Текст книги "Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 2. Колхоз"

26

Шесть команд по восемь участвующих поделили на две группы. Самым простым для отбора в финал оказался олимпийский принцип: каждая проигравшая команда выбывает, а победители из разных групп продолжают соревнование между собой. Чтобы придать игре больше динамичности и зрелищности, организаторы решили оставить с каждого края площадки по четверо выбивающих, а не по одному, а также, по усмотрению капитанов, каждый раз менять состав команд, продолжающих соревнование.

В финал попали команда преподавателей против команды студентов. В первой играли Зайцева – она была капитаном, Иванова, Джанкоев, Михайлов, Лысков, Молотов, Ломов и Гофман. Пару недель спустя после отъезда начальства Владимир Давыдович совершенно преобразился, стал общительным и мог теперь заговорить даже с псом Бражника, не припоминая ему более растерзанные тапки. Дистанцию Гофман держал только с Бережным. Впрочем, от этого оба заведующих кафедрами не худели, не страдали и баранов по ночам не считали. Бережной воспринимал «оттепель» коллеги за очередной тактический манёвр, за которым кроется что-то, что должно рано или поздно непременно вылезти на свет. Кто знает, может, оставили Владимира Давыдовича следить за всеми, чтобы потом рапортовать кому надо. Комсорг Костин устал от обязанностей блюстителя морали, и про принципы коллективного труда никому больше не рассказывал. На поле он вовсю орал песни на английском, которые некоторые, если бы знали перевод, могли посчитать вовсе не патриотическими. В дни отдыха Валентин играл со средневиками в картишки и мог наклюкаться с Савченко, с которым они больше не держали друг на друга зла.

Перед финалом Костин вслух объявил, что будет болеть за команду студентов. В ней, кроме второкурсниц Глушко и Чернухиной, остались Соснихин, которого, как инициатора идеи, выбрали капитаном, Штейнберг, Шумкин, Попович, Малкумов и Цыганок. Болельщики дружно поддерживали всех криком и стуком ложек по трём металлическим кружкам – больше на кухне не нашлось. Жестяные подносы тётя Маша не дала, объясняя, что несёт материальную ответственность за них в случае утери или порчи.

Впрочем, шума хватало и от кружек. Маленькая прыгунья в длину Рита ловко увёртывалась от бросков по ней. Массивная баскетболистка Гера Андреевна ловила летящие в её сторону мячи, как заправский вратарь. Татьяна Ивановна, с виду неспортивная и худенькая, высоко подпрыгивала козлом, пропуская мячи через ноги. Преподаватель по лыжам Тофик Мамедович больше кричал, чем играл, оттаскивая медсестру от летящего мяча, как пушинку. Цыганок пищала от каждого броска так, что из столовой прибежали тётя Маша, колхозная повариха Вера и Николина. Андронов и Попинко упросили главную повариху взять в столовой несколько лавочек для девушек. Ира Станевич и Ира Масевич громко поддерживали Юлика и Армена. Ира Кашина каждый раз, когда кто-то терял мяч, выкрикивала «мазила!» и радовалась, что обзываться на игре – дело нормальное, и никто на это не обижается. Галицкий, с гитарой в руках, сопровождал любой удачный бросок весёлым проигрышем, а неудачный – грустным. Стальнов хвалил бомбардиров, то и дело поправляя чёлку. Кашина улыбалась ему и тут же начинала кокетничать со Стасом. При таком накале страстей Добров не мог оставаться в кровати. Усадив больного на скамейку между Зубилиной и Масевич, гимнасткам поручили прислушиваться к каждому его вздоху. Стас мужественно молчал, терпя головную боль. Здесь же сидели Блинов и Михеева. Поцарапанное лицо проректора от непонятных терминов «пуля», «солдатик», «бомба» или «свечка» сжималось, как губка.

– Что это значит? Что это значит? – тормошил Сергей Сергеевич соседку, когда кто-то кричал «от земли зайца не убьёшь».

– Я не знаю, – отвечала Галина Петровна. – Наверное, это информация для Геры Андреевны. – Но, услыхав, что фраза означает то, что мяч, отскочивший в кого-то от земли, не засчитывается, и тот, в кого он попал, не выбывает, оба смеялись. Болельщики выбрасывали руки вверх, когда кто-то из выбивающих попадал в «мишени», а потом с такой же радостью орали во всю глотку и трясли друг друга за плечи, когда кто-то из полевых игроков увёртывался от мяча. При крике «бомба!» многие зажимали голову руками и приседали, как игроки, а при команде «солдатик!» замирали неподвижно, отслеживая, не задел ли кого мяч, пущенный катом.

