Текст книги "Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 2. Колхоз"

23

Едва Малыгин сел в электричку и уставился в окно, как перед ним возникла Лола Капустина: в красных колготках, чёрной мини-юбке и шерстяных чёрных гетрах до колена. Маленькая и щуплая, она смотрелась во всём этом как подросток. Виктор задержался взглядом на её фигуре, особо отмечая длину ног, подчеркнул про себя наличие талии, представил объём груди, скрытый воздухом куртки, и слабо улыбнулся.

– Приве-ет, – голос юноши звучал томно, в глазах с поволокой, кроме усталости, был явный интерес. Он указал глазами на сиденье напротив себя. Лола кивнула, поставила квадратную, мешковатого вида сумку, положила на холодные деревяшки руки, уселась на ладони ляжками и оказалась совсем близко.

– Привет-привет! А ты разве не уехал на сбор в Леселидзе? – голос женщины звенел.

«О! Да с ней надо держать ухо востро», – пронеслось в голове Малыгина; абхазскую спортивную базу он упоминал при хозяйке всего единожды.

– Вот, еду, – ответил он коротко и пожалел, что расплылся в улыбке.

– А ночевал в Малаховке? – Лола смотрела дружелюбно и, видимо, хотела казаться безразличной, но Виктор уже немного знал женщин, поэтому согласно кивнул и снова усмехнулся про себя: «Сейчас спросит: где именно?».

– У знакомых?

– В общежитии.

– Так ведь там никого нет? Все в колхозе…

– Значит, есть, раз я там ночевал.

От пристального взгляда Лола растерялась, поёрзала на ладонях, а, вытащив руки из-под ног, принялась растирать их, затёкшие, холодные:

– Жаль, что ко мне не заглянул: пропустил хороший ужин и ещё лучший завтрак.

– Да? – редкие мужчины, особенно холостые, оставались равнодушными к теме еды. – И чем же у нас кормят?

Лола стала перечислять, глядя в окно и словно делала одолжение:

– Маслины с маслом, гренки с тонко нарезанным овечьим сыром на помидорах с чесноком; печёные в духовке кабачки под сливочным соусом и с укропом; зарумяненная на сковородке индюшечья вырезка под шампиньонами, например? Под хорошее Ркацители. Как тебе? – Виктор удовлетворённо кивнул, как настоящий гурман. Лола с воодушевлением продолжила: – А утром – м-м-м, сваренный в турке шикарный кофе и тоненькие канапе с молочной колбаской. А на сладкое – домашний творог с вареньем из свежей чёрной смородины, перетёртой с сахаром.

– И апельсиновый сок? – завтрак соответствовал меню любого западного отеля высокой категории, в каких Малыгину приходилось бывать.

Лола спокойно кивнула:

– И апельсиновый сок.

– И всё это в одной кухне?

– И даже для одного человека.

– А для домашнего творога сама коровку держишь? Какая умница! И смородину своими ручками собирала? Трудяжка. – Виктор глумился. Впрочем, теперь тон его шуток был безобидным. Ответ парень получил чёткий и почти сухой:

– Ничего не в тягость для себя любимой. И вообще, разве умение устраиваться в жизни – это плохо? – Капустина смотрела томно, накручивая на палец длинный локон крашенных волос оттенка красного дерева.

Виктор не отпускал кокетку взглядом, отмечая про себя, что она совсем не так глупа, как может показаться.

– Учту.

– Когда? – Лола, похоже, привыкла брать быка за рога, не откладывая. Вопрос оказался вызовом. Отступление могло быть расценено как слабость. И хотя Виктор вполне мог сослаться на занятость, отчего-то в этот миг – ох уж эти спортсмены высокого уровня! – ему захотелось поиграть на грани фола.

– Может быть, даже сегодня вечером, – расплылся он в улыбке – и от своей смелости, и от полученного приглашения. – Ничего нет лучше, чем еда, приготовленная для человека, которого очень ценишь.

