Текст книги "Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 2. Колхоз"

– Да… Есть там одна. Первокурсница, – Толик понял, что выдает чужую тайну, и замялся. На точном ответе никто не настаивал.

– А-а, – ответил неопределённо Бережной, почёсывая нос, и переставил коня. – Первокурсница там есть. И не одна, это точно. Год у нас – как на подбор. Розарий, а не девчата.

– Спартакиадницы, одно слово. Так всегда бывает: и в спорте чемпионы, и сами – красавицы, и учиться будут хорошо, вот посмотрите. Природа редко ошибается, – Русанов трепал бороду, обмозговывая сделанный Бережным ход.

– Пошёл, что ли? – голос Молотова был расстроенным.

Рудольф Александрович кивнул.

– В матче наступил переломный момент, – прокомментировал ситуацию Кирьянов, держа мнимый микрофон у рта.

45

Баллада Галицкого, сочинённая во время летних каникул, звучала на весь барак. Слушая про красавицу-рижанку с голубыми глазами, приворожившую бродячего артиста светлыми кудрями и улыбкой, все задумались. О любимых – что есть уже или будут. О хорошем времени, которое у одних прошло, а у других ещё не наступило. О красоте отношений, от которой хотелось плакать. Добрые слова, нежная мелодия, красивый голос трубадура выворачивали душу наизнанку. В комнате преподавательниц Михеева, вышивая крестом, отодвинула в сторону ткань и нитки. Зайцева заложила пальцем страницу в книге. Горобова ощутила щемящее чувство в груди и потянулась к тумбочке. Выходить на ветер не хотелось, но сигарета в руках возвращала к мыслям о дорогих сердцу людях. В их короткий список отчего-то попал Лысков.

Проверив краны и поставив на пологи тазики, стоявшие не на местах, Наталья Сергеевна, покурила, потушила в бане свет и вышла. И почти тут же увидела преподавателя по анатомии, нарезавшего дуги вокруг бараков.

– Курить бросим, яд в папиросе, – поприветствовал Павел Константинович начальницу словами поэта Маяковского. Добро так поприветствовал, весело. Наталья Сергеевна сжала губы; не хотелось, чтобы о её вредной привычке ещё кто-то знал.

– Вы что, за мной следите?

– Ухаживаю. То есть пытаюсь вас сберечь для всех нас, Наталья Сергеевна, – Лысков остановился и задышал, вздымая грудь. Ходил он по вечерам не просто для моциона, а скорее в тренировочном ритме.

– Зря тратите силы, Павел Константинович, я не одна, – ответила декан, досадливо втаптывая в гравий у стоянки фантик от леденца.

– Это точно, – согласился Лысков и посмотрел по сторонам. По дорожке между бараками ходили парами Джанкоев и медсестра Иванова, студент Штейнберг и студентка Станевич, завхоз Мирон и ректор по хозчасти Сергей Сергеевич Блинов. Вечер показался Наталье Сергеевне тёплым: ветер утих, дождь прекратился.

– Вы на прогулку, товарищ декан? – насторожился издалека Блинов, под руку удерживая шатающегося Мирона.

– В баню ходила. То есть… В общем, краны требовалось проверить, – отмахнулась Горобова и быстро пошла в барак. Парочки, не двигаясь с мест, дождались, пока она скроется в двери, после чего спешно рассосались, кто куда.

46

В большой комнате девчат было многолюдно и шумно. Послушать песни и побыть на публике изъявили желание и комсорг Костин, и второкурсницы Чернухина и Глушко, и повариха Люба. Её молодая коллега, раскрасневшаяся, в летнем платье, – в комнате было очень жарко – то и дело дергала вырез, подтягивая его повыше. Попович, подсевший к девушкам третьим, смотрел на Марину как-то совсем не так, как в столовой. Стальнов, услыхав знакомую мелодию, усмехнулся:

– У-у, Юрок, так это та, что ты начал мучить ещё до каникул??

Не ответив, Галицкий запел. Когда струны гитары замолкли, Шумкин разрушил восхищенное молчание.

– Всё как в жизни: из-за какой-то девицы погибает хороший парень. – Глядя на Николину, он неприятно сморщился. Она неловко подтянула свитер, сползавший широким вырезом то с одного плеча, то с другого. Намёк Шумкина был непонятным и неприятным.

