Текст книги "Поклонники Сильвии"

Глава 13. Растерянность и замешательство

Кулсон и Филипп были приятелями, но не близкими друзьями. Они никогда не вели споров, но и не доверяли друг другу сокровенные мысли и чувства. Замкнутые и молчаливые сами по себе, они, возможно, питали взаимное уважение еще и потому, что оба были скрытными людьми. В глубине души Кулсона гнездилось тайное чувство, которое могло бы заставить менее любезного парня испытывать неприязнь к Филиппу. Последний, впрочем, об этом не знал: приятели не очень-то много беседовали, хотя и жили в одной комнате.

Кулсон спросил Филиппа, понравился ли ему праздник в доме Корни, и тот ответил:

– Да не очень, не люблю я подобные увеселения.

– Но ведь из-за него ты пропустил всенощную.

Его укор остался без ответа, и Кулсон, пользуясь удобным случаем – первым, что представился ему с тех пор, как старый добрый священник торжественно повелел своей пастве не упускать возможности, которые будут появляться в новом году, – продолжал с чувством возложенного на него долга:

– Джонас Барклай поведал нам, что мирские удовольствия подобны яблокам Содомским[64]64
  Измененный текст из Ветхого Завета («Второзаконие», глава 32, стих 32): «Ибо виноград их от виноградной лозы Содомской и с полей Гоморрских; ягоды их ядовитые, грозды их горькие».


[Закрыть] – на вид красивые, но на вкус как зола.

Кулсон мудро предоставил Филиппу додумать эту мысль применительно к себе. Тот, если и додумал, виду не подал, но с тяжелым вздохом бросился на свою кровать.

– Ты что, раздеваться не будешь? – спросил Кулсон, укрывая его.

Наступило долгое молчание. Филипп не ответил, и Кулсон подумал, что приятель его уснул. Он и сам задремал и проснулся от того, что Хепберн тихо ходил по комнате. Филипп передумал и с некоторым раскаянием в душе из-за своей невежливости по отношению к Кулсону, который вовсе не хотел его обидеть, стал раздеваться, стараясь не шуметь.

Но заснуть не мог. Все вспоминал кухню семейства Корни; перед зажмуренными глазами, словно живые картины, разворачивались эпизоды прошедшего вечера. Тогда он в бешенстве открывал глаза, не в силах больше выносить эти видения, и пытался рассмотреть в темноте контуры комнаты и предметы мебели. Скошенный белый потолок спускался к побеленным стенам, на их фоне проступали очертания четырех стульев с сиденьями из тростника; на боковой стене – зеркало; старинный резной дубовый сундук (его собственность, хотя на крышке вырезаны инициалы забытых предков) с его одеждой; ящики, принадлежащие Кулсону, который крепко спал на кровати в противоположном углу комнаты; в крыше – створчатое окно, из него хорошо видны заснеженные крутые холмы. И в этот момент, осмотрев почти всю комнату, Филипп провалился в беспокойный, нездоровый сон. Проспав два или три часа, он резко проснулся и вновь ощутил беспокойство, хотя не сразу сообразил, в чем его причина.

Вспоминая события минувшего вечера, Филипп почувствовал, что его нынешние впечатления о них гораздо более благоприятные, чем вчера, когда они происходили. Утром появилась если не радость, то надежда, и, во всяком случае, он мог встать и чем-то заняться, ведь тусклый свет зимнего дня проникал в комнату со стороны горного склона, и он знал, хотя Кулсон крепко спал, что в обычные дни они поднимались раньше. Но сегодня Новый год, особый день, можно немного расслабиться, и Филипп пожалел своего товарища, не стал его будить до тех пор, пока не пришло время выходить из комнаты.

