Текст книги "Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 2. Колхоз"

2

Ветров утром так и не появился, и Горобова приказала всем выйти в поле на полдня. За любую самодеятельность обком партии мог наложить взыскания разного рода. Да и Печёнкин предпочитал решать любые вопросы официально. Обморок Николиной был недолгим, но так всех перепугал, что начальство боялось теперь всего. Приказав девушке не вставать с постели до обеда, Наталья Сергеевна пошла вместе со всеми работать.

Едва только успели погрузить на телегу последние мешки с собранной картошкой и кое-как отмыть руки и лица от земли, как на горизонте показалась легковушка. Преподаватель по лыжному спорту Джанкоев, приложил ладонь козырьком ко лбу, всматриваясь.

– Кажись, ректорская «Волга», – сообщил Тофик Мамедович немногим задержавшимся у входа в столовую: намёрзнувшись, студенты торопились поскорее поесть и завалиться спать.

– Прямо к самому к обеду! – огрызнулся Добров. – Миха, у нашего Орлова чуйка на жратву похлеще твоей, – ковырнул он Шумкина.

– Да пошёл ты! – устало ответил Миша, скрываясь в столовой.

Поздоровавшись, Горобова проинформировала начальника о больной, не дав отдышаться с дороги. Орлов спросил про врача. Избежать работ в колхозах стремились любой ценой, прибегая в том числе и к обману. «Девчонка выздоровеет, а мне потом полгода валандаться с проверками, которые устроят кабинетные зануды из Министерства образования», – досадовал ректор, осматриваясь. Несмотря на то, что каждый год место прохождения практики менялось, условия проживания и специфика работы на полях оставались одинаковыми. Порадовавшись, что всё рядом: бараки, столовая, баня, – про их серость и убогость Орлов и не заикнулся. Не на слёт комсомола поехали. Это там всё радужно и весело: горны, знамёна, отчёты под музыку, а тут – дело другое.

Горобова подождала, пока взгляд ректора вернулся к ней.

– Врачи тут, Иван Иванович, только в Луховицах. До города – сорок километров. Не наездишься. Поэтому мы ещё утром послали в Астапово за фельдшером.

– И что? – Валентина Орлова, переживающая наравне с мужем, поторопилась забрать из машины привезённую сумку с личными вещами.

– Похоже, что кочегар фельдшера не нашёл, – Бережной указал на дорогу. Из столовой к паркингу уже хромал Матвей, издали приветствуя всех взмахами руки и извиняясь, что идти быстрее не может.

– Добрый день, – поздоровался Орлов и пожал сухую, жилистую руку кочегара, которую тот протянул. – Как же так, Матвей, простите, отчества не знаю, что вы вернулись один?

– Иваныч я, чего уж мудрёного, – улыбнулся старик, понимая, что угроза старшей поварихи тёти Маши о том, что москвичи его сейчас разделают под орех, сильно преувеличена; ректор казался мирным и вел себя сдержанно. «Это вам столичный интеллигент, не наши горлодёры», – довольно отметил старик и продолжил разговор уже по-стариковски размеренно, но при этом «путаясь в показаниях» и рассказывая то про заглохший мотор его трёхколёсного мотоцикла, то про фельдшера, не оказавшегося на месте.

Не желая тратить время на пустые разговоры, от трапезы ректор отказался – не до еды было. А вот истопник, наоборот, пожаловался на жуткий голод и, как только процессия тронулась в сторону бараков, поторопился обратно в столовую. После обеда старику снова нужно было ехать в Астапово, теперь уже с картошкой.

– Шумят… Недовольные, – проворчал он, усаживаясь за стол.

– Что, потрепали тебя, дед, по холке? – пошутил штангист Попович. На правах бригадира третьекурсник сошёлся с кочегаром ближе других.