Гомон стоял такой, что его было слышно на много километров. Бражник, во избежание инцидентов, удерживал Золотого на поводке подальше от места баталий. На эмоции зрителей пёс реагировал радостным громким лаем. К финалу Попинко вынес термос со сваренным кофе. Напиток оказался кстати: несмотря на то, что день был жарким, теперь, когда солнце уже садилось, противный ветер морозил спины сидящим на лавке.

– Кофе – кайф! – Маршал закатила глаза к небу. Чтобы не просквозило, она накинула на спину одеяло, прихваченное из тех, что лежали в кладовке, а ноги укутала курткой. Краем одеяла Таня поделилась с Николиной, у которой от неподвижности на холоде мгновенно посинели губы.

– Туфта это ваше кофе, – сморщился Савченко.

– Не «это кофе», а «этот кофе», – поправила Маршал. Со школьной скамьи ученикам внушали, что «кофе» – мужского рода.

– Серика учи. Меня – не надо, – огрызнулся Гена и отошёл от лавочки.

– Хм, – пожала плечами Маршал, не обижаясь. – Серика, так Серика. Ты понял, Серик, о чём речь? – Таня отхлёбывала кофе мелкими глотками.

– Да понял, он, Танечка, понял: «Один кофе, один булочка», – крикнул Малкумов с площадки, напоминая известный анекдот. Все смеялись, а Серик повторял фразу правильно.

В этот момент Джанкоев попал в Армена, и кавказцу пришлось покинуть команду.

– Ну вот, опять пострадал из-за русского языка! Говорила мне мама: «Арменчик, не болтай лишнего». Эх, чего я такой непослушный? – парень ввинтил в воздух указательный палец. Костин на правах судьи дунул в свисток, что нашёлся у декана педагогического факультета Василия Николаевича Ломова, и попросил всех быть посерьёзнее. Преподаватели повели в игре, выбив больше половины команды студентов. По площадке юрко метались последние нетронутые мячом счастливчики: Соснихин, Штейнберг и Цыганок. По ним пристреливались Джанкоев и Ломов, отправляя друг другу мячи «пулями» – прострелом по низу или навесными «парашютами», чтобы экономить время полёта мяча и не давать противникам возможности развернуться и убежать подальше. Василий Николаевич, в прошлом гандболист, поразительно точно давал пасы партнёру. После его очередного прострела Тофик Мамедович подбил Юлика. Уходя с площадки, Штейнберг захромал.

– Нет, только не это! – взмолился Русанов. Всю игру он поглядывал то на дорогу, ожидая приезда Ветрова, то на Доброва. Стас был бледным. Булка, съеденная им на полдник и запитая кофе из термоса Попинко, снова вышла наружу. Не дожидаясь окончания финала, бегун сам попросил Галицкого отвести его в комнату.

– В Луховицы ему нужно, – сказал Лысков, поручив Юре Галицкому и Кате Глушко, тоже вызвавшейся пойти с больным, прикладывать к голове Доброва кухонное полотенце, смоченное в холодной воде. Татьяна Васильевна одобрила эти советы и осталась доигрывать.

«Парламентарии» вернулись из деревни незадолго до окончания финала. Студентов и Бережного привёз не председатель, а Эрхард. Шестым в агрономовском уазике сидел фельдшер Николай. Сильвестр Герасимович тут же пошёл в барак, фельдшер, Бережной и Русанов – с ним. Когда агроном появился у столовой снова, губы его были сжаты, а взгляд избегал встреч. Ничего не говорил и фельдшер, с лица которого исчезла пьяная ухмылка. Матч прекратили. Резко встав с лавки, Николина первой хотела спросить, что случилось со Стасом, как её тут же прорезала боль в животе. Вскрикнув, Лена стала падать. Её вовремя успел подхватить Игнат.

– Ведите её в комнату, – приказал агроном. Игнат и Шумкин, согласившийся помочь, повели Лену в барак.

– Посидела на крылечке, – расстроенно предположила Маршал. – А я говорила – дует не по-летнему.

– Снова лазарет, – Кашина сложила губы в кривой ухмылке.

– Что делать будем? – спросил Бережной у Эрхарда.