Держа туфли в руках, он бесшумно спускался по лестнице на первый этаж, так как сверху увидел, что Элис и ее дочери на кухне еще нет и ставни там не открыты. Миссис Роуз обычно вставала рано, и ко времени появления постояльцев все в кухне блестело и сияло; но, правда, и ложилась она, как правило, раньше девяти часов вечера, а вчера легла лишь после полуночи. Филипп открыл ставни и стал разбивать свалявшийся уголь, стараясь поменьше шуметь из сочувствия к отдыхающим домочадцам. Воды в чайнике не было, видимо потому, что миссис Роуз не решилась выйти за водой вчера вечером, так как мела ужасная метель, а колонка с насосом находилась у самого входа во двор. Филипп сходил за водой, а когда вернулся, увидел, что Элис и Эстер уже в кухне и споро суетятся по хозяйству, стараясь наверстать упущенное время. Эстер делала вид, что очень занята. Сегодня она выглядела по-особенному: платье заколото сзади булавками, волосы убраны под чистый белый чепец. Элис злилась на себя за то, что заспалась. По этой и другим причинам, когда Филипп вошел с чайником воды и со снегом на ботинках, она встретила его сердитым возгласом:

– Ну вот! Все плитки истоптал, забрызгал! А ведь только вчера вечером помыли! И занимаешься женской работой, которая совсем не предназначена для мужчин.

Филипп удивился и расстроился. Он испытывал облегчение, отвлекшись от собственных мыслей и помогая, как он считал, другим. Он передал Элис чайник, который она едва не вырвала у него из рук, и уселся у двери; настроение у него испортилось. Но чайник он налил полнее, и, соответственно, тот оказался тяжелее, чем ожидала старая женщина, и она не смогла поднять его, чтобы повесить на крюк над очагом. Элис оглянулась, ища глазами дочь, но та ушла в кладовку. В тот же момент Филипп подскочил к ней, поднял чайник и повесил его на место. Элис посмотрела на него печальным взглядом, но не снизошла до того, чтобы его поблагодарить; во всяком случае, он не услышал слов, которые она вроде бы изобразила губами. Раздосадованный ее поведением, он вернулся на прежнее место и стал безучастно наблюдать за приготовлениями к завтраку, но его мысли снова вернулись к предыдущему вечеру, а прежнее ощущение, что на сердце относительно полегчало, теперь ушло. С рождением нового дня у него возникло чувство, что достаточных оснований для обиды и уныния вчера вечером не было, но теперь, вынужденный тихо сидеть на одном месте, он заново вспомнил взгляды и речи и понял, что причина для беспокойства есть. По размышлении он решил сегодня же вечером пойти в Хейтерсбэнк и поговорить с Сильвией или с ее матерью. Каков будет характер этого предполагаемого разговора, для себя он пока не определил: многое зависело от отношения и настроения Сильвии, от состояния здоровья ее матери; но в любом случае что-то он сможет выведать.

За завтраком Филиппу удалось отчасти выяснить, чем он не угодил домочадцам, хотя, будь он более наблюдательным и самолюбивым, сумел бы узнать больше. Как оказалось, миссис Роуз дулась на него за то, что он не пошел к всенощной с Эстер, а ведь это планировалось за несколько недель. Но Филипп успокоил свою совесть, вспомнив, что он ничего не обещал, а лишь упомянул о своем желании присутствовать на службе, о которой говорила Эстер. В тот момент, да и довольно долго после он действительно собирался к всенощной, но, поскольку Эстер сопровождал Уильям Кулсон, Филипп рассчитывал, что его собственное отсутствие не будет сильно заметно. И все же его беспокоила перемена в отношении к нему миссис Роуз; раз или два он говорил себе, что пожилая женщина понятия не имеет, насколько несчастен он был на «веселой пирушке», как она упорно называла встречу Нового года у Корни, а то бы не стала придираться к нему все утро. Перед уходом в лавку он упомянул, что намерен в первый новогодний день проведать свою тетушку и справиться о ее здоровье.