– Михайло Потапыч, ты точно – толстокожий и толстопятый. Хоть бы раз подумал прежде, чем говорить, – упрекнула его Воробьёва. Надбровные дуги неандертальца напряглись и Шумкин засопел:

– А что мне думать?

На кровати Кашиной, у окна, резко засмеялся Добров:

– И правда – что ему думать?

– А главное – чем? – Стальнов посмотрел на Иру-высотницу, облокотившуюся спиной на грудь Стаса, как на спинку кресла, и предложил: – Давайте прервёмся на пару минут.

Он встал и пошёл к двери.

– Точно. А я пока сгоняю к Рудику за «Московскими новостями, – согласился Шумкин.

– Сгоняй. Для игры пригодится, – хмуро ответил Стальнов, выходя следом.

Настроение Володи сначала испортила единственная рубашка, что он взял к джинсам. Она оказалась настолько мятой, что надеть её было стыдно – пришлось напялить майку. Галицкий и Добров, обволакивающие пространство кашарелевским парфюмом, злили тоже. Ребята пользовались одеколоном Стаса только в самые торжественные моменты, растягивая его вот уже два года и каждый раз ревностно обнюхивая счастливца, у которого этот момент наступал. Доброва сегодня хоть как-то, но всё же понять было можно – после прогулки с Кашиной вокруг бараков он заявил ребятам, что нашёл девушку, о которой мечтал. Тогда как Юра облил себя «Маскулином», боясь даже приблизиться к предмету его обожания.

Выйдя из туалета, где он несколько раз поправил длинную чёлку и пригладил бритые виски, Стальнов остановился на пороге девчачьей комнаты, осматриваясь и не торопясь войти. Добров мазал Кашиной руки её же кремом. Вернувшиеся Штейнберг и Станевич, разрумяненные прогулкой, спорили о том, смогут ли высохнуть за ночь промокшие за день носки и колготки: вся батарея была увешана женским барахлом. Сычёва, Ячек, подсевшие к ним Галицкий, Малкумов и Шандобаев вспоминали про случай с лошадью.

– Ты молодец, Серик, – в сотый уже раз хвалила его Маршал. Протянув руку к тумбочке, что она делила с Сычёвой, Таня вручила парню бутылку из-под молока с полевыми цветами. Серик принял букет. Румянец проступил сквозь его матовую кожу. Чётко очерченные губы расплылись в улыбке:

– Сыпасибо, Таня. Я ошень тебя люблю за это.

– В смысле? – Маршал выхватила бутылку из рук ковбоя. – За что? Я же рыжая! – девушка поставила цветы обратно на тумбочку и оттянула на свет локон своих прекрасных каштановых волос.

– «Ты мне и лысая дороже кудрявой девушки любой», – под общий смех Штейнберг выдал глупую фразу из тех, что так много среди молодёжи любого времени, и что липнут, как грязь.

– Что означает «любовь зла, полюбишь и Таньку Маршал», – Савченко аплодировал собственному юмору, пьяно глядя на всех. Цыганок – Гена сидел на её кровати – развернула его к себе и строго попросила не хохмить.

– Мы ещё не начали играть в стихи, – напомнила она

– Это у нас разминка, – захохотал Гена и вовсе дико. Света расстроенно опустила руки на колени и посмотрела на Серика. Шандобаев растерянно улыбался; его мать была права – вдали от дома жить казаху было непросто.

– Ты шито такое говоришь, Ген-гематоген? Я Таня любылю не как женщина.

– А как кого? Как мужчину, что ли? – разнузданно засмеялся Штейнберг. Станевич тут же дёрнула его за руку и спросила, не напился ли и он. Юлик потянулся, чтобы дыхнуть на Иру, как в трубочку, но вместо этого рыгнул. Фигуристка отсела от него к Кириллову и Зубилиной на соседнюю кровать Лены. Соснихин пьяно сказал Серику:

– Мужчине мужчину любить нельзя. Это уже вообще беспредел получается, дорогая редакция.

– Я её не как шенщина любылю, а как шеловек, Миша. Понимаешь? – от отчаяния, что не может правильно выразить свою мысль, Серик совсем расстроился.

– Ну слава богу, хоть объяснил, – выдохнула Маршал, глядя на него. Стоя между кроватями, она всё время крутилась, как флюгер. – А то позору не оберёшься.

