Текст книги "Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 2. Колхоз"

15

Николина очень любила бабушку, она заменяла Лене вечно отсутствующих родителей. Отец работал инженером-проектировщиком телефонных линий в крупном строительно-монтажном управлении столицы. Профессия носила засекреченный статус и дома он про неё не говорил, но благодаря ей у Николиных намного раньше остальных обычных граждан страны появилась в доме трубочка с цифрами без путающихся под ногами шнуров и с мелодичным звонком вместо хрипящего треска или жестяного звона.

Мама Лены служила провизором в одной из старейших аптек Москвы на Арбате. Дома она, по привычке, тоже скрупулёзно взвешивала на кухонных весах и измеряла мерными стаканчиками продукты для приготовления блюд, а домашнее задание у дочери проверяла со всей строгостью, с малого возраста заставляя Лену пересказывать вслух сначала сказки и рассказы, позже – главы по истории и биологии, прочитанные книги и увиденные фильмы. Решение дочери поступать в институт физкультуры родителей убило.

– Толку от этих «два притопа, три прихлопа» никакого, – заламывала руки мать, видя дочь врачом.

– И никакого роста по служебной лестнице, – читал мораль отец, тайно мечтая о дочери – студентке Академии народного хозяйства. И только бабушка понимала, что у каждого в жизни должны быть свои интересы.

Лёжа на больничной койке, Николина сейчас совсем не хотела, чтобы кто-то из родных узнал о её состоянии. Проблемы с придатками у прыгуньи начались с пятнадцати лет – на летних соревнованиях промокла под дождём. Продрогнув за два часа соревнований так, что гусиная кожа не исчезла с кожи даже в душном метро, домой спортсменка добралась, вся дрожа. И не помогли ей ни парка ног в кипятке с горчицей, ни обильное питьё чая с малиной: вечером появились и температура, и сильные боли. С тех пор, стоило только Николиной промочить ноги или переохладиться, у неё тут же начинались проблемы с придатками. Однако эти рецидивы не являлись поводом для того, чтобы бросить тренировки. К чему все эти жертвы, никто в семье не понимал, а спортивными достижениями Лены особо не гордился. Ну, кандидат в мастера спорта, ну, участница Спартакиады школьников, ну, призёр каких-то там соревнований, и что? Это всё юношеская романтика, пройдёт. Каждый увлекается в детстве то авиамоделированием, то театром, но профессии-то нужно выбирать надёжные. Письмо с информацией о колхозе только укрепило мнение родителей о том, что дочь поступила в «неправильный» вуз. Бабушка же, укладывая в спортивную сумку тёплые вещи внучки, огорчалась лишь из-за скорой разлуки с ней.

– Ты, Леночка, детей не слушай, – говорила она тихим голосом, каким когда-то рассказывала сказки. – Родители твои в своё время тоже на БАМ ездили. Добровольно. И никто их отговорить не мог. А теперь годами огрузнели, страхами обросли, вот и пугают тебя. Поезжай и о плохом не думай. Это же здорово – колхоз! Кругом молодёжь, кругом веселье, и пожилая женщина, настойчиво протягивала войлочные стельки для резиновых сапог.

– Бабуля, ты мне ещё свои рейтузы с начёсом предложи, – смеялась Николина, всё же засовывая в сумку стельки и вытаскивая оттуда туфли. Как ни крути, в колхозе было не до моды…

Несмотря на трехчасовую капельницу, боли у Николиной лишь притупились. Новый врач, ознакомившись утром с картой больной, даже не стал её смотреть.

– Домой! Только домой! – категорично заявил мужчина. —Здесь тебя лечить, красавица, нечем, а губить – незачем. Так что – в Москву, и точка! – То же самое врач повторил прибывшим Эрхарду и Ивановой. Лена сидела с натянутой улыбкой. Медсестра института согласилась с врачом, чего нельзя было сказать об агрономе: получать выговоры по партийной линии за плохую организацию труда практикантов никому не хотелось бы. Врач, выслушав доводы Эрхарда, неопределённо пожал плечами:

– В смысле терапевтическом, конечно, можно добиться очередного, так сказать, улучшения состояния, если десять дней проколоть вашей больной пенициллин. Но вот в плане профилактики… – он замолчал, глядя на агронома с сомнением. – Для работ в поле она никак не годится.