Хепберн с Кулсоном обедали по очереди: одну неделю первым домой на обед ходил Хепберн, следующую неделю – Кулсон. Тот, кто шел обедать первым, садился за стол вместе с миссис Роуз и ее дочерью, для второго обед ставили в печь, чтобы он не остыл. Сегодня Хепберн должен был идти обедать последним. В лавке все утро толпился народ. Приходили в основном не за покупками, а чтобы поздравить с Новым годом, ну и заодно отведать пирога с вином – угощение, что гостеприимные братья Фостеры всегда предлагали посетителям, зашедшим к ним в первый новогодний день. Работы хватало всем – и в отделе Эстер, где продавались только женские головные уборы, ленты и женская одежда, и в продовольственном отделе, и в отделе тканей. Филипп старался исправно выполнять свои обязанности, но мысли его были далеко, вследствие чего поведение его было совсем не таким, чтобы рекомендовать его покупателям наилучшим образом, ведь некоторые помнили его как продавца совсем другим: он был вежлив и внимателен, при этом серьезен и сдержан. Одна полная женщина, супруга фермера, обратила его внимание на эту перемену. Она пришла с маленькой девочкой лет пяти, посадила ее на прилавок, и теперь девочка смотрела на Филиппа с живым интересом, время от времени что-то шептала маме на ушко, затем зарывалась лицом в ее плащ.

– Она очень хотела увидеть вас, а вы не обращаете на нее внимания. Моя красавица, он совсем забыл о том, что в прошлый Новый год обещал подарить тебе леденец, если к нынешнему Новому году ты подрубишь ему носовой платок.

Зарывшись лицом в мягкую фланелевую ткань, девочка протянула Филиппу маленький квадратный платочек из грубого льна.

– Ну вот, а она не забыла и делала по пять стежков каждый день, благослови ее Господь; но вы, кажется, ее не узнали. Ее зовут Фиби Мурсом, а меня Ханна, и я регулярно покупаю товар в вашей лавке уже пятнадцатый год.

– Прошу прощения, – извинился Филипп. – Я вчера поздно лег спать и сегодня немножко не в себе. Ну и ну! Отличная работа, Фиби, я, конечно, очень тебе обязан. Вот тебе пять леденцов, по одному за каждый стежок, и вам большое спасибо, миссис Мурсом.

Филипп взял платок, надеясь в душе, что он достойно загладил свою вину перед девочкой. Но малышка не дала снять себя с прилавка и еще что-то прошептала маме на ушко; та улыбнулась и попросила ее успокоиться. Однако Филипп видел, что у девочки осталось еще какое-то неисполненное желание, о котором он, видимо, должен был спросить, и, конечно, так он и сделал.

– Глупышка, она говорит, что вы обещали ее поцеловать и сделать своей супругой.

Девочка еще глубже зарылась лицом в мамину шею и не позволила Филиппу ее поцеловать, хотя он с радостью выразил готовность это сделать. Ему удалось лишь прикоснуться губами к ее пухлой белой шейке. Мать унесла девочку, но было ясно, что она не вполне удовлетворена, и Филипп чувствовал, что ему надо собраться, взять себя в руки и быть более чутким к покупателям.

Ко времени обеда посетителей стало меньше; Эстер наполнила графины и бутылки вином, вынесла новый пирог, прежде чем уйти на обед. Кулсон и Филипп посмотрели на подарок, приготовленный для Эстер. Они всегда дарили ей что-нибудь на Новый год, и на сей раз это был шелковый шейный платок самой красивой расцветки, какую они могли выбрать в лавке. Они пытались уговорить друг друга вручить его Эстер, но каждый стеснялся это сделать. При этом Кулсон проявил твердость, и, когда Эстер вернулась из подсобки, сверток был в руках у Филиппа.

– Эстер, постой, – окликнул он и, выйдя из-за прилавка, нагнал ее почти у самого выхода. – Это от Кулсона и от меня – шейный платок, мы желаем тебе счастливого Нового года и еще много счастливых лет, да и вообще всего самого хорошего.

Говоря это, Филипп взял ее за руку. Эстер побледнела еще больше, посмотрела ему в лицо, и глаза ее заблестели, как будто вот-вот наполнятся слезами. Ничего не могла с собой поделать, хотя и вовсю старалась.

– Большое спасибо, – только и сказала она в ответ.

Затем, подойдя к Кулсону, его тоже поблагодарила. И ушла вместе с ним на обед.

