Текст книги "Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 2. Колхоз"

4

Несколько дней назад Рудольф Александрович попросил Ветрова позвонить в Малаховку и передать ректору необычную просьбу – привезти корицы.

– Пусть хоть пять граммов, но привезут. А то, случись тут у кого из наших понос или ещё какая кишечная беда, куда бежать?

Николай Петрович с сомнением посмотрел на преподавателя. Изводить заморскую пряность на «медвежью болезнь» – это уж, простите, роскошь недозволенная. Для деревенских проще обойтись корой дуба или плевой куриных пупков. Однако просьбу Бережного председатель совхоза передал.

Ректор, давно знакомый с заведующим кафедры легкой атлетики, заказу вовсе не удивился. Рудольф Александрович был человек хотя и чудаковатый, а всё-таки полезный: ревматизм он лечил барсучьим жиром, публично не боялся вступать в полемику даже с Печёнкиным, студентов строжил, но тут же баловал, как своих, Галину Петровну по-братски то и дело оберегал от сквозняка или перегрева.

– Так почему бы тогда не лечиться Бережному от поноса корицей? – заключил ректор, перекладывая исполнение необычной просьбы на жену.

Несмотря на переполох, вызванный состоянием студентки первого курса, Валентина вытащила баночку с орехово-коричневой пудрой и отдала её Бережному до того, как они с мужем и Николиной сели в Волгу. Ректор лично решил сопровождать больную на осмотр в Астапово.

– Держите, сосед, пока я её обратно не увезла. – Всех преподавателей, проживающих в зелёном домике, ректорша звала именно так, не утруждая себя официозом имен-фамилий и не требуя взамен того же, хотя по положению могла бы. – Я и не знала, что корицей можно лечить отравления.

– Это сильное антибактериальное средство, Валентина Геннадиевна. Но, к сожалению, не для нашего случая.

– Рудольф Александрович, а на случай женских заболеваний у вас рецептов никаких не припасено? Очень бы пригодилось, учитывая обстоятельства, – кивнул Орлов уже по дороге, услышав стоны девушки при тряске.

– Да-ть… твою налево, – тихо ругнулся Бережной, оглядываясь на заднее сиденье. – Стал бы я ждать, Иван Иванович, манны небесной, если бы знал, что у неё и как это лечить. – Мысленно он уже не раз пожалел, что не оставил Николину в Малаховке, когда её скрутило в первый раз перед самым отъездом студентов в совхоз.

К двум часам пополудни Колян – так называли эскулапа все деревенские – неуверенно водил мутными глазами, но на ногах при этом стоял твёрдо.

– Тьфу ты, зараза! – плюнула Зинаида фельдшеру под ноги. Секретаршу председателя совхоза Орлов взял с собой из правления, чтобы не плутать по посёлку. – Уже нажрался. И как теперь?..

Вопрос адресовался ректору МОГИФКа. Иван Иванович глубоко выдохнул:

– Да уж. Весело тут у вас.

– Как везде в деревне, – парировал фельдшер, хорохорясь. Он сразу определил, что гости – люди непростые и прибыли издалека. – А чем вы, товарищ, недовольны? Пью на свои. И в выходной.

– Дурак ты, фельдшер, – не удержался Орлов. – У вас район забит приезжими. Больного могут привезти в любой момент, а вы…

– Чё эт вдруг, Зинк? Падучая, чё ли, кака напала? – фельдшер даже смотреть стал яснее.

– Падучая – эт ты. Чума и холера в одном лице, язви тя в душу! – снова сплюнула громогласная «правая рука» Ветрова и опять поинтересовалась у москвичей, как быть.

– А чё у вас там? – фельдшер впервые покосился на автомобиль, оставленный за его хилыми воротами. На его заднем сиденье он увидел девушку, завёрнутую в одеяло.

– Что-то по-женски, – коротко объяснил Бережной. – Посмотреть бы её поскорее – совсем плохо девчонке. Даже аспирин уже не помогает. К тому же растрясло на ваших дорогах.

– Дороги – это да! А посмотреть… Не-а, – фельдшер при всех высморкался: – Не буду.

– Чё эт?.. – тут же взвилась Зинаида; по дороге сюда она, как могла, успокаивала приезжих, расхваливая профессионализм врачевателя.