Услыхав от Эрхарда про то, что Николина с момента появления в колхозе и часу не провела в полях, доктор пожал плечами:

– А с уколами как быть? – Теперь ему было даже интересно, что скажет агроном, как выкрутится из положения. Сильвестр Герасимович вспомнил про фельдшера, чем тут же вызвал протест Ивановой.

– Ещё чего! Тоже мне – кандидатура! Пусть ваш фельдшер коров с похмелья лечит, а с уколами я сама справлюсь. Уж что-что, а шприц-то с собой всегда беру, – уверила Татьяна Васильевна. – Вы только, доктор, лекарством меня обеспечьте, – попросила она, заметив, как радостно заблестели глаза Николиной.

– Что, не хочешь уезжать из колхоза? – спросил Эрхард уже в машине.

– От девчат не хочу, – ответила студентка, смутившись.

– Да, тяжело работать на земле. Это факт, – выдохнул агроном. – Но это кому как. А по мне – никакого города не нужно. – Мужчине, выросшему в деревне, только земля-кормилица казалась самым надёжным оплотом: возделывать её, урожай собирать, хранить его, людям отдавать. Для этого был создан человек, к этому приучен с самого начала, землёй занимался веками. Повальная индустриализация уже убила в стране когда-то село, а принудительная коллективизация отучила от своего хозяйства. Война надолго выбила из строя весь сельскохозяйственный сектор тех регионов, по которым прошла. Современным бедствием являлось массовое высшее образование, обоснованное призывами и лозунгами таких, как Печёнкин. Нет, Эрхард не был против кадров и специалистов высокого уровня. Вот только сетовал, что, ударившись прошли те времена, когда любой пацан мечтал сесть за сенокосилку или управлять трактором, и такой перекос в ведении дел государства казался агроному неправильным.

В лагере, едва Эрхард остановил машину, из первого барака навстречу приезжим повалили гурьбой студенты: радостные, многоголосые, шумные.

16

С того дня, как из лагеря уехали Орловы и увезли Горобову и Печёнкина, прошло три недели. Погода временно наладилась, дни в конце сентября 1981 года стояли тёплые, порой даже припекало, и от этого работа на полях шла лучше и веселее. Общий настрой влиял и на продуктивность – студенты МОГИФКа наверстали недостающие нормы, откровенно удивив этим начальство совхоза. Работали так же парами, кто с кем привык, кто кому понравился. Миша Шумкин остался с Лизой Воробьёвой, Юлик Штейнберг – с Ирой Станевич, Таня Маршал попросила Сашу Поповича, чтобы не обижался, и стала в пару с Сериком Шандобаевым. Армен Малкумов плотно приклеился к Ире Масевич. Света Цыганок так же курировала Гену Савченко. Юра Галицкий согласился помочь Кате Глушко – у волейболистки сильно болело когда-то травмированное плечо. Ира Кашина работала теперь со Стасом Добровым, так как Володя Стальнов взял в пару повариху Любу. Обе стряпухи взмолились послать их на поля, и тёте Маше ничего не оставалось, как согласиться. Попович тут же взял себе в пару пышногрудую Марину.