– Не родился тот, кому меня удалось по жизни вытрепать, Шаша, – отшутился старик, откусывая от паровой котлеты и при этом так мощно напрягая шею, словно еда была ему не по зубам. – Жаль токо, что обед застыл. Лапша осесть не успела, а меня уже к начальству на вытяжку. Справедливо это? – жуя, Матвей смотрел теперь на Шумкина, сидящего за противоположным столом.

Добров, заметив, как сморщился товарищ, засмеялся:

– Ну, про такое Миха лучше всех понимает. Он, не доев, ни за что не пошёл бы на отчёт даже перед самим Брежневым. Да, Мишаня? – Стас легонько щёлкнул по тарелке Шумкина.

– Да пошёл ты, – снова ответил десятиборец, ревниво убирая тарелку подальше. Отвечать что-то приличное, на голодный желудок и с ногтями, под которыми прочно засела грязь, Шумкин не мог.

– Ну на хрена, на хрена сажать столько всего, что самим не собрать? – то и дело повторял Шумкин вопрос, уже заданный когда-то куратором их элитной группы Бережным. – Или нет в стране тунеядцев, которых необходимо заставлять работать? Или заключённых? – В паре с Галицким они носили мешки от грядок до центральной аллеи. Сделав паузу, чтобы дать отдых рукам, он продолжил, пыхтя и чертыхаясь: – И вообще, зачем уничтожили частного предпринимателя? Смотришь фильмы про ту жизнь, – Миша мотнул головой далеко в сторону, и Юра сразу понял, о какой эпохе идёт речь, – и душа радуется: тут магазинчик молочной продукции, тут – мясной и колбасной. Лавки со сладостями. Лабазы мучные, зерновые. Склады кожевенные, текстильные, дровяные. Приходи, покупай… Так, ставь эту тяжесть! – приказал Шумкин, опуская очередной мешок на землю. Растирая спину, он уставился на бескрайнее, до самого горизонта, поле и принялся рассказывать, словно видит то, о чём говорит: – Какие были ярмарки, какие базары! На любой вкус, любой кошелек. Кому всё это помешало? Ведь народ страну кормил. Империя была! Царь! А теперь что? Страна без царя во главе и полный раскарандаш, как любит говорить известная всем персона. – Шумкин сморщился: ладить с дежурной общежития Анной Леонидовной, слова которой он сейчас вспомнил, получалось у него не всегда.

Стальнов и Кирьянов, работая с ними второй парой, подтащили мешок к телеге и с опаской поглядели по сторонам: будь рядом комсорг Костин, он такие разговоры о ситуации в стране пресёк бы на корню. А они молча слушали и думали: от усталости так Шумкин говорит или же в принципе не согласен с происходящим? Миша, уверенный, что его понимают как нужно, продолжал:

– Дожились и достроились до того, что крысы в любом магазине с голоду дохнут. Достался тебе рогалик за пять копеек – уже счастье. А я, может, за пирогом с гусиной печёнкой пришёл. А его нет. Уже семьдесят лет как нет в производстве! Как революцию свершили, так пироги с гусиной печёнкой закончились. Гуси перевелись? Нет. Просто не хотят морочиться с ассортиментом. Главное – чтобы «кирпич» за двадцать четыре копейки лежал. Этого добивались? Чтобы народ радовался малому и не думал о большем?

Вопрос был столь неожиданным, что даже Галицкий, спокойно переносивший ворчание, крякнул:

– Развезло тебя, однако, Миха. Рассуждаешь как купчишка.

