Текст книги "Поклонники Сильвии"

– Может, еще придет, – отозвалась Эстер. – Сейчас не так уж поздно.

– А ведь сегодня базарный день, – продолжала Фиби, – и надо же, все это произошло именно сегодня, и все сельские покупатели теперь знают и будут всем рассказывать, что мистер Хепберн исчез, как сквозь землю провалился, словно какой-нибудь зверек.

– Тихо! Кажется, кто-то идет, – вдруг сказала Эстер; на стихшей улице действительно послышались шаги, но прохожий не остановился у их двери, а стал удаляться, и надежда, возникшая при его приближении, ушла вместе с ним.

– Сегодня он не придет, – сказала Фиби, хотя она, как и Эстер, тоже жадно прислушивалась к шагам. – Иди домой, а я не буду спать, посижу. Нехорошо, если все мы уснем, когда в доме покойник; Нэнси, как ты, наверное, заметила, уже с час как улеглась, лентяйка. А если хозяин вернется, я услышу, хотя я уверена, он не придет; где бы он ни был, наверняка уже спит, сейчас почти одиннадцать. Я выпущу тебя через заднюю дверь и постою там, пока ты дойдешь до дома; негоже молодой женщине так поздно одной ходить по улице.

Фиби стояла у распахнутой двери, рукой прикрывая свечу от ветра, пока Эстер, с тяжестью на сердце, не дошла до своего дома.

Утром все снова собрались в мрачном, безнадежном настроении. О Филиппе ничего нового, состояние Сильвии не изменилось. Поток посетителей магазина постоянно увеличивался; люди приходили, чтобы разузнать о случившемся, обменяться домыслами и сплетнями, которые затем распространялись по городу.

Эстер готова была на коленях умолять Кулсона не повторять посетителям подробности истории, в которой каждое слово ранило ее чувствительное сердце; к тому же, когда они живо обсуждали произошедшее между собой, она не слышала приближения шагов на мостовой.

И вдруг одна из посетительниц случайно почти угадала причину произошедшего.

– Странно, – сказала она. – Один внезапно появился, другой бесследно исчез. Кинрэйд, которого даже родные считали погибшим, во вторник вдруг объявился, целый и невредимый, а буквально на следующий день мистер Хепберн исчез, и никто не знает, где он.

– Так уж устроен мир, – ответил Кулсон несколько высокопарно. – Жизнь полна перемен того или иного рода: мертвые оказываются живыми, а что касается несчастного Филиппа, он, когда в среду утром пришел в магазин, хоть и был жив, выглядел так, что краше в гроб кладут.

– А как все это переносит она? – поинтересовалась посетительница, кивнув головой в ту сторону, где предположительно находилась Сильвия.

– О, она… сама не своя, если можно так сказать. Она была просто ошеломлена, когда узнала, что мать умирает у нее на руках, а она-то думала, что та просто спит. Даже плакать не может, ни слезинки не проронила, так что ее горе – глубоко внутри, проникло в мозг, и, насколько я слышал, она толком не сознает, что ее муж исчез. Доктор говорит, что если б она могла поплакать, она бы более сообразно воспринимала происходящее.

– А что говорят Джон и Джеремая Фостеры?

– Они приходят в магазин по нескольку раз в день, спрашивают, не появился ли Филипп и как себя чувствует Сильвия, ведь для них это имеет большое значение. Завтра они пойдут на похороны, уже распорядились, что утром магазин работать не будет.

Ко всеобщему удивлению, Сильвия, которая не покидала свою комнату с того вечера, когда умерла ее мать, и вроде бы ничего не знала о происходящем в доме, заявила о намерении проводить маму в последний путь. И никто ничего не мог с этим поделать, можно было только попробовать отговорить Сильвию, но никто не имел права ей запретить. Доктор Морган даже надеялся, что она поплачет на похоронах, и попросил Эстер пойти с ней, чтобы рядом была женщина, которая сможет ее утешить.

Во время похорон Сильвия пребывала в том же оцепенелом состоянии, в каком воспринимала все известия и события в последние дни.