Он смотрел на Лолу, ожидая ответа. Вроде бы ничего и не пообещал, а в то же время вселил надежду. «Станет ли она готовить ужин, не будучи уверенной, что я заявлюсь?» – размышлял юноша с каким-то непонятным самому садизмом. Почему-то хотелось не просто играть с этой женщиной, а делать ей больно. Даже стало страшно за себя: он ли это, ласковый и мягкий Витюша, как его называла ещё полчаса назад Николина? Или он со всеми разный, в зависимости от женщины, которая перед ним? «Подобному – подобное». Как-то так. Или это было про лечение?» – путаясь в мыслях, он осуждал себя за наглость, но при этом испытывал кураж. Губы женщины, сидящей напротив, сжались в тугую трубочку, её щёки втянулись внутрь, взгляд стал хищным:

– Замётано. И, думаю, ты об этом не пожалеешь.

«Посмотрим», – успокоил Виктор себя, зная, что в любой момент сможет отразить натиск. Чего-чего, а уж самоуверенности высотнику было не занимать.

24

Встав плечом к плечу, Николина и Андронов широко замахивались и синхронно опускали мётлы на землю, откидывая листья и ветки как можно дальше вперёд. В конце дорожки стояли вёдра для мусора, там же лежали грабли. От работы молодые люди раскраснелись и им пришлось снять куртки. Да и солнце раскочегарилось – время приближалось к десяти утра. Опаздывающий Шумкин до сих пор не появился.

– Ну барбос этот Мишка! Как приедет, я его лично отчехвощу, – пообещала Лена. Игнат, внимательно посмотрев на подругу, грустно усмехнулся:

– Тебя в колхозе кто-то ждёт?

Лена вспыхнула так, что было заметно даже через румянец, и перестала мести.

– Ещё чего!

Утерев лоб, она посмотрела на ёлки вблизи невидящим взглядом. Ей представились лица ребят: Стальнова, Малыгина, Галицкого, а потом и вовсе Армена Малкумова. Николина улыбнулась. Андронов тоже перестал мести:

– Может, всё-таки я прав?

Лена ответить не захотела. Да и кого она могла бы назвать? Малыгина? «Слишком красивый, очень нежный, – затылок девушки онемел, словно Виктор поцеловал её только что. – Зачем мне это сейчас? Зачем? – Когда впереди четыре года учёбы, пусть в физкультурном институте, который её родители, например, считают несерьёзным, но, на самом деле, тот, кто хочет учиться, научится многому и здесь. Да и в спорте хотелось добраться до звания мастера спорта, а до него ещё четыре сантиметра. – Всего четыре? Да нет, целых четыре! Какие уж тут женихи? Итак, с Малыгиным разобрались – друг и точка. А другие? – снова перебрала Николина имена ребят. Мысли толпились у выхода из головы, как бараны у ворот: упрямые, отталкивающие друг друга, занимающие собою всё пространство. Армен Малкумов, с его кавказским менталитетом, пробовал ухаживать за всеми. Галицкий… Что она поняла про десятиборца после тех немногих встреч, что были в июле? В большинстве ситуаций он чаще стоял за спиной Стальнова.

«Стальнова», – внутренний голос повторил фамилию с определённой нежностью. Николина пошатнулась и вскрикнула: боль, острая, молниеносная и совершенно нестерпимая, пронзила живот ещё дважды, снова заставив вскрикнуть. Андронов увидел, как зрачки её резко сузились, потом расширились, отражая небо. Это нельзя было ни сымитировать, ни пропустить. Игнат попробовал поддержать Лену сильными руками, но она остановила его.

– Погоди, не трогай меня. Пусть сначала пройдёт.

– Так это у тебя, значит, уже не в первый раз? И как часто бывает? – Игнат низко наклонился, пытаясь понять, что с Леной не так. Её приступ вроде бы угасал; боль разлилась по напряжённому животу, но это уже было просто ощущение дискомфорта, которое можно было перетерпеть. Закусывая губы, Николина глубоко дышала, словами успокаивая и себя, и юношу, ставшего невольным свидетелем приступа.

Шумкин шёл к кафедре быстрым шагом, ругая себя за опоздание и мысленно приготовившись к худшему исходу. На дорожку к кафедре он вывернул на всей скорости, но, увидев незнакомого парня, высокого, стройного, обнимающего Николину, которую Миша узнал сразу, встал как вкопанный. Поняв, что двоим не до него, торопыга отпрянул назад, к елям. Там и стоял несколько минут, наблюдая за ситуацией, которую, иначе как интимной, не назвать.