– И зачем тебе этот пирог с печёнкой понадобился? Не хлебом единым жив человек, – хмуро пошутил Стальнов, пробуя упредить дальнейшие рассуждения подобного рода. «Провокация ведь. Чистой воды троцкизм, – подумал Володя. В учебниках по истории партии чётко было прописано, что линия коммунистов – единственно правильная и не терпящая никаких либералов или демократов, разночинцев или народников. – Сам погорит и нас под монастырь подведёт. Философ…» – рассердился спринтер и кивнул Кирьянову на мешок. Хоть и далеко было их поколение от времен ссылок и репрессий, вряд ли кто из них рискнул бы вот так прилюдно выражать мнение, отличное от общепринятого. А потому молчал в тряпочку, даже если и согласен был с такими вот заявлениями. И всё же Кирьянов не удержался и заметил:

– А «кирпичик» за двадцать четыре копейки, замечу тебе, Миха, сделан из пшеничной муки высшего качества, и любому по карману, чтобы наесться досыта. Потому в стране нашей нет голодающих людей, как во многих капиталистических державах, – Толик-старший снял очки, чтобы протереть. Разговор будил в нём дух спорщика и оппозиционера, каким бегун-средневик был по натуре. Галицкий протянул Шумкину верёвку:

– У нас, Миха, страна Советов и коллективное хозяйство. Разве ты забыл?

Шумкин затянул веревку на мешке так, что она затрещала:

– Ничего я не забыл. Но только кто сказал, что общее лучше частного? – политэкономию первокурсник пока не изучал и не знал, что разговоры на подобную тему вполне могут быть признаны крамольными. А потому продолжал, распрямившись и глядя на ребят без страха: – Вот ты меня, Юрок, купчишкой обозвал. А я и есть потомок купца. И если я ещё пока не дорос до того, чтобы иметь право купить то, что душе хочется, то почему до этого не дожил мой дед? Он всю войну прошёл, всю жизнь трудился, а, умирая, не смог молочного киселя поесть – крахмала в магазине не нашлось. И это ты считаешь достойным концом? – глаза юноши увлажнились, губы затряслись. Ещё немного, и его совсем развезло бы – любимый дед умер совсем недавно.

Галицкий подошёл и по-дружески сжал плечо товарища. Миша шмыгнул носом, но распускаться не стал. Только упёрся в мешок твёрдым взглядом да скулы сжал так, что красные редкие прыщи на его лице побелели. А голос и вовсе заледенел:

– Мой прадед до революции имел пекарню, магазин и мельницу. Сам жил и другим жить давал. Неплохо жил, должен вам сказать, судя по немногим сохранившимся семейным фотографиям. Усадебку имел. Земельные наделы. Бережно относился к муке и хлебу. А всё почему? Потому что если он был уверен, что за день у него купят только сто пряников с имбирём, то он выпекал именно сто, а не сто десять. И то же про сайки с маком или кулебяку и расстегаи. А тут что? Вредительство, вот что я вам скажу. – Вспомнив про выпечку, Шумкин почувствовал, как урчит в животе, и сморщился. До обеда оставалось недолго.

– Договоришься сейчас, Миха, – предупредил Галицкий, толкнув парня в бок и заставляя замолчать. И тут же увидел одобрительный кивок Стальнова и сжатые до предела губы Кирьянова.

– Услышит твои слова кое-кто, и не то что зачёт по истории КПСС не получишь, а вообще можешь вылететь и из института, и из комсомола. Толик оглянулся. Заметив одинокую, сложенную пополам фигуру парторга на краю поля, Галицкий выдохнул воздух широкой струёй – в морозном воздухе она окутала Шумкина, как пар локомотива.

– Не очень-то и хотелось. Лучше из комсомола, чем тут гнить, – скорчил Миша недовольное лицо, утираясь. Серьёзность слов Толика до него, похоже, не доходила. И тогда уже Стальнов зашипел с присвистом:

– Слышь, паря! Закрыл бы ты свою коробочку. Толик дело говорит: молчи и терпи. Мы вон уже четвёртый год в колхоз ездим и ничего, брови не выпали, и шкура не слезла. И ты привыкнешь.

– Не, Вовка, четырёх раз я точно не выдержу, – простонал Шумкин, подставляя плечи под тяжёлый мешок; Галицкий в это время держал ношу снизу.