Самые большие рекорды по сбору картошки были у Ячека и Сычёвой. Весело переговариваясь на грядках на им одним понятном языке, гимнаст и лыжница ловко наполняли мешки и даже завязывали их, чтобы дежурные по погрузке не тратили на это время. Симона гордилась своими узлами, для которых у неё была особая техника. Несмотря на физический труд, все стали замечать, что мышцы, привыкшие к тренировкам иного типа, стали слабнуть, а дыхание – сбиваться. И тогда группа инициаторов во главе со штангистом Поповичем придумала превратить неприятную работу в полезное занятие: некоторые мешки набивали до половины и с ними передвигались вдоль грядок в ходьбе выпадами, приседали, отжимали их над головой, пробрасывали вперёд и назад. Легкоатлеты во время паузы в одиннадцать часов, вместо того чтобы месить грязь по всему полю до столовой, что была теперь далеко, решили согреваться тренировками. Оттачивая технику метаний, они вместо молота брали тот же полупустой мешок, набрасывали в него гнилую картошку, раскручивали и бросали как можно дальше, вспоминая олимпийского чемпиона Юрия Седых. Копьём служил черенок от старой швабры, не летевший, правда, как у мирового рекордсмена Яна Железного, ни на девяносто восемь с половиной метров, ни даже на восемьдесят, как у Яниса Лусиса или Дайниса Кулы, а падавший непростительно близко. Ядром стала килограммовая шайба из столовой, заимствованная для дела у тёти Маши. Шумкин, хватая её, холодную, настраивался на толчок, встряхивая мышцы, разминая суставы, и был уверен, что техника у него, как у Удо Байера. Но Кириллов морщился и мотал головой, объясняя, что сравниться с немцем Миша, после месяца употребления картошки, может только в объёме живота. А вот в остальном ему не поможет даже знаменитый тренер Виктор Алексеев, придумавший технику толкания «круговой мах». Шумкин тут же оправдывался, что он совсем не Александр Барышников, чтобы раскручиваться для толчка, и что, даже если бы он захотел, крутиться на поле скользко, и вообще, Толик-младший придирается к нему. Вспоминания о заслуженном тренере толкателей ядра наводили на мысль, что в поле лучше метать гранату, как это и делал Виктор Алексеев ещё до блокады Ленинграда. Тут желающих «сразиться» хватало хоть отбавляй, и картошки, чтобы устроить посреди поля стрельбу на поражение мнимого противника, было тоже навалом. Зубилина и Попович останавливали эти баталии, хотя иногда сами поддавались искушению принять в них участие. Саша, взрывной, несмотря на комплекцию, даже в кирзовых сапогах «перепрыгивал» в длину с места всех легкоатлетов, улетая за три метра.

– Да, мужики, Юрик Варданян на длине сделает любого вашего метателя. И даже прыгуна. Вы видели, какой у него отскок? – восхищался штангист. Фотография кумира, зависшего в прыжке высоко-высоко над брошенной штангой после того, как он стал олимпийским чемпионом в Москве, облетела в своё время весь мир. Армен, услышав знакомую фамилию, бежал с другого конца поля рассказать про знаменитого армянина. Юрик Варданян, легенда тяжёлой атлетики, признанный «атлетом с другой планеты» даже соперниками, конечно же, тут же оказывался дальним родственником Малкумова по отцовской линии. И никакие напоминания Штейнберга о том, что отец Армена вообще-то грузин, убежденности кавказца не меняли.

Лошадь Маруся смирилась-таки с оголтелой армией студентов и от криков уже не дергалась. Дважды в день Матвей водил её по утрамбованной полоске, проложенной по середине поля между грядок, которую Эрхард назвал центральной аллеей. По этому поводу шутили, и не раз, то предлагая «прогуляться по центральной аллее», то назначая там свидание. Юмор, неиссякаемый и непритязательный, бурлил, превращая речи руководителей в перлы. Их потом повторяли, перефразируя каждый на свой лад до неузнаваемости. Жизнь без шуток в таких условиях была бы невыносимой. Поэтому отсмеивались, прощали, не заостряли внимания, даже когда шутили остро и даже совсем перцово.

Совхозный истопник Матвей важно вышагивал по полю в кроссовках «от Ячека». Выброшенные гимнастом, как только выдали резиновые сапоги из новой экипировки, их тут же подобрал старик. Поравнявшись с Мишей, кочегар всякий раз кряхтел:

– Ну и транжиры вы, москвичи. Какая обувь! Носить мне не сносить! – и он выворачивал ногами кренделя, любуясь собой и не переживая, что кроссовки измазаны грязью, а их подошва стоптана. Матвея радовало, что кроссовки удобно разношены под его стариковские ноги.