В течение следующего часа посетителей почти не было. Джон и Джеремая обедали, как все люди. Даже один из посыльных – тот, что постарше, – куда-то исчез. Филипп аккуратно разложил товар, потом уселся на прилавок у окна; тот, кто обедал вторым, обычно сидел именно здесь, ведь, кроме базарных дней, в обеденное время мало покупателей наведывалось в магазин, а то и вовсе никто не заходил. Раньше он немного отодвигал занавески, украшавшие окно, и безучастно смотрел на прохожих. Но сейчас хоть он вроде бы и смотрел на улицу, но видел только пустоту. Тщательно восстанавливая события минувшего вечера, Филипп не мог отыскать никакого знака симпатии Сильвии к себе. И не стоило убеждать себя в обратном. Лучше уж отказаться от своей мечты, причем сразу. Но что делать, если ему это не под силу? Если мысли о ней тесно вплелись в его жизнь и если он сам попытается вырвать их, он вырвет и самые корни собственного сердца…

Нет, он твердо решил добиваться ее; пока есть жизнь, есть и надежда; пока Сильвия не связана обетом с другим, у него есть шанс. Он станет вести себя с ней по-другому. Он не мог бы стать развеселым и беспечным, как прочие молодые люди, – не таков он по природе: несчастья, пережитые в раннем возрасте, в результате которых он остался сиротой, закалили его характер, но не сделали жизнерадостным. Филипп с горечью вспоминал, как на празднике в доме Корни некоторые молодые люди легко и непринужденно болтали о пустяках. Но затем внутри себя он ощутил чувство большой любви, которое он считал чем-то необычайным; казалось, что в конце концов при необходимости оно изменит все обстоятельства в его пользу. Примерно год назад он считал весомым преимуществом свои интеллектуальные способности и знания, обретенные им с таким трудом, и надеялся, что именно эти качества помогут ему завоевать Сильвию. Но теперь – оттого ли, что, продемонстрировав ей свою ученость, он не удостоился даже ее восхищения, либо некий верный инстинкт подсказал ему, что любви женщины можно добиться другими способами скорее, чем просто через учебу, – Филипп лишь злился на себя за свою глупую попытку сделаться ее учителем, нет, даже надсмотрщиком. Ничего, сегодня вечером он испробует новую тактику. Он даже не станет упрекать ее за то, как она вела себя вчера, он уже тогда проявил перед ней свое неудовольствие; но она должна увидеть, что он умеет быть нежным, умеет прощать. Он постарается привлечь ее к себе, а укорять не будет. Пожалуй, он и так слишком придирался к ней.

Вернулся Кулсон, и Филипп отправился обедать. Обычно он обедал один, но сегодня Элис Роуз решила составить ему компанию. Некоторое время она смотрела на него холодным, строгим взглядом, пока он не утолил голод, а ему не очень хотелось есть. Затем она принялась выплескивать на него свое накопившееся недовольство, причины которого даже ей самой были не ясны.

– Что-то ты ешь без аппетита, – начала Элис. – После пирушки простая еда не лезет в горло.

Филипп почувствовал, что краснеет; он был не в настроении терпеливо выслушивать нападки, которые, как он понимал, скоро последуют, и все же он испытывал почтение к женщине и ее возрасту.

Ему хотелось, чтобы она оставила его в покое, но он промолвил только:

– Я съел лишь кусочек холодной говядины, вот и вся пирушка.

– Да и праведная жизнь не так аппетитна после мирских удовольствий, – продолжала она, не обращая внимания на его слова. – Прежде ты имел обыкновение ходить с нами в божий храм, и я была о тебе высокого мнения, но в последнее время ты изменился, как-то отдалился от всех, и я должна высказать все, что думаю о тебе в своем сердце.

– Матушка, – промолвил Филипп с некоторым раздражением (и он, и Кулсон порой называли Элис матушкой), – я не отдалился, нет, однако мне пора идти, ведь сегодня первый день Нового года, в лавке полно посетителей.

Но Элис подняла руку, веля ему остаться. Речь готова, и она должна ее произнести.