Цыганок, мимо грядок которой ребята проходили, разогнулась и, охая, пристыдила:

– Ты бы, Михайло Потапыч, постыдился жалиться-то! Посмотри, какие девчата выдерживают, – Света указала на Воробьёву. Работая до этого с Шумкиным в паре, Лиза, пока его отправили на погрузку, примкнула третьей к Станевич и Штейнбергу и вытаскивала картошку, подкапывая мёрзлую почву небольшой палочкой. Земля, глубоко взрыхлённая накануне плугом, но прихваченная первыми ночными заморозками, к утру превращалась в слежавшиеся, смёрзшиеся, склеенные пласты, надёжно удерживающие в себе клубни. И пока почва не подтаяла, приходилось растаскивать борта борозды руками, подкапывать картофель, кто чем приспособился: или палкой, как Лиза, или острым камнем. А вытащив корнеплод, прежде чем положить в мешок, надо было хорошенько отбить от него налипшую землю. Поэтому сбор шёл медленно.

Шумкин выдохнул, как загнанный конь, и засуетился под мешком, поворачиваясь к обидчице спиной:

– Шла бы ты отсюда, Света – радио не надо! Нашлась тут «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи».

Штангист Попович распрямился и крякнул:

– Шумкин, прекрати совать партию, куда ни попадя. И не стоит срывать злость на девчонках. Чего тебе Света плохого сделала, что ты прозвал её «радио не надо»? – улыбаясь Цыганок, Саша весело поиграл мышцами. Саченко, наблюдавший за этой сценой, сделал напарнице знак вернуться обратно к грядке. Но спринтерша продолжала выставлять перед Поповичем свои и без того пухлые губы.

Осудив взглядом такое кокетство, Шумкин поспешил сбросить мешок в телегу и отойти. Напоминание о Лизе всё же оказалось аргументом, чтобы перестать жалеть себя. «Как она, такая маленькая, в этом растреклятом колхозе вообще не окочурится?» – Миша растирал своё широкое, сытое тело и мечтал о тепле.

Позже, уже сидя на обеде, он понял, почему у него нет настроения: никто не знал, что с Николиной. Медсестра отделалась за завтраком коротким «Ничего страшного, понаблюдаем». Понаблюдаем за чем? Потеряет Николина сознание ещё раз или нет? Или ждут, кто ещё сляжет? Поэтому и изолировали эту красавицу и никого к ней не пускают. И чего это преподы шушукаются? Может, уже кто-то что-то знает да боится проговориться? Подозрительно это всё. – Усаживаясь за стол, Шумкин впервые не обрадовался куриной лапше. И даже кусок курицы, заботливо положенный в тарелку Любой, не прибавил ему аппетита. – И эта тоже подлизывается. Не иначе как уже что-то пронюхала», – злился Шумкин на повариху. А уж когда Матвей сказал, что приехавшие ректор и его жена отказались от обеда и остались в бараке с Николиной, Мише не помогли даже свиная котлета и картофельное пюре на сливках.

– Точно эпидемия, – поделился молодой многоборец своими мыслями со Стасом, словно выпрашивая прощения за недавнюю грубость.

– Да иди ты! – отмахнулся Добров. Пессимист по натуре, он ещё больше, чем Шумкин, испугался, что с Николиной что-то не то, и что это самое «не то» может быть опасным для всех них.

Адронов, сидящий напротив, покрутил пальцем у виска, дразня обоих ребят сразу:

– Совсем, что ли, сдурели? Какая эпидемия? У Лены женские проблемы.

– Откуда ты, Игнат, это знаешь? – оживилась Кашина, впившись взглядом в коллегу прыгуна в высоту. К лапше Ира едва притронулась, котлету обнюхала с отвращением, в пюре воткнула вилку и есть не торопилась: модница-москвичка разглядывала свои отросшие и неухоженные ногти и гладила руки, успевшие покрыться цыпками. Игнат проговорил тихо, чтобы его услышали только те, кто сидит рядом:

– От верблюда. У неё живот болел ещё перед отъездом в колхоз.