Все засмеялись, только Шандобаев грустно спросил:

– Пашему пазору?

– Та потомуша, – Гена дразнился и кайфовал от этого. – Посмотри на себя.

– Патамуша я – казах? – теперь в глазах азиата была уже обида.

Смех в комнате сразу умолк. Костин встрепенулся:

– И что, что казах? А у меня в роду есть эстонцы. А Юлик – еврей. А Ритка – мордва. И что? – спросил Валентин.

Рита вздрогнула, но, глядя на гордо задранную голову Штейнберга, тут же выпрямила спину:

– Да. И что?

Кашина в углу тихо цыкнула сквозь зубы, но тут же получила легкий удар под ребро от сидящего за ней Стаса.

– Да все мы тут – сборная СССР, да, Геныч? – ответил Соснихин за Савченко. Миша разговаривал, растягивая слова, и глядел на всех с хмельной улыбкой. Гена молчал, но в его глазах по-прежнему прыгали искорки насмешки.

– Серик, не обращай внимания на выпивших уродов, – посоветовала Николина, глянув на Гену с ненавистью. – Ты – лучший казах из всех, что я знаю.

– А ты мыного казах знаешь? – неуверенно удивился Серик.

– Одного. Тебя, – огрызнулся Савченко, сверля Николину глазами. – Тоже мне, нашлась заступница больных и слабых!

– Слышишь ты, Потомуша, а не пойти бы тебе отсюда? – Слова прыгуньи в высоту прозвучали не как вопрос, а как приказ. Гена напрягся:

– Чего-о-о?

– Что слышал, – поддержал Галицкий. – Извинись за грубость и пойди малость погуляй. И Соснихина прихвати. Он, по-моему, ещё не совсем в себе после выпитого.

Увидев широко расправленную грудь Юры и его строгий взгляд, Савченко ухмыльнулся:

– Ну и пожалуйста, не очень-то и хотелось, – он встал, кинул Цыганок её подушку, кивнул хоккеисту: – Потопали, Мишаня. Нам тут не рады.

Соснихин, не ожидавший такого поворота, обречённо повесил голову:

– А чё я сказал? А? Чё, пошутить нельзя? Дорогая редакция… И вообще, чё делить? Все мы – советской национальности. Когда на пьедестале стоим и гимн страны играет, разве думает Серик, что он казах, а Геныч – что он хохол?

Соснихин говорил важные для всех вещи с надрывом. По всему было заметно, что уходить Миша не хочет.

– Никакой твой Геныч не хохол, и нечего нацию позорить! Потомуша он, и больше никто, – сказала Николина, проникаясь жалостью к Соснихину и взглянув на Галицкого с намёком. Юра её понял и кивнул:

– Ты, Миха, не сердись на народ. Никто вас не гонит. Пойдите проветритесь, потом приходите обратно. Мы пока к игре подготовимся, – предложил он.

С газетой в руке вернулся Шумкин и вопросительно смотрел на всех.

– Договорились? – Галицкий настаивал на ответе.

– Договорились, – решил за обоих изгнанных Стальнов. – На Горбушу там не нарвитесь, алики.

– Пошему Алики? Их ведь Мыша и Гена зовут? – спросил Серик у Малкумова. Вопрос азиата разрядил общее тяжёлое молчание.

Костин встал, как на комсомольском собрании, и произнёс, удерживая жестом обоих изгнанников:

– Ребята, вы даже не представляете, что с нами всеми сейчас происходит. Мы живём в счастливую эпоху, когда хорошее, что у нас есть, помогает бороться с плохим, от которого мы стремимся избавиться. Это и есть массовое сознание. Это и есть надёжность страны. Поверьте мне, мало на свете государств, где народ вот так солидарно реагирует на боль, причинённую одному из членов общества, не обращая внимания на то, какой он национальности.

Во время этой вдохновенной речи Костин отводил руку в сторону, напоминая, как и парторг Печёнкин часом ранее, вождя мирового пролетариата со знаменитой картины художника А. Герасимова. И хотя речь Валентина мало чем была похожа на «Апрельские тезисы», провозглашаемые В. И. Лениным в своё время, суть её была та же: необходимо объявлять войну чуждой идеологии.

Галицкий встал, снова взял гитару и заиграл первые аккорды гимна СССР. И тогда встали и замерли все. Даже Соснихин и Савченко гордо смотрели куда-то вдаль.