Постояв ещё немного и решив, что был достаточно деликатным, Миша грузно шагнул на дорожку снова, переступая через брошенные поперёк пути грабли.

– Ничего никому не говори. Прошу тебя, Игнат, – попросила Лена, заметив одногруппника. В её голосе и взгляде была мольба. Андронов кивнул.

– Как хочешь, – отступился он; Шумкин был уже совсем близко. – Только с этим надо бы как-то разобраться!

Лена кивнула.

– Развлекаетесь? – десятиборец опустил вещи на землю, не отвечая на приветствия.

– Дорожки вот метём, – ответил Игнат, не принимая ироничного тона.

– Я и говорю – развлекаетесь, – Миша хмыкнул, полосонул по Лене брезгливым взглядом и отвернулся. Игнат не мог не заметить этой неприязни.

– Тогда и ты поразвлекайся. Тебе тоже велено было примкнуть к нам, как появишься, – Андронов насильно всунул метлу Лены в руки не представившегося наглеца, а девушку приказным тоном отправил внутрь здания. Николина медленно пошла к кафедре.

«Эх, Михайло Потапыч! Неуклюжий и толстопятый», – подумала Лена, и во рту стало горько.

25

Бережной осторожно притрагивался к вещам в кабинете Горобовой: семейной фотографии в красивой деревянной рамке, покрытой лаком, кубку за победы в баскетбольном турнире – декан до сих пор выступала за ветеранов в Раменском клубе, пепельнице… Он знал, что Наталья курит. Иногда он улавливал от неё лёгкий запах табака. Не тот, что насквозь пропитывал кожу и корни волос, вызывал отвращение при разговоре. Лёгкая дымка единственной, порой, выкуренной за день сигареты примешивалась у женщины к парфюму «Фиджи», тягучему, глубокому и уже много лет столь характерному именно для этой неё. Рудольф Александрович провёл пальцем по идеально чистому хрусталю, понюхал пепельницу инстинктивно, как привык нюхать абсолютно всё, что проходило через его руки, и, не уловив ни малейшего запаха, поставил на место. Затем сел на стул начальницы и закрыл глаза.

Горобову он знал с 1974 года. Скрытый интерес, не мужской – профессиональный, Бережной стал проявлять к ней тогда, когда в 1976 году Наталью Сергеевну назначили деканом. Сначала ему очень хотелось, чтобы дела у новой начальницы пошли плохо, и она не справилась с вверенным ей коллективом, состоящим преимущественно из мужчин, да ещё с такими характерами, как у него, Бражника, Гофмана. А ещё Печёнкина, тоже, формально, в подчинении декана, но так кичившегося неприкосновенностью своего партийного статуса. Бережной вспомнил, как они с коллегами, казалось бы, подготовили всё для триумфа мужчин-диктаторов. Но вышло наоборот: на первом же педсовете, словно разгадав коварные планы, Горобова для начала лишила всех права слова, предложив оставить все вопросы на конец заседания, а затем так мастерски представила коллективу предстоящие перестроечные мероприятия по организации и ведению педагогического процесса, что о дурных мыслях забыли все. Именно в тот первый день женщина-декан была окрещена и негласно признана «женщиной-властью». Так назвал Горобову сам Бережной, а Бражник и Гофман с ним согласились. Печёнкин же понял, что к рулю в институте поставлен руководитель, способный заткнуть за пояс любого. На все неожиданные вопросы по проблемам института, о которых, казалось бы, новый декан знать не мог, Горобова отвечала конкретно, за словом в карман не лезла, как и не стеснялась давать характеристики некоторым преподавателям. Именно с той поры в институте прекратились внеурочные планёрки и установился чёткий график проведения педсоветов. Именно тогда Горобова освободила преподавателей практических видов спорта от общественной нагрузки в виде рейдов Народного патруля, обязательной явки в качестве народных представителей на заседания районного комитета партии и даже работы на агитационных участках во время выборов. Именно они, после теоретических занятий пропадавшие в манежах, залах, бассейнах, заканчивали свой рабочий день далеко за определённые педагогам пять часов пополудни. Поэтому именно они переполовинили список противников Горобовой.