– Корова была б – другое дело, поглядел бы. А девчонку… Не-а.

– Ты чё, Колян, буксуешь? – Зинаида стала брать горлом. – Ты же Марии помогал рожать? – Фельдшер утвердительно и без всякой спешки кивнул. – А когда у Ольги схватки начались, сказал, что пора?

Фельдшер снова кивнул, вытащил из кармана штанов мятую пачку папирос «Беломорканал» и показал секретарше на рисунок, словно предлагая увидеть на нем схему его мыслей.

– Ты, баба, дура, не иначе. Гляди суда, – замена «ю» на «у» в последнем слове вышла совершенно естественной – видимо, фельдшер говорил так всегда. – Там – тетки рожавшие. Да ещё наши. А тут чё?

– Чё? – Зинаида не понимала.

– А тут молоденькая девица. Городская барышня. Откуд я знаю, чё там? А вдруг при осмотре кровотечение? Тода чё?

– Вы думаете? – ректор снял очки и стал тереть стёкла краем свитера.

– Думать мне некода, товарищ москвич, – фельдшер щёлкнул указательным пальцем по горлу, ниже скулы. – Того и гляди выходные закончатся. А повидал я на своём веку всякого. Да… – мужчина затянулся папиросой, глядя на гостей с намёком: мол, кто вас знает, какие вы там, столичные жители. Затем сказал приказным голосом: – Однозначно в Луховицы надо ехать.

– Там скажут? – Рудольфа Александровича перспектива кататься по просёлочным ухабам не привлекала, Орлова, отмахавшего с утра почти четыреста километров, – ещё меньше, поэтому он тоже взглянул вопрошающе.

– А как жа?! Там у них врачи! – указательный палец фельдшера взмыл в воздух. – Специалисты. И роддом есть, если чё.

– Какой ещё роддом? Что вы придумываете? – Бережной готов был реветь от ярости: мало того, что выходной пропадал, так ещё и мужик пьяный мелет что попало.

– Придумывают – эт художники, товарищ москвич. Или композиторы. А мы тут реально мыслим. В соответствии, так ска-ать, с обстоятельствами. Из чего не исключаю у вашей девушки внематочную беременность. Потому и про родильный дом вспомнил. Вот так-то, – прищёлкнул Колян языком, радуясь, что лица гостей потускнели. Досадить чужакам в деревнях всегда было диким удовольствием. Никто никогда этот феномен объяснить не мог, но не любили жители маленьких поселений каких бы то ни было приезжих, вот и весь сказ.

– И что теперь? – ректор казался совсем беспомощным, хотя ещё час назад упрекал в этом же Горобову и других. – Мне туда одному как ехать? Дороги не знаю.

– Зачем одному? Он поедет, – Зинаида ткнула в фельдшера, упреждая любые возражения.

– Зинка, я того…, – всё же попытался увильнуть мужичок. Но женщина, приближенная к колхозной власти и, может, оттого понимающая ситуацию лучше, чем кто-либо, волнорезом пошла по зыби столь очевидной слабохарактерности.

– Ты мне тут своё хочу – не хочу, Колян, не врубай. Ты хоть того, – она щёлкнула по горлу, – хоть другого, – крутанула перед носом свёрнутые трубочкой ладони, – а поедешь! – Был бы сейчас перед секретаршей стол, она наверняка завершила бы фразу коронным театральным ударом по нему. Но теперь только притопнула и сделала грозное лицо, сильно сведя брови к переносице. Заметив, что москвичи от её слов притихли, а фельдшер и вовсе сник, Зинаида снова принялась разряжать обстановку: – Не боитесь, товарищи дорогие, он в норме. Домчит на полуавтомате. Не впервой.

Что именно было «не впервой» для пьяного: садиться за руль в таком состоянии или ехать в район, выяснить не успели. Дверца машины открылась и оттуда жалобно позвала Николина:

– Рудольф Александрович, мне очень больно.