Но в какой-то момент, когда все встали вокруг могилы, она подняла глаза и заметила Кестера – в выходном костюме, с новой траурной лентой на шляпе; он горько плакал – так, словно его сердце вот-вот разорвется над гробом его доброй, хорошей госпожи.

Неожиданная встреча со старым работником, столь искренне переживавшим кончину ее матери, вывела Сильвию из ступора. Из ее глаз брызнули слезы, и она зашлась рыданиями, которые с каждой секундой становились все более безудержными и истошными. Эстер уже опасалась, что Сильвия не сможет продержаться до конца похорон, но та взяла себя в руки и дотерпела, а затем, сделав над собой усилие, направилась туда, где стоял Кестер.

– Приходи ко мне, – вот и все что она сумела произнести, потому что слезы все еще душили ее.

Кестер, не в силах вымолвить ни слова, только кивнул в ответ.

Глава 36. Обескураживающие известия

Кестер явился вечером того же дня. Он робко постучал в дверь, что вела на кухню. Ему открыла Фиби. Он попросил позвать Сильвию.

– Не знаю, захочет ли она принять тебя, – отвечала Фиби. – Ее теперь не понять: то одно у нее на уме, то другое.

– Она сама просила, чтобы я пришел, – объяснил Кестер. – Сегодня утром, на похоронах миссус.

Фиби пошла доложить Сильвии о приходе Кестера и, вернувшись, предложила ему пройти в гостиную. В то же мгновение, как он ушел, она услышала, что он возвратился и плотно закрыл обе двери, что отделяли кухню от жилой комнаты.

Сильвия ждала Кестера в гостиной. На руках у нее была малышка, которую она крепко прижимала к груди. В последнее время она редко выпускала дочку из рук, значительно облегчая работу Нэнси, к огромному негодованию Фиби.

Сильвия осунулась, исхудала, побледнела. На лице ее только красивые глаза сохраняли юное, почти детское выражение. Вся дрожа, она подошла к Кестеру, пожала его мозолистую руку.

– Не говори о ней, – быстро предупредила она. – Мне это невыносимо. Господь пожалел ее, только… о…

Она расплакалась, но потом, приободрившись, проглотила слезы и все так же торопливо продолжала:

– Кестер, Чарли Кинрэйд не погиб, знаешь, да? Он жив и был здесь во вторник… или в понедельник? Точно не помню. Но он был здесь!

– Мне известно, что он жив. Все только об этом и говорят. Но я не знал, что ты виделась с ним. Я утешал себя мыслью, что ты с мамой сидела, пока он был в городе.

– Так он уехал? – спросила Сильвия.

– Уехал, уж несколько дней как. Говорят, он всего на одну ночь здесь задержался. Я еще подумал (не бойся, я о том ни единой душе не сказал): он узнал, что наша Сильвия замуж вышла, намотал это себе на ус и был таков.

– Кестер! – Сильвия подалась вперед и зашептала: – Я виделась с ним. Он был здесь. И Филипп его видел. Филипп все время знал, что он жив!

Кестер резко поднялся:

– Черт возьми, он за все ответит.

На бледных щеках Сильвии проступили красные пятна. С минуту они оба молчали.

Затем она все так же шепотом продолжала:

– Кестер, мне так страшно, даже сказать боюсь. Могли они встретиться, как ты думаешь? Мне от одной этой мысли плохо становится. Я высказала Филиппу все, что о нем думаю, и поклялась, что не буду ему женой, но даже страшно подумать, что он мог пострадать от рук Кинрэйда. Однако он ушел в то утро, и больше от него ни слуху ни духу. А Кинрэйд сильно зол на него, впрочем, как и я, но…

Она побелела, отдаваясь на волю воображения.

– Это легко проверить, – сказал Кестер. – Когда, говоришь, Филипп ушел из дома?

– Во вторник. В тот день, когда она умерла. Я видела, как он заходил к ней где-то между завтраком и обедом. Могу поклясться, что это было после одиннадцати. Я смотрю на часы. Это было тем утром, когда Кинрэйд приходил сюда.