– Немедленно собирайте обоих, я сам повезу их в Москву, – приказал Эрхард. – Заодно и Наталье Сергеевне всё доложу по форме, как нужно, – заверил он Рудольфа Александровича.

– Кто бы сомневался, что ради нашей Горбуши Герасим поедет хоть на край света, – съязвила Кашина и посмотрела на Стальнова. Он «хлестнул» её взглядом:

– Ты когда-нибудь уймёшься или нет?

– Сильвестр, нельзя тебе уезжать. Завтра проверка из обкома по сбору урожая, – совсем не пьяно напомнил Эрхарду фельдшер.

– Да бл… Чтоб их с этой их проверкой… – агроном осёкся, потом добавил спокойнее, но все-таки расстроенно: – Замучили – третий раз с начала жатвы приезжают.

– И что теперь, ждать, пока тут случится беда? Или проверка из обкома КПСС важнее здоровья людей? – возмутился Бражник. Золотой тихонько заскулил. Сильвестр Герасимович поправил свою неизменную шляпу и вздохнул:

– Не понимаете вы, Панас Михайлович, всей серьёзности предстоящего визита.

– Ну да, куда мне! Я же не некоторые, – Бражник обиженно сложил губы варениками и хотел ещё что-то добавить, но в этот момент Галина Петровна с силой дёрнула поводок. Золотой взвыл теперь уже во весь голос. Панас Михайлович резко развернулся. – Ты шо? – увидев сзади Михееву, он осёкся. – То есть, я хотел сказать, шо это вы себе позволяете, Галина Петровна? – Лицо мужчины горело гневом. Он быстро, как мог, наклонился к собаке и поспешил уложить её себе на пузо. Михеева извинилась, признавшись, что всего лишь хотела забрать собаку и увести подальше от толпы.

– Вашему Золотому, Панас Михайлович, совсем нельзя переживать, – сказала она очень серьёзно. – У собак от волнений может пропасть нюх.

Изумлённый этой информацией больше, чем поведением преподавательницы, Бражник позволил Михеевой увести себя. Она принялась ему что-то тихо объяснять на ходу. Голова Бражника по мере их удаления стала клониться к путнице, словно опускающийся на вечерней заре цветок подсолнуха.

– И всё же – что будем делать? – повторил вопрос Бережной.

– Стас тряски до Москвы не перенесёт, – твёрдо заявила Иванова. – Нужно или поездом, или…

– Ага, самолётом. Сейчас ему персональный рейс закажут, – скептически выразил своё мнение Гофман. Разгорячённый от игры, Владимир Давыдович до этого улыбался и даже хохотал, особенно когда в него не попадали. Глядя на него, всем, кто знал его раньше, казалось, что произошло чудо и мужчина излечился от вечного недовольства и постоянной сварливости. Но сказанная фраза всё вернула на свои места: перед студентами стоял прежний сварливый заведующий кафедрой гимнастики. Бережной и Русанов смотрели на него с гневом: мало того, что ничего путного не может предложить, ещё и издевается.

– А ведь Владимир Давыдович прав! Стасу нужен персональный воздушный транспорт, – раздвинув высоких парней, перед агрономом и преподавателями предстала Сычёва. Девушка сияла. Осмотрев её старые кеды и штаны шароварами, Сильвестр Герасимович хмуро вытолкнул из себя мнение о том, что такое решение невозможно.

– А вот и ошибаетесь, – разуверила его Симона. – У моего дяди есть в распоряжении вертолёт. Если я смогу откуда-то позвонить, то он не откажет.

Девушка так убедительно кивала головой, что Эрхард оглянулся на Бережного.

– Симоне можно верить, – сказал он и, взяв Сычёву под руку, потащил её к бараку. Агроному был подан знак следовать за ними. Фельдшера Бережной попросил остаться снаружи.

– Заканчивайте игру и готовьтесь к бане, – дал он распоряжение Русанову.

– Интересно, а кто же у нас дядя, если он летает на собственном вертолёте? – задумчиво произнесла Кашина, дёргая себя за конец косы.

Вопрос повис в воздухе, как и выражение всеобщего удивления на лицах.

27

Войдя в пристройку, где им предстояло жить, Малыгин поразился: туда ли он попал? За несколько недель хозяйка переклеила в комнате обои, повесила тюль и шторы, застелила кровати пушистыми покрывалами, на единственное кресло бросила мохнатый плед, на стол постелила скатерть. Пошуршав ступнями по ковру, брошенному на дощатый пол, Виктор пошёл в хозяйский дом принять щедро предложенную ванну. Опустив тело в пену «Бадузана», переполняющую края, он с удовольствием закрыл глаза: «Что ж, неплохая компенсация за испорченные планы на вечер».