47

Виктор Кранчевский сидел на кухне дачи и осторожно клеил разбитую накануне чашку Доброва. Результат получался скверный: на месте склеек фаянса желтели толстые уродливые рубцы. Расстроившись, он упрямо промазал ручку и приставил к чашке. Мрачно взглянув на покосившуюся «Мадонну», Кранчевский оставил ее просохнуть и пошёл за второй гитарой Галицкого. Играть на инструменте Виктор почти не умел и при ребятах не решался, но теперь на душе было пакостно и хотелось успокоиться. Беспорядочно перебирая струны, аспирант вспоминал, как прекрасно он провёл день, так и не прикоснувшись к диссертации, как проводил невесту до электрички, как вернулся один в эту тягостную пустоту и как, оглядывая богато обставленную дачу, понял, что если и можно привыкнуть к красоте, то к одиночеству привыкнуть невозможно.

– И чего меня тоже на картошку не послали? – высказал он в сердцах, упорно пытаясь подобрать на слух какую-то мелодию, всплывшую в памяти, как только он стал перебирать струны. Результат получался неважнецким: пищащие звуки сменялись грубыми надрывами струн, которые Кранчевский старался подстроить под пение, не поддающееся никакой тональной характеристике, настолько оно было фальшивым. Не слыша ни себя, ни инструмент, двадцатипятилетний парень пытался представить, чем бы сейчас могли заниматься его друзья.

Он вышел в темноту ночи на переднюю террасу. Над клумбами летали странные насекомые с длинными хоботками, напоминавшие маленьких колибри.

– Привет, бражники, – поприветствовал Виктор мохнатых увальней. – Я бы тоже сейчас попил цветочного нектара, – он вздохнул и глянул через забор в чащу леса. Оттуда раздался странный треск. – Ты кто? – Виктор всмотрелся в ели, густо растущие вокруг дачи. Треск повторился. – Не может быть! – Кранчевский даже открыл рот: на живой изгороди забора появилась длиннохвостая сорока. – Ты? – Сорока протрещала в ответ. – Не может быть, – повторил молодой мужчина, протягивая к птице руки. Но пернатая гостья коротко мявкнула и сорвалась с места. – Да, дела, – Кранчевский покачал головой. – Вроде бы не собака и даже не кошка, а гляди ты – нашла нас. Вот и верь после этого, что у птиц нет мозгов.

Появление длиннохвостой разбойницы обрадовало его, как визит хорошего товарища; эта сорока прилетала к ним ежедневно, когда ребята жили на старой даче. Галицкий баловал птицу то остатками яиц, то шкурками колбасы, а однажды даже бросил плавленый сырок, затерянный в холодильнике и просроченный. Сорока всегда осторожно садилась на землю, бегом добегала до пищи, быстро хватала её и скрывалась. А через некоторое время возвращалась и стрекотала, сидя на ёлке. Иногда нетерпеливая странница будила ребят по утрам, требуя гостинцев. И тогда Галицкий вставал и что-то кидал на дорожку через окно.

– Вот Юрка-то обрадуется, – решил Виктор вслух, закрывая на ночь ставни дверей и окон первого этажа; воровство в Малаховке действительно было делом привычным. В том, что прилетавшая птица – это именно их прикормленная сорока, Кранчевский нисколько не сомневался. И от этого засыпать было не так одиноко.

48

Разложив на полу грязную газету, Шумкин опустился на корточки и стал тянуть жребий. Правила конкурса были простыми: каждому участнику находили в тексте наобум три-четыре слова, из которых потом нужно было составить четверостишие. Миша то и дело шикал на всех перед тем, как опускать на газету кончик ручки. Игравшие подходили к Шумкину по очереди.

– Давай, Потомуша, – кивнул он Савченко. Они с Соснихиным вернулись с улицы довольно быстро. Исключённых тут же приняли в игру. Гена, направляясь за словами, дружелюбно подмигнул Серику. Шумкин, войдя в роль шамана, не глядя ткнул в бумагу первый раз и прочёл вслух:

– Творец. Пиши, Лена, – он посмотрел на Зубилину. Пока она писала, Шумкин добыл из текста ещё два слова, а вернее сказать, слово и словосочетание: – Кошка. И… однояйцевые близнецы. Ой! Ребята, я ни при чём, тут так написано, – Миша-многоборец зачитал предложение из газетной статьи: – «… в шестом московском роддоме появилась на свет двойня. Однояйцевые близнецы похожи, как две капли воды».