И тут же все подхватились, как при объявлении ураганного ветра. Фельдшер побежал к поношенной Ниве в глубине корявого землистого двора. Зинаида бросилась открывать для него хлипкие ворота, а Бережной – помогать ей оттягивать на них тяжёлую задвижку. Расспросить, зачем нужна была такая основательная железяка на досках, сколоченных с прорехами в ладонь, Рудольфу Александровичу не позволили обстоятельства. К тому же стало понятно, что в Луховицы ехать и ему. Орлов отогнал Волгу, освобождая выезд со двора. Пересадив Николину, Бережной и фельдшер тронулись в путь, не мешкая.

– Не гони на ухабах, Колян, – крикнула Зинаида вместо напутствия.

– А вы уверены, что он способен вести машину? – вопрос ректора оказался явно запоздавшим – Нива уже отъехала далеко.

– А как же! Да вы не беспокойтесь. У нас и не в таком виде парни рысачат. Довезёт вашу больную как миленький. Тут ехать-то – сороковника не будет.

В Луховицах Николину приняли без проволочек. Помогла шумиха, поднятая фельдшером. Быстро осмотрев девушку, пожилая гинеколог вышла к мужчинам, успокоив, что подозрений на внематочную у неё нет и быть не может, ибо она не Дева Мария, чтобы понести от непорочного зачатия.

– А вот хронический сальпингоофорит у нее точно есть, – добавила женщина, гоняя муху.

– Может потом не родить, – объяснил Бережному фельдшер, словно в этот момент данная проблема волновала москвича больше всего. – А вы мазок взяли? – Колян сурово прищурил глаза.

Гинеколог помахала ладонью около носа и сморщилась:

– Умник. Воскресенье однако. И уборочная. А то ты не отсуда! – ответила она всё с тем же местным выговором. Повернувшись к Бережному, врач стала рыться в бездонных карманах халата, предупреждая тоном, скорее угрожающим: – Потому и говорю – делать у нас нечего. До завтра, конечно, пусть ваша студентка полежит, поколем ей чёй-нибудь, чёб не загибалась, за температурой последим, а дальше – решайте, куда везти. – Врачиха вытащила наконец из кармана чёрную резинку для волос и стала растягивать ее в пальцах. Бережной, не понимая этих манипуляций, глядел на руки женщины, как заворожённый:

– А куда лучше?

– Во вы, москвичи, чудные! Без вариантов – к вам в столицу. Там хотя б диагностика. Да и лаборанты – не нашим чета. А тут чё? – врач развела руками.

Бледно-зелёная краска на стенах больницы, крашенных-перекрашенных в сто слоёв, вздувалась от старости. Кое-где она и вовсе лопалась и осыпалась, оставляя на стене язвы, прободные до кирпичной кладки. О давности и изначальном цвете линолеума можно было только догадываться. Старые, вываренные, висели грелки и шланги капельниц, сползало бельё на кушетке в смотровой, лапшой провисали на людях медицинские халаты, гармошкой морщились на головах многократно прокипяченные колпаки. Крахмалом их тут, как в столице, точно никто не взбадривал. Оттого форма на персонале казалась такой же безвольной, как люди: получится вылечить – хорошо, а не получится… Впрочем, про второй вариант рассуждать Бережному вовсе не хотелось, а потому он приказал врачу сделать максимум возможного, чтобы привести Николину до завтра в лучшее состояние. Женщина пообещала, но без особой уверенности в голосе.

Выйдя на крыльцо больницы, Рудольф Александрович унюхал пряный запах в кармане куртки и поморщился: «Забирают Николину пусть сами. У меня на завтра другие планы». Рядом молча курил фельдшер – впрочем, это ничуть не раздражало Бережного и не мешало ему обдумывать дела на ближайшие сутки.

– Обратно поедем? – кивнул он на Ниву, спускаясь с новенького крыльца, выглядящего на фоне старой больницы как бельмо на глазу.

– Только до Астапово. В ваш лагерь мне никак нельзя, – Николай дёргался всем телом, как на шарнирах.

– Как же так? Ведь пяток километров на машине – всего ничего, – Рудольф Александрович явно не понимал. Поселковый житель нервно засопел носом:

– Знаете что, товарищ москвич, я вам не нанимался за бесплатно, да ещё в выходной, кататься туда-суда.

Взмахи руки перед носом, как стрелкой дворников, доходчиво объясняли, с чем связана фельдшерская вредность.