Месяц назад, проснувшись после их первой ночи, Лола ощутила в голове щелчок сродни выстрелу. Что было у Капустиной прежде? Ранний неудачный брак и тусовки с торгашами разных мастей и национальностей без перспективы устроиться замужем поудачнее. Теперь же козырь сам упал ей в руки. И чтобы не упустить лакомый кусок, эта «лиса» запаслась лестницей – послала в Леселидзе ни к чему, казалось бы, не обязывающую телеграмму. Откуда же ей было знать, что текст сообщения станет достоянием всей сборной?

– Ты, Витечка, чем дёргать себя и меня дурацкими претензиями, лучше ешь. Мне твоя свобода не нужна. Я забочусь исключительно о твоём благополучии. Будет хорошо тебе, значит, будет хорошо и мне, – вертелась Лола всё той же рыжей плутовкой, ловко умасливая спортсмена и крутя перед его носом хвостом, а вернее, юбкой с высоким боковым разрезом. На столе стоял трёхзвёздочный коньяк, лежал нарезанный балык осетра, на горячее женщина приготовила фаршированные перцы. Принимаясь за еду, Малыгине грустно кивнул:

– Где ты работаешь, что можешь позволить себе такое? – Он брал один за другим куски осетрины, карбоната, хлеба, сыра… надкусывал, отставлял, тянулся за новыми. Наливал коньяк, выпивал залпом, сразу тянулся за шампанским, не допив его, требовал чачи, которую привёз для ребят, но в их отсутствие выставил на стол для себя. Чем больше он ел и пил, тем сильнее чувствовал неприязнь к заведующей базой на промышленном предприятии. Она смотрела на такое поведение без комментариев – нагляделась в компаниях на пьяных мужчин, знала, что лучше им не перечить. Но когда гость обозвал её «торгашкой», Капустина предложила ему пойти спать.

– Согласен, – кивнул красивый блондин и побрёл вслед за Лолой. Ему было наплевать, что спать не хотелось и было ещё рано, что по телевизору после программы «Время» должны были показывать «Вокруг смеха», что пристройка, в которой им предстояло прожить весь будущий год с Поповичем, вдруг стала низка и темна, что… Стоп!

– Кто побросал на пол мою хурму? – заорал Малыгин, заметив под кроватью, к которой его вели, три плода, привезённых им с Кавказа. Четвёртый лежал надкушенный на столе.

Лола бросилась поднимать фрукты. Они были побиты так, словно ими стучали об пол. Зайти в пристройку без спроса мог только один человек. Протягивая Малыгину помятые плоды, женщина пожала плечами:

– Да что ты так расстроился, Витечка? Подумаешь – хурма!

– Это не просто хурма! Это мой гостинец очень важному для меня человеку! – почти выкрикнул Малыгин.

– Дежурной тёте Ане? – Лола пыталась заглянуть в глаза парня, осевшего на кровать и подпёршего голову руками, в которых держал фрукты.

– Я их за столько километров вёз! И всё для того, чтобы какой-то малолетний обалдуй испортил их, – он был готов даже ударить ни в чём не повинную Лолу. Если бы не она, Виктор не сидел бы сейчас тут, и хурма осталась бы цела. – Пошла вон отсюда!

Лола попятилась к двери. Ужасаясь самому себе, юноша заплакал: никогда он так с женщинами не разговаривал.

– Ну и ладно, – согласилась хозяйка, совсем не понимая мужчину. – Ну и пойду. Чего тут истерики устраивать? Ребёнок ведь. Откуда он мог знать, что эти оранжевые шарики съедобны.

– Пошла вон! – снова крикнул Малыгин и швырнул один из фруктов. Он попал в косяк. Дверь быстро закрылась. – Ребёнок, – шмыгал Малыгин носом. – Да я бы этого ребёнка вместе с тобой… – тут взгляд Виктора упал на его огромную сумку. Отчего-то она показалась примятой. – И сумку мою трогать не смей! Я сам своё бельё постираю, – бросил он через дверь.

Лола снова заглянула и, странно улыбаясь, повела плечом:

– Так, Витечка, твоё бельё уже давно на верёвке за домом сохнет.