– Дорогая редакция, о чём у нас пишут в вечерних газетах? – вытаращил глаза Миша-хоккеист. – Прочтёшь и заснуть побоишься, – Соснихин помотал головой.

– Я тончо забоюсь, – согласился с тёзкой Миша-гимнаст.

Студенты засмеялись. Стальнов, которого избрали председателем жюри, посмотрел на секретаря Зубилину:

– Пиши, как есть: однояйцевые близнецы.

Кашина, самовольно напросившаяся в жюри, склоняясь к газете, тесно прижалась к Володе грудью. Добров, оставшись на её кровати у батареи, заскрипел зубами. В это время Савченко заныл:

– Ну вот, как обычно: везёт как утопленнику! Нет чтобы что-то про любовь, как Николиной, или про небо и звёзды… И шо мне теперь из этого сочинять?

– А шо первое на ум придёт, – Цыганок смешно потрясла кудряшками. – Народ, а можно я ему немного помогу?

Заручившись общим согласием, Света и Гена вышли в коридор, чтобы сосредоточиться. Вместе с ними ушёл Добров: поведение Кашиной его нервировало. Сычёва уже мерила площадь коридора ровными шагами, рифмуя «маленький, штурман и бояться».

В комнате Шумкин давал задание Галицкому:

– Аппарат. Колоссальный. Каждый.

– Понял, – хихикнул Юра, у которого на любые слова в голове моментально возникала рифма, и тоже вышел в коридор.

– Так, Серик, твоя очередь, – Шумкин продолжал тыкать в газету. – Белый. Чёрный. Ребята, я не специально, так вышло. И… Блин, «конь». Не верите? Сами посмотрите.

– Ну, это явная подстава, – Юлик подошёл к Шумкину и заглянул в газету из-за спины Шандобаева. Да ладно, ладно, Серик, это я просто так сказал. Не обижайся, – поторопился заверить он, поймав на себе недовольный взгляд Костина. Валентина тоже впихнули в жюри в качестве идеологического цензора.

– А то эти рифмоплёты на всякое способны, – предположил Стальнов, вручая Костину такую же тетрадку с ручкой, какие уже были у него и Кашиной. – Оценивать будем по десятибалльной шкале. При наличии неприличных слов – отсекать мгновенно.

Когда слова были розданы всем участникам конкурса, засекли время и предложили сделать перерыв на пятнадцать минут для проветривания комнаты.

49

Адольфа Цандер лежала на перине и рассматривала на свет тонкую клетчатую бязь. Приближая материю к глазам, Адольфа вдыхала запах мужского одеколона, оставшийся на ней несмотря на то, что платок был выстиран и выглажен.

В это же самое время Бережной, проиграв в шахматы Молотову, вернулся в свою комнату и методично обшаривал все карманы, разыскивая именно клетчатый бязевый платок. Так и не найдя его, Рудольф Александрович вдруг просиял. Да так, что вызвал недовольство Гофмана, вынувшего из тумбочки бритвенные принадлежности, плотно сложенные в полиэтиленовый мешочек.

– Чем глупо улыбаться, лучше бы пошёл и побрился, как я, – Владимир Давыдович вытащил из мешочка помазок.

– На ночь? Я что, к женщине, что ли, собрался? – улыбаться Рудольф Александрович перестал, но вид его оставался довольным.

– А я что, по-твоему, к женщине собрался?

– Не знаю. На ночь бреются только с одной целью, – Бережному было жаль, что в его мысли кто-то вторгся.

– На ночь бреются только потому, чтобы не торопиться утром, когда в умывальной не будет места, – недовольно сморщился Печёнкин, встревая в разговор. – Это вы правильно, товарищ Гофман, придумали. Пойду-ка и я с вами побреюсь.

Когда они вышли, Бражник, читавший до этого газеты, позаимствованные у Горобовой, покрутил пальцем у виска:

– Совсем они тут кукукнутся, вот посмотришь, Рудольф.

– Не кукукнутся, Панас Михайлович, – я слышал, как Печёнкин говорил Наталье, что возвращается в Малаховку. Мол, работы много.