Подмигнув в ответ, Ячек кивал:

– Нотисе на здоворье!

– Носите, носите, – кивала Сычёва, тоже улыбаясь.

Матвей, не совсем расслышав и уж тем более не поняв рыжего дислексика, крепко подбирал поводья и сосредоточенно следил, чтобы животное, старое, как и он, не свернуло с протоптанной тропы в рыхлую землю. Тогда – хана! Колёса на телеге были тяжеловесные, старые, скрипучие, сама она, колоченная-переколоченная, ныла скобами и трещала поперечными планками, грозя развалиться вместе с собранным урожаем. А это – уже убыток коллективному хозяйству, что платит Матвею деньги. Одинокий старик никак не хотел жить на одну пенсию, поэтому следил за совхозным инвентарём. А кобылу он время от времени задабривал хлебом.

Лошадь косилась на шумную ватагу и приседала на задних ногах. Студенты шумели, не обращая внимания на страхи животного и то и дело «пробивая» голосом по всему полю вдоль, поперёк и по диагонали то, что хотелось срочно сообщить. Делились советом, как уберечь лицо от сквозняка, дующего сквозь расставленные ноги. Непременно возмущались погодой, с её ветром, дождём, солнцем, туманом, сыростью, слякотью, морозом, жарой. То вдруг кому-то хотелось во всеуслышание обсудить размеры картошки, решившей вдруг, что она маленькая дыня, выросшая под землёй. Выкрики и смех раздавались на поле целый день. Маруся отвечала людям всхрапыванием, похожим на тихое ржание, смешно прокручивая губами и несильно обнажая зубы. Кобылу то и дело копировал Попович. Его рыбий рот смешно и похоже растягивался в протяжном «бхр-р», веселя девчонок. Серик, полюбивший и эту лошадь как свою, подходил к ней в перерывах, гладил по спине, трепал холку, что-то бормотал по-казахски. Кобыла поворачивала к Шандобаеву голову ещё до того, как он приближался, – знала, что у парня обязательно есть для неё лакомство: яблоко с обеда или печенье с полдника. Без гостинцев аксакал не приходил никогда. Маруся нежно брала угощение с руки, медленно жевала его и была в этот момент очень похожа на беззубую старушку. В благодарность она снова всхрапывала и тоненько ржала.

– Умниса, кароший лошадка, – ласкал животное Серик, а, услышав своё имя, оглядывался на Маршал и, поняв, к чему оклик, поправлялся, стараясь выговорить по буквам: – Ха-ро-ша-я ло-шад-ка. О-ше-нь ка-ро-шая.

– Очень, – подсказывала Таня, делая акцент на труднопроизносимой для казаха шипящей.

– Очччень, – послушно повторял Серик, совсем не обижаясь.

Их игру в «русский разговорный» сначала осмеивали. Умники кинулись учить. Гена Савченко предлагал Серику заняться изучением русского, начав с азбуки. У Штейнберга, украинца по паспорту, мнение было другое: успех может принести изучение русских пословиц и поговорок. Именно их Серик знал и понимал меньше всего. Комсорг института Валентин Костин советовал перенять для преподавания русского учебные навыки обучения английскому и начать со связки «подлежащее—сказуемое». Таня, выслушивая каждого, кивала, но продолжала, заставляя Серика по нескольку раз повторять неправильно произнесённое слово. Так учат в детстве детей. И Маршал учили именно так, исправляя её «жадницу» на «жадину» и «ихний» на «их». Научили же! Значит, Серика она тоже научит. К удивлению многих, уже через неделю таких муштровок Шандобаев стал правильно выговаривать многие слова. Костин предложил Маршал описать такую методику тренировок. Юра Галицкий тут же придумал заглавие для будущего труда: «Совершенствование речевых и двигательных навыков при помощи зеркального метода». Услышав сложное название, слёту придуманное ловким на фразы Галицким, Таня посмотрела на старшекурсника с подозрением, но, не заметив в его взгляде никакого подвоха, вздохнула:

– Спасибо, Юра. Я подумаю.