Бережной убедившись, что Наталья Сергеевна не только видит его усилия по ведению работы на кафедре, но и, часто прилюдно, не скупится на похвалы, очень скоро стал её соратником и даже приятелем. Она тоже была рада доверительности их отношений, без опасения, что они перейдут в большее. Да, интерес Бережного к Горобовой был вовсе не мужской – в молодости Рудольф Александрович обжёгся с женитьбой, о которой никогда и ни при ком не вспоминал. И всё же природа напоминала мужчине о том, что даже женщина, не проявляющая интерес к противоположному полу, может быть предметом мечтаний. И вспоминались ему то расстегнувшаяся ненароком пуговичка на блузе, открывшая царское декольте, то редкий сентиментальный взгляд руководительницы на него или кого-нибудь другого, то необычный тон голоса, волнующий и вызывающий определённые физиологические позывы…

Посидев ещё некоторое время, Бережной встал и внимательно оглядел кабинет. Верхний блокатор задвижки оконной рамы был опущен немного ниже, чем положено. Рудольф Александрович поднял фиксирующий язычок максимально вверх. Часы показывали начало одиннадцатого, стоило поспешить, Вернув ключ преподавательнице по гигиене, той самой, что не поехала в колхоз по причине нестабильного диабета, Бережной засеменил на кафедру.

26

От студентов пахло землёй настолько тяжело и отчётливо, будто это не картошка, а сами они были закопаны в грядки. А ещё в столовой висели запахи пота и табака. Наружная влага пропитывала одежду насквозь, задерживая их надёжно и надолго. Но на этот живой дух внимания не обращали – рассаживались по местам, не глядя ни на соседей, ни на преподавателей. Ещё два часа работ привели к тому, что куртки и ветровки скрипели, а обувь разбухла и покрылась мокрой землей.

На грязь всё ещё реагировали, отряхивались от неё, тщательно мыли руки в наружных умывальниках, по приказу Молотова и Зайцевой послушно скидывали обувь у входа, оставляя её на террасе, чтобы пройти внутрь, следя разводами от носков. Доходя до комнат, падали на несколько минут на кровати, скинув верхнюю одежду кто на их спинки, кто на пол, кто на стул, потом вставали и надевали сухие носки вместо мокрых. Их кое-как размещали на батареях, вовсю шпаривших жаром во благо жильцам, натягивали сменные тапки, кроссовки, туфли и шлёпали, кому куда нужно. А уже через десять минут снова выходили на улицу, совали ноги в оставленную снаружи обувь и вскрикивали от холода. Толку-то было от переодевания? Обувь стыла и сырела ещё и изнутри.

В столовую заваливали нешумно, тяжело ступая, уже сейчас ощущая усталость во всём теле от непривычной работы, от неудобных поз во время неё. Вдыхали запах еды, зло осматривали очередь у раздачи с пустыми тарелками и тут же, при виде разложенных на столах ложек, вилок и пустых стаканов, ощущали, как обоняние ещё больше обостряется и подступает дикий голод, от которого хотелось съесть даже недоваренное, даже сырое, и ждать не было никакой возможности. И тогда такие как Гена Савченко или Стас Добров кидались к стойке раздачи без очереди, осыпали поварих вопросами об оставшейся еде, клянчили вдобавок к налитой тарелке супа морковку, очищенную на ужин и залитую в кастрюле водой, или горку капусты, нашинкованной в таз, тянули руки к варёным яйцам в скорлупе, сложенным в судок. Остальные, более дисциплинированные, сидели на своих местах и, глядя, как Вера – помощница главной поварихи, разливает суп очередникам, теребили хлебницы, жевали всухомятку, а дождавшись очереди, вскакивали и выстраивались в цепочку. Дойдя до окошка раздачи, подставляли под половник тарелку, хватали её, уже полную, обжигаясь, несли к столу и сразу же принимались за еду, как будто боясь, что суп может испариться. Съев его, многие, особенно ребята, просили добавки. Тётя Маша охала, причитала – «хватит ли второй смене?» – но всё-таки наливала повторно, каждый раз улыбаясь и желая приятного аппетита. Вера, тощая девушка возрастом за тридцать, с настолько близко посаженными глазами, что при опущенном взгляде пышные ресницы, казалось, щекочут ей нос, уже была занята сервировкой второго, за которым подходили по кругу и опять по очереди. Вера и тётя Маша торопились, утирали пот, внимательно оглядывая, кто ещё не обслужен, не подошёл ли кто-то за вторым дважды, не обделили ли кого компотом. Из-за столов выходить не спешили; хотелось подольше побыть в тепле, вдыхая ванильный аромат подходящих в духовках булок. Сдоба была для полдника, а сейчас хлебали суп с клёцками и жевали картошку, тушёную с мясом. Неизменный компот заменял десерт.