– Точно, – согласился Галицкий. – Было такое.

– Только вот откуда ты про это знаешь? – Стальнов посмотрел на Игната с подозрением.

– Мы в общаге ужинали вместе. А утром у Лены случился приступ, и она тогда ещё чуть в обморок не упала. Я её едва успел подхватить. Мишка видел, подтвердит.

Дождавшись, пока Шумкин, сморщив лоб, всё же кивнёт, Стальнов отцепился от Игната и вопрошающе указал Кашиной на её нетронутую тарелку.

– Бери конечно, Вовочка. Я эти отруби есть не буду, – фыркнула москвичка.

– Почему отруби? – Добров противился не вообще сказанному, а сказанному не ему.

– Намешают туда каких-нибудь котят, а потом нас кормят.

– Ну и дура ты, Кашина! – не сдержался Штейнберг, заметив, как Станевич чуть не подавилась. – Да в деревне свиней в тысячу раз больше, чем кошек. В каждом дворе скотину держат. Это тебе не город.

– Все равно не буду, – Кашина пододвинула второе Стальнову: – Ешь, Вовочка, тебе силы нужны. Устал, наверное, на погрузке?

– Один он устал, – Стас недовольно усмехнулся. – Если каждого так жалеть, то к концу месяца протянешь ноги.

– Не протянет, у неё вон какие бёрда, – цокнул языком Миша Ячек, подмигивая высотнице.

– Чего? – обиделась Кашина, не зная, как воспринимать комплимент рыжего гимнаста. – Какие ещё бёрда? Сам ты бёрда, мячик несчастный. Ты лучше Синоме своей про бёрда рассказывай. У неё уж точно есть на чём пережить блокаду Ленинграда, – Ира зло рассмеялась.

Сычёва перестала есть и растерянно захлопала ресницами. Галицкий посмотрел на высотницу суровым взглядом:

– Кашина, тебе тоже бойкот объявить? Или уймёшься?

– Да пошли вы! – легкоатлетка вспыхнула и резко встала. – Пока вы будете жрать эту баланду, я подышу на свежем воздухе.

– Ага, иди проветри мозг, – не пожалел девушку и Стальнов.

Подождав, пока Ира выйдет, студенты снова принялись за еду, но теперь уже без разговоров и привычных шуток.

На обратном пути из столовой Кашина, дождавшись Стальнова, ухватила его за рукав куртки. Солнце наконец-то стало пригревать, обещая хорошую погоду на сегодня и завтра. Подставляя лучам лицо, Ира тягуче протянула:

– Так я и поверила Игнату, что он только ужинал с нашей Николиной, – высотница ехидно поджала тонкие губы. – Прикинь, они в тот вечер были одни на всю общагу.

– И что? – Стальнов сыто отрыгнул, извинился, но с мысли его это сбило.

– Ну ты и вахлак! – воскликнула Ира. Отцепившись от локтя Стальнова, она блаженно сощурилась. – Не поверю я, что Ленка вот так запросто стала бы рассказывать про свои проблемы первому встречному.

– Думаешь? – юношу глодало сомнение: летом он сам убедился, что характер у Николиной довольно вздорный, и просто так с ней не сойтись.

На крыльце показались ректор Орлов, его жена, ведущие больную под руки. Следом шли медсестра Иванова, Бережной, Горобова и Лысков с одеялом. Наталья Сергеевна на ходу объясняла про кирзовые сапоги, которые нужно забрать в правлении:

– Рудольф Михайлович, ты скажи Ветрову, пусть не медлит. А то у меня пол отряда сляжет. Утром уже минусовые температуры.

– Да, рано в этом году осень началась, – согласился Бережной, глядя на лесополосу у дороги, что вела в деревню. Деревья вовсю желтели, листья опадали, рябины зажглись ягодами.