– Ты не думай, ты название патентуй, – посоветовал находчивый Савченко. – У нас народ на четвёртом курсе народ мается, придумывая тему для дипломной, а у тебя она уже сейчас есть. Поздравляю, Танюха! Поздравляю, Серик! – Гена демонстративно шёл по полю, дружески тряс ребятам руки, уверяя, что в этом эксперименте учитель и ученик одинаково испытывают друг друга.

С тех пор как Савченко «отсидел» несколько дней на бойкоте, он изменился и даже предложил помогать Серику с русским тогда, когда Тани рядом нет, – например, в бане. Но тут уж Маршал возмутилась, объясняя, что в любом учебном процессе главное – не перестараться, а она, как «педагог», станет строго бдеть, чтобы к её ученику не применяли чужих методов тренировок. На что Гена безобидно рассмеялся:

– Ну да, тут лучше перебдеть, чем недобдеть.

Фраза так пришлась по вкусу, что, отсмеявшись, многие стали бросаться ею по делу и без.

Работа на поле кипела, то и дело сопровождаемая такими вот экспромтами. Притормозить молодёжь было некому – без декана Горобовой и парторга Печёнкина преподавательский состав отдыхал от своих педагогических обязанностей. Лишь Сергей Сергеевич Блинов порой шумел, переходя с русского литературного на совершенно привычный для рабочего класса разговорный. Матерки проректора по хозчасти пресекали женщины, но не часто. Уставали так, что было не до политеса. Да и кому жаловаться? Ветрова в колхозе видели редко, а вот Эрхард появлялся если не ежедневно, то через день точно. По просьбе Натальи Сергеевны он согласился сделать для студентов выходным и субботу. Известие о дополнительном дне отдыха в лагере приняли на ура. При хорошей погоде и рабочей пятидневке сельхозпрактика, казалось, пошла быстрее, а работа не так сильно утомляла. Впрочем, сказалась и адаптация к новым условиям. К тому же студенты теперь уже наверняка знали, что раньше середины октября отсюда не уедут.

– А там, глядишь, и до ноября останемся, – как-то вслух пошутил Андронов, без аппетита поедая картофельную запеканку. На однообразную пищу уже никто не мог смотреть. Шумкин, которому раньше было все равно что есть, лишь бы есть, теперь предупреждал: если в ближайшие полгода кто-то при нём скажет про картошку, то рискует нарваться на неприятности. Несмотря на физическую нагрузку, крахмал завязывался на животе и бёдрах противными складочками жира, заставляя таких, как Кашина, охать в бане каждый раз. Вздохи эти были вовсе не показными: все девушки жаловались на то, что штаны стали теснее и бюстгальтеры впиваются в кожу.

– Откажись от булок, – советовал Игнат. Он работал с Зубилиной, и это была самая молчаливая пара. Поэтому, закончив в поле, Андронов всегда приходил к Николиной на кухню поболтать. От ежедневных уколов пенициллина пятая точка болела у девушки так, что к ней нельзя было прикоснуться. Эрхард часто заходил в столовую, чтобы узнать о самочувствии девушки.

– Потерпи, – просил Сильвестр Герасимович прыгунью в высоту, балуя её то купленными в сельпо конфетами, то раздобытой где-то земляникой, то настоящим домашним квасом.

– Опять приехал к своей любимице, – кивала Кашина Доброву, едва видела Эрхарда в столовой. Её спесь и зависть не убивала никакая тяжёлая работа. Сносить это порой было невозможно. Так как-то раз, обнаружив под кучей картофельных клубней червяка, Кашина завизжала и бросилась к Стасу.