– Помидорок бы сейчас, – хмуро пожаловался Стас Добров, пережёвывая рагу. – Осень в разгаре, а на столе ни одного овоща.

– Как это – ни одного? А картофель? – Кашина подцепила вилкой крупный кусок и подняла на общее обозрение.

– Тоска, – огрызнулся Стас. – Сразу нажраться хочется.

Галицкий, не переставая хлебать вторую порцию супа, сунул ему кулак под нос. Стас вздохнул и снова принялся за еду.

– Картофель – это вещь, – пробубнил Попович, допихивая в рот к картошке кусок хлеба с солью; солонки и перечницы были часто расставлены по всей длине столов. – Стасик прав – щас бы сальца сюда, – произнёс он, грустно рассматривая в рагу крохотные кусочки постного мяса.

– Картофель, картофель… В поле – картофель. В столовой – картофель. Если так пойдёт, то он скоро сниться будет. – Настроение Доброва было, как погода: уже хмурое утро не предвещало ничего хорошего, а к обеду задождило плотно, без перерывов. К тому же подул ветер с севера. Средневик тяжело выдохнул и посмотрел на Кашину. Ира улыбалась, как до этого:

– А тебе, Стасик, про что хотелось бы видеть сны? Или, может, про кого?

– Или, может, без снов обойдёмся? – вмешался Стальнов, перехватывая внимание Кашиной. – Чего впали в минор? Сегодня только первый день, а у тебя, Стас, уже унылая рожа. Давайте вечером собиремся, чтобы не киснуть. – Он посмотрел на Галицкого, требуя одобрения. Юра кивнул:

– Почему бы нет? Гитара есть. Попоем. И стенгазету заодно нарисуем. У кого какие соображения, как её назвать?

Обедавшие соображали лениво.

– «Студент-спортсмен», – предложил Шумкин.

– И подпишем: «заветы грядущим поколениям», – пошутил Кирьянов.

– Тогда «Спортсменов дружная семья», – Кириллов указал на себя и Толика-старшего.

– Похоже на пособие для извращенцев, – ухмыльнулся Савченко.

– «Затяжной прыжок студентов», – сказала Маршал со значением.

– Парашюты дать забыли, – продолжил Соснихин и засмеялся, добавив к сказанному «дорогую редакцию».

Сычёва, глядя в потолок, произнесла мечтательно, но громко:

– «Малаховское братство».

– Чего? – возмутилась Кашина. – Поповщиной отдаёт.

Но Галицкий помотал головой:

– А вот и нет. Братство – это как союз. Да? – Сычёва кивнула. Галицкий поднял руку вверх: – Предлагаю голосовать: кто за это название?

Руки с ложками и даже стаканами ответили взмахами.

– Если петь не хотите, то можно поиграть в разные игры, – сказал Стальнов невпопад и расчертил на столе вилкой таблицу для крестиков-ноликов.

– О, это здорово! – оживилась Цыганок. Хотя она и отдала Гене половину порции рагу, он всё равно злился на то, что его распекали при всех. – А где соберёмся? – Света пыталась говорить громко и задорно, как комсомольский активист перед сбором макулатуры.

– Можно у нас, – предложил Попинко и тут же закашлялся от недовольного взгляда Стальнова. Представив, как в их аккуратно обустроенной комнате кто-то усядется грязными штанами на его одеяло, как начнут шуметь и, не исключено, хватать личные вещи, Володя сжал губы. Выручила Кашина. Махнув куском бумажной салфетки, чтобы развернуть её, Ира категорично заявила, что их комната больше, да к тому же есть свободные кровати. А так как глядела она на гимнасток, Зубилина и Масевич кивнули. Им тоже совсем не хотелось коротать вечера до отбоя исключительно в кругу любимых соседок.