– Ничего, товарищи, эта неделя похолодания закончилась, – заверила всех Валентина Орлова. – Уже с завтрашнего дня синоптики снова обещают до плюс десяти. Уверяю вас, утки на Малаховском озере собираются в стаи, но пока все на месте. – Каждый день жена ректора совершала длительные пешие прогулки вокруг озера, на берегу которого стоял МОГИФК. Горобова улыбнулась:

– Ну да. Для нас перелётные птицы – главный в наших краях ориентир.

– Так что картошку ещё пособираем. Да, Наталья Сергеевна? – Валентина с готовностью сжала кулаки, словно была не прочь хоть сейчас выйти на поле. В колхоз она приехала в широком полупальто, длинной шерстяной юбке, под которой просматривались контуры рейтузов с начёсом, и в полусапожках на меху и тонком каблучке.

– Да при чём тут «тепло, не тепло», – прервал болтовню супруги ректор. – Беда в том, что единственный телефон – за двадцать километров от поселения студентов. Безобразие!

– Вы же сами сказали – «Глуховицы», – Лысков попытался разрядить обстановку, напоминая оговорку ректора в день отъезда в колхоз. Но Орлов был не в том настроении.

– Как ты, красавица? Полегче? – спросил он у Николиной. Она кивнула для приличия. На вопросы товарищей что случилось, вместо Лены отвечала опять же медсестра и всё тем же «посмотрим»

Подождав, пока процессия удалится, Кашина зло скривила лицо:

– Ну, Вовочка, скажу я тебе, это очень похоже на внематочную беременность. Ты видел, как Ленка кусала губы? У моей соседки было такое, тоже терпеть не могла, орала. – Стальнов, не отвечая, с сочувствием смотрел, как Николина, охая, садится на заднее сидение ректорской Волги. – От обычной простуды сознание не теряют. Точно-точно, – убежденно добавила Ира, стягивая перед входом в барак шапку и выпрастывая из-под куртки широкую русую косу. В глазах её блеснул знакомый Володе огонёк: – Ты куда? Спать?

– Спать, – огрызнулся Стальнов, вырвав рукав. Он знал, что предшествует внематочной беременности, и почему-то знания эти не очень радовали.

3

Прикупить зелень можно было и вблизи спортивной базы в Лиселидзе, на которой жили сборники, но там вполне можно было нарваться на тренеров. Поэтому вместо обеда Малыгин поехал на рынок в Гагры. У эстонцев, каких в этом приморском кавказском городе было почему-то немало, Виктор купил домашние баклажаны, засоленные по особому рецепту. Получая в руки жирную «подошву», он впился зубами в пряную мякоть и застонал: «Вкуснота-то какая!». Быстро управившись с первой порцией, спортсмен вернулся к продавщице. Красивая блондинка за прилавком улыбнулась:

– Понравилось, дружок?

Мягкий прибалтийский акцент словно таял на слуху. Малыгин блаженно улыбнулся: солнце, теплынь, да ещё и женщина красивая, которая вкусно накормит, – чего ещё нужно от жизни?

– Ещё бы! Нигде так не умеют делать «синенькие», как у вас на Кавказе.

– У нас на Кавказе? – женщина лукаво улыбнулась, напоминая о просторах страны и её многонациональности.

– У нас на Кавказе, – подтвердил Виктор. – Как я люблю СССР! В Прибалтике – самые вкусные молочные продукты. На Алтае – мёд, пальчики оближешь. На Волге – рыба, объесться. А у вас тут – маринованные «синенькие». Южные жители, независимо от республик, повсеместно звали баклажаны именно так – ласково.

– А у вас там – это где? – настояла женщина на ответе.

– Я родом из Удмуртии. Город Чебоксары. Слышали про такой?