– Все лавка, лавка. Ты оказался во власти плоти и дьявола, и ты должен искать пути к божией благодати. Новогодний праздник зовет бодрствовать и молиться, а ты отвечаешь: «Нет, я пойду на пирушку и на рынок, а часы и времена года пусть сменяют друг друга, мне не важно, к кому они меня призывают». Раньше, Филипп, ты ни за что не променял бы всенощную и компанию праведников на веселье.

– Я же говорю, для меня это не было увеселением, – резко ответил Филипп и вышел из дому.

Элис опустилась на ближайший стул, подперев склоненную голову морщинистой рукой.

– Он запутался, попался в ловушку, – промолвила она. – Сердце мое так тосковало по нему, я почитала его как одного из лучших. Но теперь я по нему не тоскую. Господи, ведь у меня только один ребенок! Спаси ее, Господи! Но самое главное и прежде всего – я буду молиться за его душу, чтоб не овладел ею Сатана, ведь я знаю его с малых лет.

В это мгновение вернулся Филипп, которому стало совестно за резкие речи, но Элис не слышала и не видела его, пока он не подступил совсем близко, и даже тогда ему пришлось дотронуться до нее рукой, чтобы привлечь внимание.

– Матушка, – промолвил он. – Я был не прав. У меня много проблем, они мучают меня. Я не должен был так разговаривать с тобой. Это было нехорошо.

– Мальчик мой! – отозвалась Элис, поднимая голову и кладя руки ему на плечи. Филипп склонился к ней. – За тобой охотится Сатана, чтобы просеять тебя через сито, словно пшеницу[65]65
  Евангелие от Луки (22:31): «И сказал Господь: Симон! Симон! се, сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу…»


[Закрыть]. Сиди дома, сиди дома, не бегай с теми, для кого святое ничего не значит. Зачем тебе понадобилось идти вчера вечером в Хейтерсбэнк?

Филипп покраснел. Он не мог сдаться и не собирался, однако противостоять мольбам пожилой женщины, обычно такой строгой, было непросто.

– Тетя моя болеет, – объяснил Филипп, чуть-чуть высвобождаясь из ее объятий, – а они же мне родные, да и люди хорошие, хотя, возможно, их взгляды на некоторые вещи не совпадают с нашими или с вашими.

– «Наши взгляды, ваши взгляды» – вон как заговорил, как будто они уже не совпадают с его собственными. «Да и люди хорошие», – повторила Элис, с прежней строгостью. – Это слова Сатаны, хотя произнес их ты, Филипп. Против Сатаны я бессильна, но я могу поговорить с ними, да, могу, и посмотрим, кто перетянет тебя на свою сторону. Пусть лучше тебя раздирают и тянут в разные стороны, чем ты попадешь в ад – душой и телом.

– Матушка, не надо говорить, – начал Филипп последнюю примирительную фразу, так как часы только что пробили два, – что я обязательно попаду в ад просто из-за того, что я навещаю родных, ведь из родственников у меня остались только они. – Он еще раз погладил ладонь Элис со всей нежностью, на какую был способен по натуре, и вышел из дома.

И Элис наверняка сочла бы, что первые слова, которыми встретили Филиппа по прибытии в лавку, стали ответом на ее молитву, ведь эти слова заставили его отказаться от плана увидеться с Сильвией вечером. И если бы Элис облекла свои нечетко сформулированные мысли в словесную форму, именно Сильвия стала бы ближайшим мирским символом духа искушения, которого она опасалась ради Филиппа.

Как только Филипп встал за прилавок, Кулсон сообщил ему тихим голосом:

– Приходил Джеремая Фостер, пригласил нас отужинать с ним сегодня. Сказал, что ему и Джону нужно обсудить с нами кое-какие дела.

Он многозначительно взглянул на Филиппа, давая понять, что, по его мнению, речь, вероятно, пойдет об их будущем компаньонстве. Это, соблюдая молчаливую договоренность, уже некоторое время существовавшую между ними, сами они никогда не обсуждали.

– И что ты ответил? – спросил Филипп, упорно не желая, даже сейчас, отказываться от планируемого визита.

– А ты как думаешь? Что мы придем. Что еще я мог ответить? Наверняка, нас ждет что-то важное, причем что-то такое, что, по его мнению, нас обрадует. Это было видно по его лицу.