– При чём тут кровати: ты нас играть зовёшь или спать? – голос Доброва все-таки повеселел, и глаза смотрели теперь с ухмылкой.

– Дурак ты, Стасик, – необидно скривилась Ира-прыгунья. – Больше кроватей – больше места, чтобы сидеть. Разве не так?

– Не забывай, Ира, что вечером должна приехать Николина, – робко напомнила Воробьёва.

– И не только она, – поддержал Галицкий, мгновенно поняв, о чём девичья печаль в глазах. Лиза робко улыбнулась.

– А, ну да, там едет основной запевала Шумкин, – засмеялся на весь зал Юлик, напоминая, как во время вступительных экзаменов по гимнастике Миша никак не попадал в ритм упражнений на ковре.

– На ковыре в ритым никыто не попадал, – заметил Серик с улыбкой.

– А ты откуда знаешь? Ты же в раздевалке отмокал? – повернулся к нему Кириллов, глядя возмущённо, потому что принял часть критики на свой счёт. Серик, с набитым ртом, выпучил глаза, развёл широко руки и зашепелявил, удерживая пищу:

– И шито шито сидел в раздевалка? Я иногыда оттытуда выходил и на вас сымотрел. Ах, какие девушки кырасивые ластошки делали. Просто – прелесть!

Шандобаев посмотрел на Маршал. Хмыкнув, Таня поперхнулась. Цыганок участливо принялась стучать ей по спине рукой.

27

Бело-жёлтый микроавтобус, одолженный Мироном у зятя в Раменском автопарке, уже пересёк выезд из деревни Астапово и продолжал свой путь вдоль реки, на которой она стояла. Через два километра дорога запетляла, то скрываясь в пролесках, то выскакивая на простор полей. Уазик широко раскачивало на ухабах. Мирон так измаялся к концу, что перестал шутить и мечтал лишь о том, чтобы поскорее добраться до места. Понятие о колхозе у старика было кинематографическое: раз деревня, значит – баня. Раз баня – то и по чекушке выпить не грех. А назад поедет «не ранее завтрева, поутру». Водитель угрюмо глядел на дворники, смахивающие дождь с лобового стекла. Дорога после обеда совсем раскисла, а нудный дождь убаюкал девушек. Бережной, сидя с Мироном рядом, вел беседы, чтобы прогонять дрёму.

В колхоз Рудольф Александрович ездил каждый год. Осенние работы он любил и считал, что человек должен отдавать свой долг не стране, нет, – земле, что кормит его. Бережной бывал на разных работах: в Узбекистане собирал хлопок, в Казахстане – рис и табак, на Украине – яблоки и помидоры. Картошка в России была самым привычным для сбора овощем. Русский человек больше всего есть именно её. Ни макароны, ни рис, ни пшено или овёс, а её, родимую. Хоть жарь картошечку, хоть парь, хоть пюре сделай или целиком запекай – не обманешься, сыт будешь. И отходов почти никаких, и мороки мало: перебрал пару раз за зиму, усы оборвал – и жируй. В военные и послевоенные голодные годы многих, кто жил на земле, спасали «калябыши». Мёрзлую и скользкую картошку находили в земле и пекли из неё что-то, похожее на оладьи.

Воспоминания преподавателя уходили корнями в далёкие времена, когда хозяйством правила мать, а они с братом помогали. Рудольф Александрович родился и вырос в Москве. Отца он не помнил – убили на войне. В армии на снаряде подорвался брат. Через три года умерла мать: от горя и постоянного недоедания. Бережной тогда только окончил столичный институт физкультуры и работал там преподавателем. Женился он от одиночества. Ему были нужны семья, дети, ежедневные заботы о них, а жена твердила о карьере, деньгах, каком-то гэдээровском гарнитуре «Хельга», о замене шумного «ЗИЛа» на изящную «Бирюсу», где морозилка больше, о «Малютке», чтобы жамкала шёлковые чулки, о коврах, машине, даче в Подмосковье… Решив, что не хочет таких сложностей, Рудольф Александрович через пару лет бросил жену, продал квартиру, перебрался из Центрального института физкультуры в Малаховку, поселился на территории вуза и каждый день просыпался счастливым. Работа – любимая, должность – уважаемая, опять же, у начальства на хорошем счету, студенты прислушиваются, квартира в зелёном доме – чем не дача? Зарплаты хватает на все нужды, да ещё откладывать получается неплохо. А ковры? Мещанство! У Рудольфа Александровича в большой комнате, от угла до угла, висела на стене политическая карта мира, бередя воображение поездками в дальние страны, расположение которых на ней он знал наизусть. А жена? Да и пусть с ней! Как любил повторять Бережной в запале: «Тыть-мыть, твою налево». Фраза эта приклеилась к нему ещё в армии и с тех пор проскальзывала в минуты полной речевой беспомощности.