– Пойду пива выпью в «Королевском гербе» на набережной. Он там останавливался. По-моему, всего на одну ночь, утром быстро собрался и уехал. Но я проверю.

– Да, проверь, – сказала Сильвия. – Только выходи через магазин. Все с меня глаз не сводят, смотрят, как я справляюсь; и я даже не смею выплеснуть огонь своего сердца. В магазине Кулсон, но он – не Фиби, не обратит на тебя внимания.

Кестер вскоре вернулся. За время его отсутствия Сильвия, казалось, ни разу не поменяла положения. Она с жадностью воззрилась на него, но не заговаривала.

– Он уехал с почтовой каретой Роба Мейсона, что повезла письма в Хартлпул. Лейтенант (так его величают в «Королевском гербе»; уж как они гордятся его формой, будто вывеску новую себе на дверь повесили)… так вот, предполагалось, что лейтенант задержится у них дольше. Но во вторник утром он ушел, вернулся весь взъерошенный, расплатился за завтрак, хотя к еде не притронулся, сел в почтовую карету Роба – она каждый день в десять отправляется – и уехал. Корни туда приходили, про него спрашивали и уж так сокрушались, что он их не навестил, – они же вроде как родственники. Никто из них не знал, что он был здесь, насколько я могу судить.

– Спасибо, Кестер, – поблагодарила старика Сильвия, снова обмякнув на стуле, словно теперь, когда тревога ее развеялась, силы, что помогали ей сохранять чопорность и прямо держать спину, покинули ее.

Она надолго умолкла; закрыв глаза, щекой прижималась к головке ребенка.

– Думаю, теперь ясно, что они не встречались, – произнес Кестер. – Тем более непонятно, куда мог запропаститься твой муж. Вы с ним повздорили, и ты высказала ему все, что о нем думаешь, так?

– Да, – подтвердила Сильвия, не шелохнувшись. – Я боюсь, как бы мама – там, куда она вознеслась, – не узнала, что я ему наговорила… – Слезы стали сочиться из ее закрытых глаз, тихо стекая по щекам. – Но ведь это правда – то, что я сказала. Я не могу его простить. Он погубил мою жизнь, а мне еще двадцати одного года не исполнилось. И ведь он знал, как я убивалась, как я несчастна. Одно его слово все могло бы изменить. И Чарли просил его передать мне, что он любит меня и будет верен мне. А Филипп видел, как я страдаю, изо дня в день и скрывал, что тот, кого я оплакиваю, жив, что он с ним послал мне весточку, сказав, что будет хранить мне верность и чтобы я ждала его.

– Эх, жаль, что меня там не было. Я бы его с землей сровнял, – заявил Кестер, возмущенно потрясая тяжелым кулаком.

Сильвия снова умолкла. Бледная, изможденная, так и сидела со смеженными веками. Потом сказала:

– Но он так нежно о маме заботился, и мама его любила. О Кестер! – Открыв свои большие печальные глаза, она выпрямилась на стуле. – Хорошо, что люди умирают, это избавляет их от страданий.

– Ну да! Только есть и такие, которые готовы страдать, лишь бы жить. Думаешь, Филипп еще жив?

Сильвия содрогнулась, помедлила, прежде чем ответить.

– Не знаю. Я такого ему наговорила… но он все это заслужил.

– Так, так, девонька! – Кестер сожалел, что задал вопрос, породивший бурю противоречивых эмоций. – Ни ты, ни я этого не ведаем. Мы не можем ему ни помочь, ни помешать, потому как он исчез с наших глаз. Так что лучше и вовсе не думать о нем. У меня, конечно, голова много чем забита, но я попытаюсь рассказать тебе кое-какие новости. Тебе известно, что хейтерсбэнкские арендаторы уехали и ферма теперь пустует?

– Да! – ответила она с безразличием человека, уставшего от переживаний.