– А за бутылку самогона довезёшь? – спросил Бережной уже в пути, впиваясь в водителя взглядом; времени на тары-бары было в обрез. Скоро солнце садиться начнёт – сентябрь на дворе. И что тогда? По сумеркам в лагерь шлёпать? А у него ещё дело в Астапово. Фельдшер, услыхав предложение, тут же осклабился, как подросток, труды которого наконец-то оценили:

– У тёти Маши брать будешь?

«Как всё предсказуемо», – мысленно вздохнул преподаватель, а вслух хмуро выдавил из себя:

– Где же ещё?..

Про этилорезерв Рудольф Александрович узнал в первый же день. Заметив, что некоторые из студентов пришли на ужин навеселе, Бережной тут же справился о поставках самогона.

– Откуда дровишки? – кивнул он Толику-старшему на выходящих из столовой Соснихина и Савченко. Кирьянов, зная, что тренер никогда не заложит ребят, спокойно доложил:

– Старшая повариха снабжает. Она, зараза, тут полдеревни споила.

– Уймись! – охладил преподаватель пыл Кирьянова, прославившегося своим умением критиковать всё и вся и частыми недовольствами. – И ещё: предупреди Стасика. Увижу его в таком вот виде, – Бережной кивнул на Мишу и Гену, вилявших по дорожке к бараку, – пусть пеняет на себя.

– Да говорил я ему уже, – пожаловался Толик беспомощно и жалко одновременно. – Разве Стас послушает? У него от колхоза стресс.

– Зато у Горобовой никакого стресса не будет, если она выведет их на чистую воду. А ведь она выведет, ты её знаешь. Так что предупреди Доброва ещё раз.

– Ладно, – пообещал Толик вяло. – Только вы, Рудольф Александрович, чем на пацанов давить, лучше бы с поварихой поговорили. Если не будет предложения, спрос сам по себе отпадёт.

Преподаватель, оглянувшись, проговорил тихо, с присвистом:

– Слышь, Кирьянов, такими фразами ты будешь разговаривать с Владимиром Ильичом на уроках политэкономии. Со мной – не надо…

Отмахнувшись тогда, теперь Бережной подумал, что вовремя удержался и не припугнул Марию Николаевну.

– Только я вас прошу, Николай, об одном: ни единой душе не говорите о том, что я купил вам самогон. Мне и без того хватает среди коллег доброжелателей, – не то приказал, не то попросил Бережной.

Фельдшер весело подмигнул и прижал указательный палец поперёк губ:

– Я чё ж, не понимаю? Таких говнюков везде па-ално. Ты, москвич, не перживай: я – могила. – Мужчина протянул руку. Обменявшись рукопожатиями, они договорились не выкать.

– Ну, вот и ладно. И ещё одна просьба: будем ехать через Астапово, тормозни на минуту у крайнего дома.

– Это какого такого? – морщины на лбу шофёра превратились в складки.

– Самый крайний, с кружевными наличниками и голубыми ставнями. Такой ухоженный он у вас – один, – объяснил Бережной, мысленно вспоминая уютный домик.

– Ты про Гитлера в юбке? – фельдшер чуть не въехал в яму. Машину резко дёрнуло. Мужик матюгнулся.

– Смотри на дорогу, лихач, – Рудольф Александрович еле сдержался, чтобы не обозвать попутчика погрубее. – Козлёнка мы ей привозили сбитого, так я забыл там кое-что. Понял?

– А-а. Ну понял, понял. – Деревенский житель вырулил на ровную трассу. – Про историю с козлёнком фельдшер не мог не знать, и всё же широко улыбнулся: – А то я уж подумал, что ты к незамужней немке решил подкатить.

В словах этого пьяного и небритого увальня сквозили пренебрежение и насмешка. Рудольф Александрович снова промолчал, с трудом заставляя себя не сорваться. Но через некоторое время, уже взяв себя в руки, не выдержал и заговорил ровным тоном, каким часто разговаривал с провинившимися студентами. Говорил и подспудно удивлялся: они-то – глупые дети, а тут – взрослый мужчина, а такое городит, слушать стыдно!