– Слышали, как же. Только на удмурта ты никак не похож, – женщине хотелось поговорить. Форма общения с покупателем, когда никто никуда не торопится, характерна для курортных мест. Люди там все добрые, улыбчивые. От тепла ли? А может, от размеренного образа жизни? Этот позитив и внимание к себе отмечал Малыгин на юге всегда, а на Кавказе особенно. Разглядывая женщину уже с мужским интересом, он не переставал улыбаться. Торговка уселась на высокий табурет за прилавком, надеясь, что разговор затянется. Боковым зрением она ловила любопытные взгляды соседок, залюбовавшихся прыгуном в высоту. Удерживая баклажан, на последнее замечание покупатель хмыкнул:

– Так я – русский. Вот вы же тоже не абхазка? Волосы светлые, глаза вон какие голубые! – Малыгину нравилось делать женщинам комплименты. С каждым его словом продавщица краснела и веки её опускались всё ниже. Засмущавшись, она не отвечала. – А живёте тут.

– Правильно. Живу тут. – Торговка кокетливо повела плечами. – А ты где живёшь?

– В Москве.

– У-у, – протянула продавщица. Виктор нахмурился, но тут же получил пояснение: – В Москве у вас вкусного точно ничего нет. Всё с периферии тащат. Снабжают столицу.

– Ага. Чтобы потом приезжие обратно всё в свои города увозили, – второй баклажан он ел, продолжая разговор и утирая замаслившиеся уголки рта выданной салфеткой. Размеренный говор местных жителей баюкал, как шум прибоя. Эстонка засмеялась и добавила, тише и оглянувшись:

– А тебе кроме «синеньких» ничего не надо?

– А что у вас ещё есть? – по опыту юноша знал, что, если женщина торгует соленьями, наверняка у неё имеется свой сад (в посёлке все жили в частных домах), а в нём – парочка плодовых деревьев, фрукты с которых продают повсеместно за копейки. Так и оказалось. Торговка предложила чачу, мандарины и хурму.

Малыгин кивнул:

– Куплю. Только не сейчас. Перед отъездом домой.

– Жену побаловать?

Малыгин усмехнулся. Женщины любой национальности были одинаковыми: чуть дай ей понять, что нравится, сразу станет пытливой и обидчивой.

– Молодой я ещё, чтобы жениться. Чачу – ребят угостить. Мандарины – тоже на лакомство, – ответил спортсмен.

– А хурма, вижу, для зазнобы, – хитро прищурилась женщина. – Не может же у такого парня не быть любимой девушки? Или как?

– Или правильно, – засмеялся Малыгин. Отчего-то приятно было думать, что любимая девушка у него и вправду есть. Для вечера он приготовил бутылку «Алазанской долины», к которой, заранее зная, кого хотел бы пригласить в гости, нужно купить пару миндальных пирожных. Попрощавшись, спортсмен заспешил обратно на базу.

После обеда тренер запланировал для сборников только плавание. По сравнению с двухразовыми тренировками на стадионе и не менее неприятной утренней зарядкой час в бассейне казался истинным удовольствием. Плавание (не плескание в тёплой водичке, а именно два километра, которые нужно проплыть за час), судя по последним доказательствам учёных, способствовало лучшему восстановлению после основной нагрузки. Плавать Малыгин не очень любил, отчего теория ученых, корпевших во ВНИИФКе – всесоюзном научно-исследовательском институте физической культуры и спорта, что расположился в Москве в старинном доме на улице Казакова, – нравилась ему лишь тем, что в бассейне можно было шутки ради незаметно пощипать молодых атлеток. На стадионе ведь к ним не подойдёшь – тренеры бдят, да и настрой не тот. А вот в воде… Тем более что на этот сбор приехало гораздо больше спортсменок, чем на подготовительные, что проводят перед крупными соревнованиями. Туда отбирали строго по результатам и не более трёх кандидатов на место по каждой дисциплине. Тогда как на восстановительный сбор пригласили всех, кто входил в пятёрку, а по некоторым видам лёгкой атлетики – даже десятку лучших в стране, отчего глаза Малыгина разбегались. «Пошли мочить зад», – приказал себе он, собираясь в бассейн, но не забыв при этом тщательно причесаться и даже подбрить дневную щетину.