– Я тебе это только затем говорю, что в Монксхейвене я остался не у дел. Моя сестра, вдова, что жила в Дэйл-Энде, теперь в город перебралась. Я у нее квартирую, понемногу подрабатываю. Зарабатываю неплохо, и за мной далеко ходить не надо. Это я к тому, что мне пора идти, только сначала я хотел сказать, что я – твой давний друг, надеюсь, и если тебе помощь будет нужна, или поручение какое выполнить, как сегодня, или излить душу человеку, который знает тебя с детства, ты только пошли за мной, и я приду, даже если буду за двадцать миль. Я квартирую у Пегги Добсон, в оштукатуренном деревянном домике по правую сторону от моста, среди новых домов, что построены близ моря, – сразу увидишь…

Кестер встал, пожал Сильвии руку. Его взгляд упал на малышку.

– Она на тебя больше похожа, нежели на него. Да благословит ее Господь.

Тяжело ступая, он направился к выходу. От его грузных шагов девочка проснулась. Обычно в это время она уже спала в своей кроватке, и теперь, потревоженная шумом, она обиженно заплакала.

– Тише, крошка, тише! – принялась утешать ее мать. – Кроме меня, некому больше тебя любить, а мне больно слышать твой плач, радость моя. Тише, детка, тише!

Ласково нашептывая в маленькое ушко, Сильвия отнесла девочку наверх, положила ее в детскую кроватку.

Недели через три после того трагического дня, когда Белл Робсон скончалась, а Филипп исчез, Эстер Роуз получила письмо от Хепберна. Узнав его почерк на конверте, она так сильно задрожала, что прошло несколько минут, прежде чем она осмелилась вскрыть письмо и ознакомиться с его содержанием, в котором могли быть изложены какие-то важные факты.

Но трепетала она зря: никаких существенных фактов в письме не излагалось; разве что нечеткий оттиск «Лондон» на конверте сообщал некую информацию, но искать ее следовало на почтовой марке, а Эстер была слишком ошеломлена, чтобы разглядывать ее.

В письме говорилось следующее:

«ДОРОГАЯ ЭСТЕР!

Передай всем, кого это интересует, что я навсегда покинул Монксхейвен. Беспокоиться за меня не надо, средствами к существованию я обеспечен. Пожалуйста, нижайше извинись за меня перед моими добрыми друзьями, господами Фостерами и моим компаньоном Уильямом Кулсоном. Прошу тебя, прими мою любовь и попроси о том же твою матушку. Пожалуйста, передай моей тете Изабелле Роб-сон, что я глубоко почитаю и искренне люблю ее. Ее дочь Сильвия знает, какие чувства я всегда испытывал и буду испытывать к ней, знает лучше, чем я могу это выразить словами, посему для нее у меня нет сообщений. Да благословит и хранит Господь мое дитя. Считайте меня умершим. Я умер для вас и, возможно, скоро и в самом деле умру.

Твой любящий друг и покорный слуга,

ФИЛИПП ХЕПБЕРН.

P.S. Да, и еще, Эстер! Во имя Господа и ради меня присматривай за („моей женой“ было зачеркнуто) Сильвией и моей дочкой. Думаю, Джеремая Фостер поможет тебе стать им другом. Это последняя важная просьба Ф.Х. Она очень молода».

Эстер снова и снова перечитывала письмо, пока у нее не защемило сердце, уловившее отголосок безысходности в строках, написанных Филиппом. Она убрала его послание в карман и целый день, пока работала в магазине, размышляла о нем.

Покупатели отмечали, что она спокойна, но менее внимательна, чем обычно. Эстер рассчитывала, что вечером перейдет по мосту и навестит добрых старых братьев Фостеров, чтобы спросить у них совета. Но кое-что помешало осуществлению ее плана.

Утром того же дня Эстер опередила Сильвия. Ей не к кому было обратиться за советом, ведь, чтобы получить совет, прежде пришлось бы откровенно рассказать о своих проблемах, а значит, и о Кинрэйде, на что Сильвии было особенно трудно решиться. И все же несчастная молодая женщина понимала, что должна предпринять какой-то шаг – но какой, она не представляла.

