчастным иностранцам и все будет еще хуже, чем прежде.

Судья, наклонившись над столом, положил свою руку с голубыми венами на накрахмаленный манжет платья матери.

– Дело не в том, что мы не испытываем сочувствия к положению жен и детей шахтеров или что мы не знаем о тех ужасных условиях труда, которые сложились во всей угледобывающей промышленности… мы слишком хорошо осведомлены обо всем… не так ли, Хильда? Но…

Мэри вдруг, не отдавая себе отчета, резко смяв салфетку, вскочила, дрожа всем телом.

– Не вижу причин для того, чтобы продолжать разговор на эту тему. Он доставляет боль и тебе, мама, и мне.

– Может, я могу взять на себя роль арбитра? – спросил улыбаясь судья, тоже поднимаясь со стула с салфеткой в руке.

Мэри в эту минуту испытывала такую сильную головную боль, словно кто-то зажал ее голову в тиски.

– Я пойду, мама… Что-то я себя сегодня плохо чувствую… Желаю тебе приятного путешествия… Мне не хочется больше спорить…

Они не успели задержать ее. Мэри стремительно зашагала по холлу к лифту.

Она так расстроилась, что не знала, что делать. Сейчас нужно поговорить с кем-то, успокоиться. Она зашла в телефонную будку, набрала телефонный номер Ады.

Неожиданно услыхала не голос Ады, а ее рыдания. Сквозь слезы та рассказала, что произошло нечто ужасное, что она отменила вечеринку и что Мэри должна немедленно приехать к ней. Еще стоя у двери ее квартиры на Мэдисон-авеню, она почувствовала резкий запах духов «Форе вьерже», которыми Ада пользовалась со времени своего приезда в Нью-Йорк. Ада открыла ей. На ней – розово-зеленый цветастый шелковый халатик с множеством занятных кисточек. Она кинулась на шею Мэри. Глаза у нее покраснели, и она шмыгала носом.

– Что случилось, Ада? – холодно спросила Мэри.

– Дорогая, у нас произошла ужасная ссора с Гджал-маром. Мы расстались с ним навсегда… Вполне естественно, я была вынуждена отменить вечеринку, так как я все затевала только ради него.

– Кто такой Гджалмар?

– Ах, это такой красавец… но такой злюка… Но поговорим прежде о тебе, Мэри… Надеюсь, ты хорошо провела время в компании мамы и судьи Блейка?

– Я ушла от них… Ну какой смысл с ними спорить? Они по одну сторону баррикад, я – по другую.

Ада туда-сюда вышагивала по комнате.

– Ах, как меня выводят из себя все эти глупые разговоры… Я всегда от них так ужасно себя чувствую… По крайней мере у нас есть, что выпить. Мне нужно выпить, я слишком изнервничалась, целый день играю на инструменте.

Мэри весь день проторчала у Ады. Они пили джин, закусывали его бутербродами и маленькими пирожными, приготовленными для вечеринки, вспоминали о старых временах, говорили о несчастной любви Ады. Прочитав все его письма, Мэри сказала, что он набитый дурак, и пусть убирается, скатертью дорога!

Ада все плакала, а Мэри, утешая ее, говорила, что ей должно быть стыдно за такое поведение, что она не знает, что такое настоящее горе. Ада, расчувствовавшись, подошла к письменному столу и выписала дрожащей рукой ей чек на тысячу долларов для шахтерского молочного фонда. Она сейчас была такой смирной, как овечка. Она заказала ужин из «Лонгшама» и заявила, что у нее никогда еще не было в жизни такого счастливого дня. Она вырвала у Мэри обещание прийти к ней на концерт в малом зале «Эолиан» на следующей неделе. Перед уходом Ада уговорила Мэри взять у нее еще два доллара на такси.

Вместе, покачиваясь от выпитого, они ждали в холле лифт.

– Мы с тобой сейчас похожи на парочку старых пьяниц! – весело сказала Ада.

Мэри поняла, что такси взять просто необходимо, ибо она тоже нетвердо стояла на ногах…

С началом зимы положение шахтеров в Питтсбургском регионе становилось все хуже. Начались массовые выселения. Семьям с маленькими детьми приходилось жить в палатках или в полуразрушенных холодных покрытых толем бараках.