В самом начале заплыва Виктор почти лбом столкнулся со спортсменкой в синей шапочке.

– Здоровеньки булы, пловец! – весело пропела украинка. Она была хороша и для дебютантки сборной страны вела себя задиристо.

– Здорово-здорово, пловчиха! – парировал Малыгин в том же тоне, свернув на середине пятидесятиметровой дорожки и пристраиваясь рядом. – А я тебя сначала не признал.

– Тогда надо на ощупь! – Галина засмеялась, кокетливо отплёвывая воду.

Малыгина бросило в жар:

– Ну ты и дерзкая! – восхитился он, не продолжая преследование и улыбаясь так широко, что рисковал нахлебаться.

Виктор не ошибся: на обратном пути на базу Галина села в автобусе рядом с ним. Весело болтая ни о чём, красавец прыгун договорился с ней о встрече после ужина. Зайдя в гостиницу, он уже собрался показать девушке тот столб в холле, где его надлежало ждать, как вдруг из-за стойки регистрации высунулась худая и вертлявая дежурная.

– Малыгин, тебе телеграмма, – прохрипела женщина глубоко и давно прокуренным голосом; на базе она работала много лет, всех жильцов знала по именам, а многих и по фамилиям, так как на сборы в Леселидзе сборники приезжали не по разу в год.

– Какая телеграмма, Татьяна Михайловна? – Виктор не мог и предположить, кто бы стал слать ему срочное сообщение в такую глушь, где даже, наверное, и адреса-то почтового нет.

– Такая. Иди сюда и слушай.

– Чего-о? – Малыгин дёрнулся к стойке.

– «Люблю, скучаю, мечтаю, что скоро будем жить под одной крышей. Лена». – От того, что была глуповата, дежурная читала громко и с выражением.

– Что за бред? Какая ещё Лена? – Вид молодцеватого кавалера, ещё минуту назад несокрушимо уверенного в себе, стал жалким. Вырвавшийся нервный смешок выдал его окончательно.

– Не знаю, Витечка. Тебе лучше знать, – в карих глазах Галины мелькнуло презрение. Резко выдернув телеграмму из рук дежурной, просунувшей послание под стекло стойки, Виктор не стал даже перечитывать написанное. Он шёл по лестнице в свою комнату и от досады стучал кулаком в стену. Если и была на свете хоть какая-то Лена, с которой он мечтал бы жить вместе, то вряд ли она стала бы писать ему такое послание. Поднявшись в комнату, Малыгин вышел на балкон. В горах звёзды казались очень яркими и совсем близкими, а прямо над головой висела огромная луна.

– Полнулоние, – медленно произнёс Малыгин, вспоминая лето, и прижал телеграмму к груди: – Леночка.

Некоторое время спустя Виктор, распив бутылку вина с соседом по комнате, курил на балконе и, отламывая мелкие кусочки от миндального пирожного, бросал его с балкона чайкам; хотя море было в полукилометре от базы, крикливые птицы долетали и сюда.

– Ненасытные, бестолковые и неблагодарные твари! Чем больше вам даёшь, тем хуже, – жаловался он в небо, нетрезво пошатываясь. Не соображая, что его может увидеть с улицы любой из прогуливающихся сборников, а затем «настучать» старшему тренеру, Малыгин затягивался и бормотал вслух: – Эх, Санёк, увидим мы ещё небо в овчинку с этой Капустиной.

Фамилию незамужней женщины Малыгин произнёс с отвращением. До него, конечно, быстро дошло, что телеграмму ему послала хозяйка дачи, которую зовут вообще-то Лолой, но она просит называть её «Леной».