– Работник, мать его так… – Бражник закряхтел. – Вот так всегда: как других на поля бросать – так это ничего, а сам уже в первый день спёкся. Эх, не люблю я эту партию, Рудольф! С детских лет не люблю. И, если бы не обязаловка, никогда бы в неё не вступил.

– Партия, Панас, совсем тут ни при чём. Мы имеем место с отдельно взятым слабовольным человеком, который прикрывается партией и её идеями, как щитом. А на деле… – Бережной подошёл к двери, открыл её, проверив, не стоит ли кто в коридоре, и, никого не обнаружив, захлопнул покрепче. Подойдя к кровати Бражника, он тихо добавил: – Бздун наш парторг и слюнтяй. Ребятишкам вон агроном Сильвестр план спустил немыслимый, а Печёнкин, как сказала Горобова, не собрал сегодня и половины. И так всегда. Он только агитировать может. Но партия тут – ни при чём. Если бы не партия, войну бы мы никогда не выиграли, точно тебе говорю.

В углу на коврике недовольно заурчал Золотой; кто-то прошёл мимо двери. Рудольф Александрович сразу замолчал. Панас Михайлович шумно задышал и, кивая, снова опустил глаза в газеты. Бережной тоже сел читать. Несмотря на заметную симпатию друг к другу, столь важные темы они предпочитали не обсуждать. Страх доносов, посеянный в стране в годы репрессий, сидел в обоих мужчинах на генном уровне.

50

Участник конкурса выходил перед всеми прочесть сочиненные четверостишия. Судьи должны были записывать их в свои тетради, чтобы позже вынести вердикт. Сейчас посреди комнаты стояла Сычёва. Косолапо поставив ноги, девушка закрыла глаза и заговорила голосом Беллы Ахмадулиной:

– Мой кораблик маленький,

К берегу причаливший,

Ничего он не боится

Потому, что штурман – я. – Симона резко открыла глаза и тряхнула головой. Пот блестел каплями на её красном лице. Студенты сморщили лбы.

– А где тут, простите, рифма? – Юлик смотрел на Симону с мучительной гримасой – он не любил прыщавых.

– Берята, это стелый бих! – выкрикнул Ячек и принялся хлопать: – Молодец, Синома!

– Белый стих? – Галицкий задумался, потом кивнул: – Ну да, вроде похоже. Ладно, молодец Симона. Жюри, записали? – Зубилина, Стальнов и Костин кивнули. Кашина, сопя, записала. – Кто следующий?

– Серик, – Володя указал Шандобаеву на середину комнаты. Тот встал так, словно всё ещё ловил кобылу в поле: расставив ноги и согнув колени, и стал рубить воздух голосом:

– Белый кон, он не шёрный.

Он – сапсем другой.

И потому, шито он не шёрный,

Он, конешна, мой.

– Во, тут рифма налицо, – неожиданно похвалила Кашина, быстро записывая, потом подняла голову: – А какие Серику слова давали? – Ира явно не всё поняла из услышанного.

– Шёрный – занчит чёрный, – напоминал Ячек, выжидая, пока Ира запишет. – Белый – занчит белый, и ещё конь.

– А-а, понятно, – Ира сделала мечтательное лицо и закусила ручку. – А что это за слово занчит? И почему в стихах Серика его нет?

– Ну и тупая ты, Ирка, – Добров покачал головой. Его тут же резко осадил Володя:

– А ну прекрати своё хамство, Стас.

– Э, братцы, а может, хватит уже? – вмешался Галицкий. Стальнов согласно кивнул и повернулся к Кашиной:

– Ира, «занчит» на языке Мячика означает «значит», – Стальнов постучал пальцем по виску. – Пора бы уже привыкнуть.

– Ой, ну Вовочка, теперь ты мне грубишь! То Стасик, то ты, – Ира сделала плаксивое лицо. Она явно заигрывала.

– Во зараза, – тихо прошептала Люба коллеге.

– Согласен, – кивнул Попович обеим поварихам, поворачиваясь на стуле, на который пересел, чтобы не заглядываться на роскошное декольте Марины.

Стальнов свёл брови:

– Так. Следующая – Николина. Слова для рифмы: любить, компания, руки. Готова? – Володя посмотрел на Лену из-под бровей. Николина кивнула и, уставившись в окно, начала медленно и совсем негромко:

– Ты любишь другую.