Отчего дома, куда она могла бы возвратиться, у нее не было; с исчезновением Филиппа в доме, где она сейчас обитала, Сильвия оставалась лишь с молчаливого разрешения его владельцев; она понятия не имела, какие у нее есть средства к существованию; она охотно пошла бы работать, пожалуй, даже с радостью снова занялась бы крестьянским трудом, но с маленьким ребенком на руках что она могла бы делать?

Ища выход из затруднительного положения, Сильвия вспомнила добрые слова одного из братьев Фостеров, того, который по окончании званого ужина в честь новобрачных предложил ей – пусть и в полушутливой форме – свою помощь. И она решила спросить у него дружеского совета и принять помощь, если таковая будет предложена.

После похорон матери ей впервые предстояло появиться на людях, и ее это страшило. Она вообще боялась выходить на улицу. Не могла избавиться от ощущения, что Кинрэйд где-то рядом, а она настолько не доверяла себе, что возможная встреча с ним приводила ее в ужас. Ей казалось, что, если она увидит его, хотя бы блеск его формы, или услышит издалека его знакомый голос, у нее остановится сердце и она умрет от страха перед тем, что за этим последует. Во всяком случае, такие чувства и мысли владели ею до того, как она забрала у Нэнси дочку, которую та одела для прогулки.

С малышкой на руках она была защищена, и ход ее мыслей полностью изменил направление. У девочки резались зубки, и она капризничала, и мать, думая только о том, как бы успокоить и утешить плачущее дитя, почти не заметила, как миновала опасную набережную и мост, равно как не замечала жадного любопытства и почтительного внимания тех, кто встречался ей на пути, кто узнавал ее, даже под покровом плотной вуали, являвшейся частью ее траурного облачения, которым снабдили ее Эстер с Кулсоном в первые дни после смерти матери, когда Сильвия почти не помнила себя.

Общество еще не вынесло свой вердикт по поводу исчезновения Филиппа – вероятно, потому что история Кинрэйда послужила предостережением против скоропалительных выводов и суждений в такое время, когда шла война и царило всеобщее смятение, – однако все сходились во мнении, что более печальная судьба не могла бы постичь супругу Филиппа.

Она выделялась разительной красотой и вызывала всеобщее восхищение еще в те дни, когда девчонкой сидела, улыбаясь, подле матери у Масличного Креста. Однако отец ее отдал жизнь за народное дело, и, пусть смерть его была бесславной, он слыл мучеником, пострадавшим за то, что пытался отомстить за злодеяния, совершенные в отношении его земляков. Сильвия вышла замуж за одного из членов местного общества, вела тихое, добродетельное существование, а ее мужа похитили в тот самый день, когда она особенно нуждалась в его поддержке.

Ибо все, как один, считали, что Филиппа «похитили» – в ту пору в портовых городах это было обычное явление – вербовщики, промышлявшие на суше и на морях.

И прохожие, которых не замечала Сильвия по дороге к дому Джеремаи Фостера, куда она с трудом тащилась, спотыкаясь и оступаясь, провожали ее почтительными взглядами, молча сочувствуя ее горю.

Она подгадала свое время так, чтобы встреча с ним состоялась в обеденный час, хотя это принудило ее идти к нему домой, а не в банк, где он вместе с братом обычно находился в рабочее время.

Дорога и ребенок, оттягивавший ей руки, до того вымотали Сильвию, что, когда ей открыли дверь, она рухнула на ближайший стул и заплакала.

В ту же секунду добрые руки сняли с нее тяжелый плащ, предложили забрать малышку, которая цеплялась за мать еще крепче. Кто-то поднес к ее губам бокал вина.

– Нет, сэр, не могу. У меня от вина всегда голова болит. Если можно, мне бы просто воды. Спасибо, мэм, – поблагодарила Сильвия старую служанку, похожую на степенную матрону. – Мне уже лучше. Сэр, может, вы согласитесь уделить мне время? Я пришла, чтобы с вами поговорить.