– Что за гадость! – восклицала она, дергая напарника за рукав куртки. Добров куражился, не торопясь реагировать на этот писк. Галицкий, шедший мимо, остановился.

– Ты про кого это? – уточнил он. Застигнутая врасплох, девушка покраснела:

– Юра, кинь эту мерзость подальше, – кивнула Ира на червяка. Десятиборец подошёл к грядке, разрыхлил тупоносым ботинком землю, аккуратно подковырнул червяка отвёрткой, какими все обзавелись в сельпо, вытянул его и стал рассматривать, приговаривая:

– Чего его бояться? Он земельку рыхлит. Странно, что до сих пор не залез поглубже и не уснул. По утрам ведь уже довольно прохладно. Значит, до заморозков ещё далеко, да, приятель? Ну, что скажешь, Кашина?

Ира снова завизжала, привлекая к себе ещё большее внимание:

– Галицкий, убери от меня это чудовище!

– Сама ты… – Юра еле сдержался, чтобы не выронить, что вертелось на языке. Опустив червя обратно на землю и глядя, как он медленно ползёт в укрытие, он тихо добавил: – Он хоть и некрасивый, но мирный и не кричит истерично по любому поводу. А главное, не сплетничает и не сталкивает людей лбами намеренно.

Ира повела плечами, заигрывая:

– И что ты, Юрочка, хочешь этим сказать?

Галицкий, прикопав червя, разогнулся и стряхнул землю с перчаток:

– Только то, что ты для меня, Ира, непригляднее вот этого существа.

– Что? – Кашина была готова тут же расплакаться. Стас дёрнулся в сторону друга:

– Слышь, Юрок, подбирай выражения, когда говоришь с девушками! И зря не пустословь.

К ребятам подошёл Попинко.

– Ты, Стас, словно дурман-травы объелся, ничего не видишь, что творится вокруг тебя, – сказал он Доброву. – Пустословит как раз-таки вовсе не Юра. Ты про любовь Тофика и Татьяны уже слышал?

– Зачем мне это слышать, если я это вижу? Они каждый вечер наворачивают километры вокруг бараков и даже целуются втихаря, – рассмеялся Стас, кивая в поле на преподавателя по лыжам Джанкоева и медсестру института Иванову. Но Попинко весело не было.

– А про то, что Ира Масевич наставила рога Михайлову с Арменом? – по виду Андрея было заметно, что ему противно передавать сплетни про старшего преподавателя кафедры лёгкой атлетики Михаила Михайловича и студентов из его группы. Добров снова кивнул:

– Рога не рога, но Михалыча наша художница точно бортанула. Теперь вон с Арменом вась-вась крутит. И что? – Стас махнул в другую сторону, туда, где работали Малкумов и Масевич. Хорошо, что до них было далеко, иначе не избежать бы ему разборок ещё и с кавказцем.

– Да ничего, – проговорила Глушко, тоже слышавшая весь разговор от начала до конца. – Просто ноги у всех этих разговоров растут из одного места. Вернее сказать, из одного рта, – Катя смело уставилась на Кашину. Неприятную беседу прекратила Зубилина. Подойдя к группе спорящих, она указала Галицкому и Глушко на их грядку:

– После работы выясните, кто, что и когда говорил! А вообще, подобная тема этого не заслуживает. – Подождав, пока все разойдутся, Зубилина повернулась к подбоченившейся Кашиной и посмотрела на неё ледяным взглядом:

– Кашина, гимнастического бревна ты боишься. Комаров тоже. Волосы в тазу мыть не умеешь. Каша тебе жирная, приезжие все противные. Червяки – скользкие. Что ещё? Чтобы знать наверняка. – Гимнастка подошла, одёрнула на прыгунье в высоту широкий ватник из последней экипировки и указала на грядку: – Иди и работай! И желательно без всяких глупых умозаключений. Особенно в адрес агронома. Понятно? – бригадир дождалась, пока одногруппница кивнула, и громко напомнила: – Симона была права на твой счёт, Кашина: ты не девка, ты настоящая беда на ножках.