– А если даже Адольфа мне и понравилась, то что? Она такой же человек, как ты, я и сотни других. И даже миллионы… – Разговор тяготил Бережного, но был необходим, чтобы объяснить этому бирюку-фельдшеру, что на самом деле он никто – спивающийся, обрюзгший мозгоклюй. В то время как рядом живёт приятная воспитанная женщина, которую не обижать, а ценить бы надо, даже ставить в пример. Ну вот что за наряды у деревенских тёток? Юбки с висячими балахонами поверх, прикрывающими бесформенные фигуры. Волосы взбиты в пучки или зализаны в косы. Обувь – растоптанные утюги сапог или калоши. В то время как один внешний вид Адольфы привлекает: белые воротнички кофточек, волосы забраны лентой назад, аккуратно причесаны, шелковисто падают на плечи. На ногах – туфельки или ботики: чистые, кремом намазанные, блестящие. Сама подтянутая, бодрая. Походка ровная, атлетическая, а не утиная переваль «трык-трык», как у многих, – того и гляди на бок завалятся. И пахнет от немки чистотой и свежестью. Вроде и не духи, а запах, как у травников, – натуральный, притягивающий. Да и поговорить с ней есть о чём. Даже пятнадцати минут общения хватило, чтобы понять: интересны этой селянке ни сплетни и злоба, а темы жизненные, важные. Но эти утончённость и воспитанность немки русские никак не видят. – Разве виновата Адольфа, что родители её так назвали? Её наша власть уже за всё наказала: и судима, и наказание отбывала. Пожалели бы хоть вы, местные, – закончил Бережной поучительный монолог.

Водитель задумался, потом, словно в оправдание, стал рассказывать, как приехали Цандеры в их посёлок после ссылки.

– У них не было толком ни денег, ни барахла. Ветров – он уже тогда был председателем – неделю их у себя держал, пока нашёл им жильё. Тут ведь не как у вас в городе, пустых площадей не бывает. А обкому что? Прислали бумажку: «надо принять», и ломай голову. Папашка этой Адольфы какой-то учёный был, как оказалось. Ему дали работу в Луховицах. Тогда как раз и произошло объединение всех ближайших к Астапово деревень в совхоз. Хотя я до сих пор никак не пойму, в чём разница: колхоз, совхоз. Ты, москвич, знаешь?

– Финансирование совхоза частично идёт за счёт государства. А в колхозах – исключительно силами самих объединённых хозяйств, – пояснил Бережной без всякой интонации.

Но фельдшер даже на дорогу перестал смотреть, уставился на преподавателя: «Не зря, похоже, этот профессор хлеб жрёт, раз вот так запросто и в две секунды разъяснил то, о чём я пятнадцать лет тугодумал». – А по мне – одна ерунда, – признался он в своей беспомощности отличить частное от общего.

– И по мне разница невелика, – кивнул Бережной и снова вернулся к нужной ему теме: – Так зачем, говоришь, отца Адольфы в Рязанский университет перевели?

Вспоминая, Николай нахмурился и стал похож на неандертальца: узкая лобная доля, тяжёлые надбровные дуги. «Дубинку ему, и – вперёд на мамонтов!» – подумал Бережной, отвернувшись и ожидая ответа. Фельдшер наконец вспомнил:

– Чёй-то там в лаборатории он делал, какие-то опыты по сельскому хозяйству. Не то новые сорта пшеницы пробовал вырастить, не то мелких паразитов, что овощ жрут, извести собирался. Нам Николай Петрович пытался до сведения довести, что, мол, не вредитель этот немец, да кто б его слушал?..

– Гансом его звали, – вновь еле сдержался Бережной, чтобы не нагрубить.

– Кого? – удивился шофёр.

«Ну точно неандерталец. И даже питекантроп», – тупость спутника начинала конкретно раздражать. – Цандера, – пояснил преподаватель. – Отца Адольфы звали Ганс.

– А-а, ну да, – почему-то обрадовался фельдшер. – Мы их всех «гансами» звали. Немцы же, – мужик явно веселился. Но, заметив, что его юмор не приводит пассажира в восторг, зашмыгал носом. – Да ты не серчай, москвич, они нас тоже всех за иванов держали. Как придут в сельпо или по здоровью справиться, так и лопочут: «Иван, Иван». За десять лет мало кто из них хорошо по-нашему говорить научился. Знали только по работе пару слов, да так – «хлеб, яйцо». Прямо как в кино про войну, помнишь: «Матка, кура, млеко, яйки!». Вот так и они. Вроде говорят чего, а не разобрать. Были, конечно, среди них и те, что даже матом могли. Но вообще, зачем им было учиться? Они верили, что домой поедут. А их, как срок отбомбили, сослали за Урал и в Сибирь. Знаешь?