– Очень жаль, Сильвия Хепберн, что вы не навестили меня в банке, ибо сюда для вас путь неблизкий, да еще по жаре и с ребенком на руках. Но, разумеется, я сделаю для вас все, что в моих силах. Марта, мы пройдем в гостиную, а вы пока, будьте добры, займитесь ребенком.

Однако своенравная маленькая Белла упрямо отказывалась расставаться с матерью, да и Сильвия, хоть она и была утомлена, тоже не желала разлучаться с дочкой.

И девочку тоже отнесли в гостиную, и этот внешне малозначительный факт во многом повлияет на ее дальнейшую судьбу.

Сильвия устроилась в мягком кресле, лицом к лицу с Джеремаей, но не знала, с чего начать.

Джеремая, видя ее замешательство, великодушно дал ей время прийти в себя. Он вытащил свои большие золотые часы, держа их так, что печать, подвешенная к ним на цепочке, покачивалась перед девочкой, которая так и старалась ухватить ее своими крохотными пальчиками.

– Она очень на тебя похожа, – произнес он. – Куда больше, чем на папу. – Старик Фостер умышленно упомянул Филиппа, чтобы облегчить Сильвии задачу, ибо он верно предположил, что она пришла поговорить с ним о чем-то, что касалось ее мужа.

Но Сильвия по-прежнему молчала. Боролась со слезами, с робостью, с нежеланием довериться человеку, с которым была едва знакома, – довериться на том хрупком основании (как она теперь понимала), что на прощание тот из вежливости напутствовал ее добрыми словами, когда она в прошлый раз была у него в гостях.

– Сэр, нет смысла дальше скрывать от вас причину моего визита, – наконец заговорила Сильвия. – Я пришла узнать о Филиппе. Вам что-нибудь известно о нем? Он пропал, никому не сказав ни слова, но, может быть, он написал вам?

– Ни строчки, несчастная молодая особа! – сразу развеял ее напрасные надежды Джеремая.

– Значит, он либо умер, либо сгинул навсегда, – прошептала Сильвия. – Теперь я своей дочке и за мать, и за отца.

– О! Ты не должна отчаиваться, – отвечал почтенный старик. – Война или тендеры военных кораблей многих забирают, но потом оказывается, что они не годны для военной службы и возвращаются домой. До конца года Филипп наверняка вернется, вот увидишь.

– Нет, не вернется. И я не уверена, что должна желать его возвращения. Только бы знать, что случилось с ним. Понимаете, сэр, я очень обижена на него, но зла ему не желаю и не хочу, чтобы с ним случилось что-то плохое.

– Видимо, за всем этим есть что-то, чего я не понимаю. Может быть, ты все-таки объяснишь?

– Непременно, сэр, ведь я хочу, чтобы вы помогли мне советом. Именно за этим я и пришла.

Возникла очередная долгая пауза, во время которой Джеремая делал вид, будто играет с малышкой. Та извивалась и кричала в мучительном нетерпении, стремясь завладеть печатью, и в конце концов протянула нежные пухлые ручонки к хозяину заветной вещицы.

Сильвия от удивления встрепенулась и заметила:

– Прежде она никогда ни к кому не шла. Надеюсь, она не причинит вам беспокойства, сэр?

Старик, в свое время часто мечтавший о собственном ребенке, был польщен доверием малышки и, стараясь закрепить свою победу всевозможными хитростями, что были в его власти, почти позабыл про несчастную мать, которая никак не могла собраться с духом, чтобы поведать ему некую неприятную историю.

– Я боюсь говорить о ком-то плохо, сэр. И моя мама Филиппа очень любила. Но он утаил от меня нечто такое, что сделало бы меня другой женщиной и еще одного человека – другим мужчиной. Я была обручена с Кинрэйдом, гарпунщиком. Он – родственник Корни с Мосс-Брау. А три недели назад, во вторник, он вернулся, и теперь он – лейтенант военного флота, хотя три года его все считали погибшим.

Сильвия на время умолкла.