– Как?! – крикнул Малыгин. Одновременно с этим возгласом ужин оказался на полу и растёкся мерзостью, от которой хотелось вывернуть нутро наружу снова и снова, чтобы очиститься. Капустина охнула и тут же побежала за тазом, тряпкой и резиновыми перчатками. Вернувшись, она уложила высотника на кровать, сняла с него кроссовки, закинула его ноги на кровать и помогла повернуться лицом к стене. Обижаться на неё, такую заботливую, было стыдно.

– И когда ты только успела? – заплакал Малыгин, подразумевая бельё. Убирая за Виктором на корточках, Лола прокряхтела:

– Так, в этой жизни, Витечка, хочешь жить, умей вертеться.

Сжав челюсти, Малыгин прошептал:

– Всё равно, я приказываю тебе, я тебе настрого запрещаю рыться в моих вещах. Поняла? – Лола ответила молчаливым кивком. Виктор развернулся. Взгляд его горел ненавистью: – Я не расслышал: тебе ясно, что я сказал?

Женщина отпрянула от кровати, бросив тряпку.

– Да понятно, понятно. Что ты так дергаешься? Вот смотри: тебя опять мутит. Отворачивайся давай, – стала уговаривать она, и опять заботливо, опять так, что стало обидно за свою несдержанность. Малыгин лёг на спину и трижды глубоко вдохнул-выдохнул, пытаясь успокоить нервы:

– Ладно. Замяли. Но чтобы больше ты за меня ничего не решала. Обещай! – несмотря на то, что молодой человек был прилично пьян, смотрел он сейчас твёрдым взглядом.

– Обещаю, Витечка, – кивнула Лола. – Обещаю впредь спрашивать тебя обо всём. Хочешь, я даже выложу мандарины из холодильника обратно тебе в сумку?

Виктор резко сел:

– Что ты сказала? Какие мандарины? – Килограмм мандаринов, хранить которые он собирался две недели, уже лежит на полке холодильника вот этой мерзкой гадины, щупальца которой перешарили всю его сумку! – Убери тут всё и пошла вон! – прошипел он, схватился за голову и, отвернувшись, натянул на себя одеяло. Так плохо Малыгину давно уже не было.

28

Признав ничью в игре, запланированные конкурсы отменили, оставив в программе только костёр. Ребята принялись складывать шалашом доски от разломанных ящиков.

– А кому теперь этого куклёнка? – спросила тётя Маша, вертя в руках большого голыша. Пупса она выпросила у младших дочерей для состязания в пеленании.

– Несите обратно домой, Мария Николаевна. Сами ведь видите, какой расклад. Каждый час всё меняется. – Попинко вздохнул, сунул палки под мышку и, шевеля ими, как опущенными крыльями, побрёл на поле. Там уже ловко справлялись Игнат, Серик и Армен. Миша Соснихин, как обычно, давал много советов, как подкапывать землю вокруг костра, как ставить палки в упор одна к другой, но от хоккеиста, вместе с его «дорогой редакцией», было больше суеты, чем дела. Попинко молча остановился, не дойдя до ребят, и оглянулся на повариху, провожающую его взглядом. Даже в баню он идти теперь не хотел.

– Да, дела-а, – проговорила тётя Маша, отправляясь в столовую и прижимая к себе пупса как дитя. Площадка перед зданием опустела. Студенты, кроме копошащихся с костром, разошлись кто куда, ожидая вестей из Астапово.

Тем временем Симоне удалось дозвониться из правления совхоза до дяди. То, что у Доброва как минимум сотрясение мозга, сомнений уже не было: его вырвало ещё раз прямо перед Эрхардом. Продиктовав родственнику координаты поселения студентов, Симона положила трубку и посмотрела на всех:

– Вертолётчики смогут быть только завтра утром. Ночью никто не летает.

– Это понятно, – кивнул Эрхард, не до конца веря происходящему.

– Непонятно только, как пережить ночь, – выдохнул Бережной и отвернулся, скрывая слёзы: – Это же мой лучший спортсмен, Сильвестр Герасимович! Что будет, если он никогда больше не сможет выйти на дорожку? Голова – не ноги, её просто так не загипсуешь.

Зинаида налила преподавателю попить. Прозрачный графин с чистой водой неизменно стоял на столе председателя и не раз выручал в подобные моменты. Эрхард подошёл сзади и одобряюще положил руку на плечо москвича:

– Ничего, Рудольф, всё будет хорошо.