Мэри жила в предчувствии ночных кошмаров, она писала письма, печатала на ротаторе призывы, произносила речи на митингах рабочих фабрик меховых изделий и женской одежды, выклянчивала деньги у состоятельных либералов.

Но денег постоянно не хватало. Она решила не получать зарплату и теперь просила у Ады в долг, чтобы заплатить за квартиру. Она сильно похудела, все время кашляла, у нее был изможденный нездоровый вид.

– Это от злоупотребления куревом, – объясняла она.

Эдди Спеллман и Руди Голдфарб беспокоились о ней. По-видимому, они считали, что Мэри голодает, так как она то и дело обнаруживала на краю своего стола то бумажный пакет с сэндвичами, то чашечку кофе. Явно все это приносили то один, то другой. Однажды Эдди принес ей громадный пакет с сыром, который сделала его мать дома, в Скрэнтоне, но она так и не съела его. С каким чувством вины она взирала на этот сыр, покрывшийся зеленой плесенью в холодильнике. Ведь она его давно отключила, так как вовсе перестала готовить после отъезда Дона.

Однажды вечером в офисе появился Руди, сияющий как новый пятак. Улыбка не сходила с его лица. Эдди, как всегда, хлопотал над узлами старой одежды, которую он отбирал для своей следующей поездки. Руди шутливо пнул его носком в зад.

– Эй ты, троцкист, поосторожней! – крикнул Эдди, бросаясь к нему и дергая его за галстук.

– Такие слова можно произносить только с невинной улыбочкой, – сказал Руди, отбиваясь от него.

Все засмеялись. Мэри чувствовала себя в эту минуту старой строгой учительницей, наблюдающей за потасовкой двух мальчишек перед ее столом.

– Все, тишина на митинге! – приказала она.

Руди, запыхавшись, поправлял галстук и приглаживал растрепанные волосы.

– Я так и не сказал того, что хотел. Товарищ Френч, может, вам будет приятно узнать о том, что один знакомый вам товарищ прибывает завтра утром на «Аквитании»… туристским классом…

– Руди, ты не врешь?

– Сам видел каблограмму.

Мэри от нетерпения приехала в порт очень рано, и ей пришлось ждать целых два часа.

Чтобы скоротать время, она пыталась читать газеты, но текст перед глазами расплывался. В зале морского вокзала было очень жарко, а на улице – ужасно холодно. Она все суетилась, не зная, куда себя деть, покуда, наконец, не увидела громадную черную стену из листовой стали с рядами светящихся изнутри иллюминаторов, медленно проплывающую мимо открытых дверей входов в вокзал. Она так хотела, чтобы его длинные нежные руки поскорее снова обняли ее, чтобы вновь в ее ушах раздался его хрипловатый режущий голос. Все тело ее, казалось, ныло от томления. Ее все время не покидала безотчетная тревога, она гнездилась где-то в глубине головы у затылка. За все это время она от него не получила ни одного письма.

Вдруг она увидала его. Он спускался по трапу со своим старым плетеным чемоданом. На нем – новый немецкий плащ с поясом, но старая кепка. Она подошла к нему. Посмотрела ему в лицо. Он ее обнял, но не крепко, а так, на ходу, и даже не поцеловал. В голосе у него появились странные нотки.

– Хелло, Мэри… Не ожидал тебя увидеть здесь… Знаешь, мне нужно всегда оставаться незаметным.

Она чувствовала, что он что-то скрывает. Он нервно перебрасывал чемодан из одной руки в другую.

– Увидимся через несколько дней… Сейчас у меня полно работы… я очень занят…

Он повернулся и, не сказав больше ни слова, сбежал с пристани. Она, задыхаясь пробивалась сквозь сутолоку уличной толпы к надземке на Девятой авеню. Когда открыла дверь квартиры, новые ярко-красные шторы на окнах, казалось, обожгли ее огнем.

У нее не было сил вернуться на работу. С каким лицом она будет смотреть на ребят, на знакомых сотрудников – ведь все давно привыкли видеть их всегда вместе. Позвонив в контору, она сказала, что у нее сильный грипп и ей придется пару дней пролежать в постели. Весь день она провела в мучительном одиночестве в пустой квартире. К вечеру уснула на кушетке. Вдруг проснулась, услыхав чьи-то шаги в коридоре. Нет, это не Дон. Шаги удалялись вверх по лестнице. Потом она уже не могла заснуть.