– Я вряд ли смогу пойти, – промолвил Филипп, в этот момент четко сознавая, что долгожданное компаньонство не шло ни в какое сравнение с его планом. Он очень не любил отказываться от задуманного, нарушать предначертанный порядок вещей, таков уж он был по своей природе, но сегодня отказываться от собственных намерений было особенно мучительно.

– Но почему, боже правый?

– Я не сказал, что не пойду, – ответил Филипп, обдумывая последствия, пока ему не пришлось заняться обслуживанием покупателей.

Однако с течением времени во второй половине дня он стал чувствовать, что не так уж страшно отложить посещение Хейтерсбэнка на завтрашний вечер. В лавку вошел Чарли Кинрэйд, в сопровождении Молли Брантон и ее сестер. И хотя они направились в отдел Эстер, а у Филиппа и Кулсона тоже было много покупателей, обостренный слух Хепберна уловил многое из того, о чем говорили молодые женщины. Он понял, что Кинрэйд пообещал им всем новогодние подарки, за которыми они как раз и пришли. Послушав еще немного, Филипп узнал, что Кинрэйд на следующий день намеревался вернуться в Шилдс, ведь он приезжал только для того, чтобы встретить Новый год с родственниками, к тому же у него много дел на корабле. Они болтали весело и беззаботно, словно самому Кинрэйду и его кузинам было почти все равно, уедет он или останется. Молодых женщин заботило одно – получить то, что им нравилось больше всего. Особенно Чарли Кинрэйд (так показалось Филиппу) старался угодить самой младшей и самой красивой из сестер. Хепберн всегда с некоторой завистью наблюдал за его живой учтивостью, естественной галантностью моряка. Если б Филипп мог быть уверен, что Сильвия совсем не интересуется гарпунщиком, а тот – ею, он мог бы даже похвально отозваться о мужской красоте Кинрэйда, а также о его добродушном нраве, ведь он всегда был готов одарить симпатичной улыбкой любого незнакомого ему человека, начиная с детей грудного возраста.

Уже собираясь уходить, Кинрэйд с сестрами заметили Филиппа, с которым накануне отмечали Новый год, и подошли к нему, чтобы обменяться с ним рукопожатиями через прилавок. Кинрэйд тоже протянул руку. Вчера вечером Филипп представить себе не мог, что между ними возможен такой жест дружелюбия. Должно быть, в его поведении чувствовалось некое колебание, так как в голове Кинрэйда возникла некая мысль или воспоминание, и он посмотрел в глаза Филиппа внимательным, заинтересованным взглядом. Пожимая гарпунщику руку, Филипп невольно почувствовал, что его лицо как бы потемнело, при этом в нем не дрогнул ни один мускул, просто оно стало мрачным и озабоченным.

Молли Брантон начала что-то говорить, и Филипп с радостью повернулся к ней. Она спросила, почему он так рано ушел с праздника, ведь они веселились еще четыре часа после его ухода, и в конце вечера, добавила она, поворачиваясь к Кинрэйду, ее кузен Чарли исполнил хорнпайп[66]66
  Хорнпайп – английский сольный матросский танец под синкопированную мелодию в характере джиги. Известен с XIII века.


[Закрыть] среди расставленных на полу тарелок.

Филипп не знал, что и сказать в ответ. Услышав, что Кинрэйд исполнял сольный танец, он почувствовал, как сразу ушла тяжесть с его души. Теперь он мог улыбнуться, спокойно, степенно, и даже готов был еще раз пожать руку Кинрэйду, если б это понадобилось, ведь ему казалось, что ни один мужчина, если б он был хоть чуть-чуть неравнодушен к Сильвии, как сам Филипп, не смог бы вынести целых четыре часа земной жизни в обществе после того, как она его покинула, и уж конечно, он не стал бы исполнять хорнпайп – ни от веселья, ни из любезности. Филипп знал, что тоска по отсутствующей любимой тяжелыми гирями висела бы у него на ногах и на душе, и думал, что и все мужчины должны чувствовать то же самое.