– Даст бог, выкарабкается Стас. Я верю в это, – отчаянно запротестовала Симона, отрицая общее уныние.

– При чём тут бог? – ответил Бережной вяло.

– Бог – он при всём, Рудольф Александрович, – энергично ответила девушка. Бережной обернулся и посмотрел, как Симона перекрестилась на окно, тёмное от сумерек.

– Да, конечно. Ты права, Симона. Спасибо тебе, – Рудольф Александрович и сам был бы не прочь сейчас осенить себя крестом; мать его была верующая, и маленьким он помнил её молитвы, особенно в дни войны. А ещё Бережному очень хотелось, чтобы сейчас рядом стояла Адольфа. Она наверняка нашла бы что сказать для успокоения. Заведующий кафедрой лёгкой атлетики был единственный из приезжих, кто радовался тому, что сельхозпрактика продлена. Эрхард и Зинаида, не раз на своём веку видавшие, как крестятся пленные немцы, молча смотрели на Сычёву – неказистую, несуразную в своих штанах-шароварах, сапогах, похожих на унты, длинном бесформенном свитере и с широким шарфом, в два оборота повязанным вокруг шеи.

– Поехали в лагерь! – скомандовал агроном, убедившись, что больше в правлении делать нечего. – Зина, ты завтра с самого утра собери нам с Ветровым планёрку с бригадирами и председателями колхозов области. Нужно всем сказать, чтобы не отпускали практикантов ни на речки, ни ещё куда. Пусть сидят по местам расселения и не рыпаются. – Эрхард злился ещё и оттого, что он прекрасно знал то место, где занырнул Стас: такой мосток был на реке один. При нормальном уровне воды они там с пацанами в детстве и купались, и ныряли с берега и с мостка. «Но после летней жары и без дождей река обмелела. А дно там – каменное. Так что лучше предупредить других, во избежание, так сказать. Что как этот Добров не выкарабкается или, как сказал Рудольф, пожизненно останется инвалидом? Вон, преподаватель по анатомии заметил, что у парня левый глаз в сторону уходит. А медсестра сразу заохала: «С чего бы?». Размышляя, Эрхард увидел, как вытянулось от удивления лицо секретарши.

– Что ты смотришь на меня, Зинаида, как… – он хотел сказать «как баран на новые ворота», но удержался. То, что позволялось среди деревенских, перед чужаками из города лучше не выставлять. «Они и так нас считают дикарями и немытой глубинкой, – агроном откровенно пожалел, что сам поехал к больному. – Надо было всё же оторвать Ветрова от семейного застолья. И то, можно подумать, впервой, – жена его по полгода сутками не видит», – подумал агроном и тут же заткнул эти мысли.

Николай Петрович поболее него шало крутился по колхозам, элеваторам, автобазам и прочее, решая нескончаемые проблемы хлеборобов. Советское село, несмотря на шестьдесят лет правления коммунистов, не жило – выживало, вытягивая на плечах и поломанную технику, и неимоверные нормы по сборке, «спущенные» властями, и личные проблемы жителей, и их профессиональные неурядицы. Жена и две дочери Ветрова так ждали этого выходного, чтобы отметить его пятидесятилетие, что Эрхарду всё же стало стыдно за свой эгоизм.

– Сильвестр Герасимович, вы что, правда собираетесь завтра устраивать планёрку? – секретарша криво улыбалась.

– И правда, Зинаида, и кривда, – вспыхнул агроном. «Тоже, нашла время показывать характер», – окатил он женщину ледяным взглядом.

Она пожала плечами:

– Ваше дело приказать, моё – слушаться.

– Вот и прекрасно. Хвалю за соблюдение субординации, – согласился Эрхард, но, как только секретарша открыла ежедневник, он издалека заметил в нём надпись, подчёркнутую красным, и тут же стушевался: – Хотя… Что я говорю? Завтра же эта долбаная проверка, – не сдержался он, садясь на ближайший стул и роняя лоб в ладони упёртых рук: «Действительно, как пережить ночь?». Кабинет председателя этого хозяйства мало чем отличался от таких же в других местах: бюро, длинный стол, множество стульев.

– Вы что?! – выпучила глаза Зинаида, пугливо сметая пыль со стола начальства, словно могла смести и слова. Секретарь правления была так вымуштрована, что никогда не позволила бы себе столь неуважительно говорить про высшие, да к тому же партийные инстанции.

Агроном помолчал, потом махнул рукой и, поднявшись, пошёл прочь, не объясняясь.