За что? Я не знаю.

Быть может, за то, что она веселей,

За то, что в компании верных друзей

Она всех душою своей согревает?

За тёплые речи, за нежные звуки,

За волосы, голос, за губы и руки.

За доброе сердце… Эх, знала бы я!..

Тогда бы ты точно влюбился в меня.

Николина замолчала. Лица ребят выражали удивление и изумление.

– Браво! – воскликнула Цыганок и захлопала. – Ленуська, неужели ты сочинила это только что?

– Конечно нет, – скривилась Кашина, вцепившись в ручку зубами. Записать всё она не успела.

– Так да или нет? – Стальнов посмотрел на Николину, потому на Попинко. Андрей сказал, что заранее сочинённый стих нарушает принцип спонтанности конкурса.

– Нет, – призналась Николина и села на кровать, потупив взгляд.

– Как это – нет? – Галицкий вырос перед Леной неожиданно. – Но ведь в твоих стихах есть все выбранные слова?

– Это совпадение.

– Никакое это не совпадение, – сказал Андронов. – Я предлагаю оценивать стихотворение Лены наряду с другими.

– Не надо. Не надо меня оценивать, Игнат. Я выбываю из конкурса. Это стих, а не четверостишие, – больше всего Николиной хотелось сейчас скрыться от принизывающих её взглядов друзей.

– Как жалка. Такой хароший сытихотворения, – Серик смотрел на всех с явным сожалением.

– У участницы Николиной самоотвод. Продолжаем конкурс, – строго подвела итог Зубилина, приходя подруге на помощь. – Кто следующий?

Стальнов кивнул Галицкому. Юра вышел на середину комнаты и стал читать, уперев взгляд в стену:

– Когда нутро даёт отказ,

Нас избавляя от зараз,

То унитазу всякий рад:

Он – кало-ссальный аппарат.

Десятиборец прочёл сочинённое без выражения. Радости и веселья, переполнявших его до этого в предвкушении реакции на сочинение, не осталось. Было грустно, даже несмотря на то, что все оценили игру слов и захлопали. Последним в конкурсе участвовал Гена Савченко. Превзойдя себя и внося в смутное настроение некоторых живую струю, Гена прочёл свое сочинение громко, весело и на одном дыхании:

– Люблю поэтов и творцов,

Однояйцовых близнецов,

Луну, зависшую в окошке,

И дикий ор мартовской кошки.

– А, ну да, вот она – великая поэзия! – оценил Шумкин, не улыбаясь, пока все переваривали текст. – И если сравнивать предыдущего участника с этим, то, как писал в своё время незнакомый товарищ по парте: «Дантес не стоил выеденного яйца Пушкина».

Миша развёл руками, вызывая в комнате шквал хохота. Из-за него в мужской туалетной комнате, вздрогнув от неожиданности, порезался Гофман, а Печёнкин выронил мыло из рук в умывальник. В комнате Горобовой с кровати упал чехол от очков. Гера Андреевна снова заложила страницу пальцем, Галина Петровна отложила вышивание, прислушиваясь, а в подсобке прервалась шахматная партия Молотов-Михайлов.

Конкурс был завершён на весёлой ноте. Гену и Свету поздравили с оригинальным решением по нестандартному подбору слов. Галицкому отдали общую симпатию за остроумие. Сычёвой посоветовали продолжать работать над рифмой, а Шандобаева признали победителем.

– Серик, когда я научусь так слагать стихи по-казахски, как ты это делаешь по-русски, то сочту себя действительно состоявшимся элементом, – Попинко пожал другу руку и вручил победителю приз – пакет с сухофруктами. Приз Андрей придумал в последний момент – очень уж хотелось подсластить жизнь доброго и беззащитного порой Серика. Шандобаев тут же раскрыл пакет и угостил содержимым всех.

Весело обсуждая проведённый конкурс, гости расходились с заложенными за щёки сухими грушами, яблоками, абрикосами или черносливом. Вечер, по общему мнению, удался. Особенно понравившиеся строки цитировали наизусть. И тут явным фаворитом стало четверостишие Галицкого. А автор… Он при прощании робко пожал руку Николиной, стараясь удержать её:

– Ты – талант, Лена.