Машина выехала к озеру на земляную узкоколейку и завыла, пробуксовывая в размоях. Дождь не усиливался, но и не стихал: капал нудно, настойчиво.

– Хорошо, что на моём запорожце не поехали. Застрять тут – не приведи Господь! – скривился Мирон. В салоне молчали. Андронов, сидя за Бережным, то и дело поворачивался к Николиной, бледной теперь ещё и от качки. С другого бока от Лены, прислонившись к стеклу, спала Марина. Люба уселась на последнем ряду. Там же пристроился Шумкин и всю дорогу фыркал, когда Игнат смотрел на Лену.

– Проклятая «буханка», – не удержался парень, когда в очередной раз машину мотануло так, что Миша ударился о стенку головой. Вместо жалости его бурчание вызвало смех у Любы:

– Держись крепче, паря, и башку береги! Иначе чем картошку собирать будешь?

– Чтобы картошку собирать – много ума не надо, были бы руки целы, – Шумкин тёр ушибленное место. Непривычное «паря» – так в Малаховке кликали и ребят, и мужчин, и даже стариков, и не только местные, но и приезжие, прожившие тут несколько лет и перенявшие это короткое обращение, как местный диалект, – резало слух, раздражало.

– А не скажи, – оспорил Мирон. – Тыква – она везде нужна. – Оглянувшись и отняв от руля одну руку, чтобы постучать по голове, шофёр не успел объехать очередную канавку. Уазик снова сильно кинуло в сторону. Шумкин опять ударился, только теперь о боковую стенку и локтем, отчего и вовсе рассердился:

– Куда нас везут? Глушь какая-то. Колхоз ваш долбаный…

– Чего это долбаный? – улыбнувшись, Бережной снова пустился в воспоминания, но уже вслух и с налётом морали. Они, детьми, и рады были бы ездить вот на такие сельхозработы, но их туда не посылали. После войны сельское хозяйство восстанавливалось медленно, а все силы были брошены на промышленное и жилищное строительство и на учёбу молодёжи. А нынешним студентам на всё времени хватало: и учиться, и спортом заниматься, и в колхоз ездить. Красота!

Рудольф Александрович оглянулся, но увидел только кислые лица.

– Нет, ну ты посмотри на них, Мирон! Какие неженки! Я им про блага, а они… – Рудольф Александрович обиженно надулся, завхоз ему дружески подмигнул, поддерживая, и тоже оглянулся, чтобы что-то сказать, как вдруг на дорогу из пролеска выскочило что-то белое.

Раздался стук о правый бампер. Не удержавшись от мата, водитель крутанул руль влево, нажал на тормоз, и всех буквально опрокинуло вперёд. Визг девчат не заставил себя ждать. Бережной первым выскочил из машины и, глянув, закричал:

– Мирон, мы тут кого-то задавили!

Маленький белый козлёнок, глупый и доверчивый, лежал на боку и смотрел на людей страдающим взглядом. Крови на нём не было, только грязь с дороги, но встать сам он не мог. Шумкин кинулся на помощь, осматривая малютку.

– Осторожно, Миша, от удара у него может быть внутреннее кровоизлияние, – предупредила Николина.

Шумкин согласно кивнул, тут же простив Николиной все обиды, и скомандовал Бережному, не задумываясь, что это преподаватель:

– Рудольф Александрович, принесите, пожалуйста, из машины газету.

– Какую газету?

– Любую. Козлёнка на неё положу. А то так на руки брать – он мне всю куртку испачкает. Не жалко куртки, просто где потом стирать?