– Знаю, – кивнул Бережной, думая, как бы поподробнее расспросить про саму Адольфу. – Ты мне лучше скажи, как Цандеры дом этот получили?

– А как? Покумекал Ветров, лучше ничего не придумал и отдал немчуре под обустройство тот самый дом, куда едем.

– Странный дом, – произнёс Рудольф задумчиво, нарочно пропуская мимо ушей обидное словечко. Сейчас главное было узнать о самой женщине: как живёт, есть ли у неё кто? – Вход сбоку. Соседей – никого. С задней стороны – вообще поля начинаются. Выселки, а не дом.

Фельдшер захохотал:

– Так и есть выселки! Там раньше коровник был, а в саманке, что рядом, отёл зимой держали. Видал, какая там печь? Телят на руках из коровника в одеялах переносили и сушили, молоком поили, прививки там всякие и так далее, пока на ноги не встанут. Я тогда только начинал. А в посёлке был зоотехник. Потом спился. Другого не прислали, так я и телят лечил, и баб. Смех. Одна у нас прямо там и родила. Так и лежали рядом: телёнок и ребёнок. И не знаешь, кому первому пуповину обрезать. Точно-точно говорю, – он повернулся к Рудольфу Александровичу, готовый убеждать. Но Бережной и не собирался спорить.

– А коровник теперь где? – спросил он вместо ответа.

– Снесли. Другой построили. А саманку, значит, отдали Цандерам. Уж больно печь было жаль ломать. Её немцы выкладывали, те, что ссыльные. Они же потом помогали Цандерам дом перекладывать. Частями строили: одну комнату снесут, кирпич положат, крышу настелят, за другую принимаются. Так от бывшей коровьей родильни одна только печь и осталась.

– И земли там мало, – вслух подумал Бережной.

Николай кивнул:

– Так они много и не просили, – он закурил, пару раз затянулся, усмехнулся. – Враги ведь. Чего выпендриваться? Что дали, то дали. И так рады были, что попали туда, где ссыльных соотечественников много. Бегали к ним каждую неделю, то на праздник какой, то просто так, полопотать по-немчурски. Мы-то им что? Мы им суровые хозяева. А те – свои. Хотя бежали-то они к нам тоже от своих.

– От Гитлера они бежали, а не от своих, – уточнил Рудольф Александрович. Но Николай махнул рукой:

– Какая разница? Всё одно они тут не стали русскими. По всему видно было – не стали. Нас чурались, а к немцам так и льнули. Мать ихняя ходила добровольно ссыльных русскому языку учить, уж не припомню, как её звали-то…

– Моника, – Бережной сразу запомнил имена родителей Адольфы: Ганс и Моника. Прикрыв глаза, распогодилось и солнце слепило, преподаватель думал о том, что ничего дороже памяти о родных у одинокого человека нет. Как нет ничего страшнее, чем испытание разлукой с родиной. Потому понятны были московскому мужчине все мытарства Цандеров по их необъятной и непонятной для иностранцев стране, и тихое упоение наконец, когда поселили их там, где жили те, кто мог разделить с ними тоску по родной земле. Пусть даже и объявленные врагами, как они, но при этом одной культуры, того же менталитета – делать всё по уму, судя по построенным печке и дому, что стоят до сих пор, да по котельной в лагере, что греет исправно, да по баракам, что ещё сто лет продержатся. «Не в пафосе правительственных наград польза жизни, а в доброжелательности, порядочности, благополучии. И если бы каждый, просыпаясь, делал такое дело, каким могли бы гордиться потомки, неважно – строил, сажал, учил или книгу писал, – вот тогда не зря существовал бы род человеческий. А так… Что для местных жизнь? Лишь бы неделю отбарабанить, а с пятницы до понедельника света белого за самогоном не видеть».

Ему хотелось уже скорее приехать.