– Нет, Юра, талант – это ты, но за поддержку – спасибо, – высотница медленно вытащила руку и спрятала её за спину. На них смотрел Стальнов, кусая верхнюю губу. На него, теребя косу, косилась Кашина. На Кашину глядел Добров, сузив глаза. Гена, ворвавшись в оптический фарватер Стаса, с намёком подмигнул и мотнул головой на дверь. Добров тут же понял смысл сигнала и, больно дёрнув Иру за волосы, пошёл прочь. Кашина вскрикнула, отвлекая внимание Стальнова на себя. Это позволило Галицкому широко улыбнуться.

– Спокойной ночи, Лена, – Андронов встал между двумя молодыми людьми. – Значит, договорились – работаем завтра в паре?

Отодвинутый Галицкий посмотрел на высотника с удивлением. Стальнов, тут же обернулся: «Что за наглость – вмешиваться на ходу в разговор старшекурсника?». Но Андронов, не обращая на них внимания, ждал ответа. Николиной вдруг засмеялась легко и непринуждённо:

– Конечно, Игнат. Какие проблемы? Спокойной всем ночи!

Уже через полчаса, укладываясь в кровати и слыша, как дежурные Молотов и Зайцева возят в коридоре швабрами, студенты проворачивали в головах события прошедшего дня и вечера и радовались. Они были молоды и впереди их ждали годы общения со сверстниками.

51

Тишину ночи в Малаховке нарушали порывы ветра, звуки моторов редкого транспорта, проходящего по улице Шоссейной, и крики ночных птиц. Анна Леонидовна закрыла входную дверь общежития на ключ и ушла в подсобку вязать. Маленький транзистор тихо потрескивал то голосом ведущего вечерней программы, то мелодиями эстрады. Пожилая женщина боялась привидений, поэтому сердце её тревожно забилось, когда она услышала в замке входной двери повороты ключа. Спутать эти металлические звуки ни с какими другими было невозможно. Онемев, дежурная выставила перед собой спицы, словно они могли спасти её, и стала ждать. Открылась входная дверь, и послышались шаги. От испуга Анна Леонидовна не узнала приглушённый голос говорящего – так и осталась сидеть, вжавшись в кровать. Слева в груди что-то кольнуло, перед глазами поплыло, и дежурная потеряла сознание.

52

Сверху на тумбочке Николиной лежал пакет с медикаментами. Чтобы не шуршать, девушка осторожно взяла его, сунула ноги в тапочки и, накинув олимпийку, вышла из комнаты. Зайдя в женский туалет, она отвернула кран. Воды в нём не было – ни горячей, ни холодной. Чертыхнувшись, студентка вышла из женского туалета и пошла в другой конец коридора. Таблетка парацетамола была противной, без воды ее было не проглотить. Да и горло, как нарочно, перехватило.

Лена была уже на мужской половине, когда из одной из комнат вышла Кашина, за ней – Добров.

– Зачем ты за мной следишь? – возмутился Стас.

– Да ни за чем. Думала, ты человек, а ты… – Ира с силой оттолкнула бегуна. Он исчез за дверью комнаты. Николина вжалась в стену, понимая, что это не поможет: возвращаясь в комнату, Кашина дойдёт до неё. Но Ира повернула в сторону мужского туалета. «Куда это она? Перепутала, что ли?» – Лена стояла и ждала. Ира закрыла за собой дверь, и воцарилась тишина. Николина выдохнула. Теперь, столкнувшись, вполне можно сделать вид, что она только что вышла из комнаты. Голые ноги в тапочках отчётливо ощутили струи холодного воздуха от входа. Николина пошла дальше. Внутри умывальной комнаты Иры не было. Но оттуда, где находились кабины, доносились шёпот и шорох. Николина прошла к кранам, покрутила их. Воды не оказалось и тут. Растерянно оглянувшись на туалеты, Лена зачем-то пошла в их сторону. То, что она увидела, заставило забыть про боль. Блондинка резко шагнула назад. Ей хотелось выть. Распахнув дверь умывальной, Николина увидела Доброва.

– Ты что тут делаешь? – Стас был сильно пьян, но Лена должна была помешать ему войти.

– Стас, помоги! – прошептала она первое, что пришло на ум.

– Что случилось? Ты чего ревёшь?

– Живот болит. Срочно нужна вода, чтобы выпить таблетку, – Лена подняла мешок с медикаментами. – А её нет ни у нас, ни у вас, – она ткнула на дверь умывальной.