Бережной секунду посмотрел на Шумкина с сомнением, потом медленно пошёл к машине, бормоча под нос:

– Прям уж так и любую? Любую не пойдет. Как козла в «Правду» заворачивать? Или в «Комсомолку»? Никак нельзя, – Бережной стал перебирать прессу, купленную для Горобовой и сложенную рулоном в боковом кармашке машины. – «Крокодил» – жалко. Про «Огонёк» вообще речи быть не может. И в «Литературную газету» нельзя – тут много всякой полезной информации, – мужчина копался, перебирая прессу.

– Рудольф Александрович, побыстрее, пожалуйста, – заторопил Шумкин, заметив, чем занят преподаватель. Наконец, пожертвовав «Московскими новостями», Бережной пошёл обратно к студентам.

Миша, подняв животное с земли, бережно понёс его к машине:

– Откуда же ты тут такой балбесик взялся? – он разговаривал с козлёнком, словно тот его понимал. Малыш смотрел доверчиво и жалобно мекал. Николина отошла в сторону и утирала слёзы, как маленькая. Дождь смывал их, а они всё равно текли.

– Чего ты ревёшь? Он же живой! – подбадривал Андронов.

– У него, наверное, перелом ножки, – жалобно предполагала Марина, тоже сопя носом.

– Не, у него просто шок от удара, – громыхала Люба. – Может, ему валерьянки дать? У меня в сумке есть.

– Не надо ему валерьянки, – Шумкин ревностно закрывал козлёнка собой. – Ты лучше ей дай, пусть успокоится. – Миша кивнул в сторону Николиной. Выскочив из машины без куртки, она моментально намокла и замёрзла. Андронов, догадавшись от чего она в действительности вздрагивает, потащил Лену к машине. Люба полезла-таки в салон за каплями. Марина – за ней, выпить валерьянки на всякий случай. В тёплых руках козлёнок успокоился и блеять перестал, вот только глаза его были грустные и взгляд жалостный. Дождик мочил его шерстку, стекая каплями Мише в руки.

– Однозначно, живность – из деревни. Сбежал и заблудился. Так что без разговоров разворачивай машину и поехали назад. Доедем до первых домов, спросим. Другого выхода я не вижу. Да и ветеринара, кроме как в колхозе, тут нигде больше не сыщешь. – Кивнув Мише на своё место, Бережной знаком приказал идти туда. Николина, усаживаясь в машину, снова тихо вскрикнула.

– Болеет она, – тихо объяснил Игнат, наклонившись к уху Бережного.

– Не понял? Так ведь сказала всё прошло! – развернулся преподаватель; не хватало ему сейчас только новой проблемы.

– Всё, да не всё. С утра вот так мается, – ответил Андронов. Шумкин, недовольный задержкой, посмотрел на заговорщиков, подгоняя. Никому не доверяя козлёнка, он уже уселся на переднем сиденье. Сделав Мише знак подождать, Бережной спросил у Игната совсем тихо:

– А что с ней?

– Не знаю. Что-то по-женски. Мне не говорит. Думаю, и вам не скажет.

– Не было печали, – проворчал Мирон, разворачивая машину в обратном от колхоза направлении. Часы показывали почти два. Баня и стопарик отдалялись на ещё незнамо какое время.

– На обед мы точно уже не успеем, – пожаловался Миша козлёнку.

28

Раздражительность Горобовой достигла максимума по десятибалльной шкале к трём часам пополудни. Дождь после обеда зарядил снова, медленно превращая картофельное поле в бассейн грязи, температура понизилась до десяти градусов, холод противно заползал под одежду и пробирал сквозь резину сапог. К тому же у студентов закончились мешки. Уже почти полчаса бригады Зубилиной-Поповича месили грязь, выпрашивая тару для картошки у студентов второй смены. Их Ломов увёл в дальнюю часть поля, и теперь было видно, что и там двигаются, как молекулы при броуновском движении – беспорядочно и притягиваясь к теплу. Пришлось сносить картошку со всего поля поближе к столовой и сваливать её в общую кучу. Когда она выросла до солидных размеров, кто-то заметил, что теперь тут не проехать телеге, что приедет из совхоза за собранным урожаем.