– И что же? – с интересом спросил Джеремая, стараясь одновременно и мать слушать, и не обделять вниманием ее дочурку, вертевшуюся у него на коленях.

– Филипп знал, что он жив; видел, как его схватили вербовщики. И еще: Чарли передал мне с Филиппом весточку. – Ее дотоле бледное лицо покрылось румянцем, в глазах появился блеск. – А он мне слова ни сказал об этом, даже когда видел, как я убиваюсь, думая, что Кинрэйд погиб. Держал все в себе, смотрел, как я плачу, и словом правды не обмолвился, чтобы утешить меня. Мне бы только знать, что он жив, сэр, уже это одно послужило бы для меня огромным утешением, пусть бы я больше никогда с ним не виделась. Но Филипп, насколько мне известно, никому не сообщил, что в то утро он видел, как его забрали вербовщики. Вы ведь знаете, что папу моего казнили и мы с мамой остались без друзей? Вот я и вышла за него. Он был нам тогда добрым другом, а я была ослеплена горем, не представляла, как еще помочь маме. А он, конечно, всегда был очень внимателен и добр к ней…

Сильвия снова надолго погрузилась в воспоминания, раз или два глубоко вздохнула.

– Сэр, прежде чем я продолжу, я должна взять с вас слово, что вы ничего никому не расскажете. Я очень нуждаюсь в добром совете, потому и пришла к вам, иначе я просто унесла бы свою тайну в могилу. Вы обещаете, сэр?

Джеремая Фостер посмотрел ей в лицо, в котором было столько тоски и мольбы, что он, растроганный, фактически вопреки здравому смыслу, дал ей обещание, какое она потребовала от него, и Сильвия продолжала:

– Как-то во вторник утром, недели три назад, хотя кажется, что прошло уже три года, Кинрэйд вернулся домой, приехал, чтобы жениться на мне, ну а я-то уже вышла замуж за Филиппа! Я встретила его на дороге и в первую минуту не узнала. Он последовал за мной в дом – в дом Филиппа, сэр, что при магазине, – и слово за слово я поведала ему все: что я теперь замужняя женщина. Он вспылил, сказал, что у меня лживое сердце – лживое у меня, сэр, хотя я ни есть, ни пить не могла от горя, слезами по ночам умывалась, оплакивая его смерть! Потом он сказал, что Филипп все это время знал, что он жив и вернется ко мне. Я не поверила, позвала Филиппа. Он пришел, и выяснилось, что Чарли не лгал. Но я уже стала женой Филиппа! И я дала клятву – сказала, что отныне отказываюсь считать Филиппа своим законным мужем и никогда не прощу его за то зло, что он причинил нам, что для меня он теперь чужой человек, гнусный обманщик.

Сильвия умолкла. Казалось, ее рассказ окончен. Но ее слушатель через некоторое время произнес:

– Не спорю, он поступил жестоко. Но твоя клятва – грех, и слова твои дурны, бедная девочка. Что было потом?

– Точно не помню, – устало отвечала она. – Кинрэйд ушел, мама вскрикнула, и я поднялась к ней. Мне показалось, что она спит, и я прилегла рядом, жалея, что я не умерла, и думая, что станется с моим ребенком, если я умру. В комнату тихонько заглянул Филипп, и я притворилась спящей. С тех пор я его не видела и ничего о нем не слышала.

Джеремая Фостер тяжело вздохнул, затем встал и заверил ее бодрым тоном:

– Он вернется, Сильвия Хепберн. Одумается и вернется, не бойся!

– Я боюсь его возвращения! – воскликнула она. – Именно этого я и боюсь. Мне хотелось бы получить подтверждение, что он жив-здоров, но жить с ним вместе мы не можем.

– Не говори так, – умоляюще произнес Джеремая. – Ты жалеешь о своих словах. Ты была сильно огорчена, иначе никогда не сказала бы такого.

Он пытался быть миротворцем, пытался уладить разногласия между супругами, но не слишком усердствовал.

– Я не жалею, – возразила Сильвия с расстановкой. – Меня обманули, погубили мою жизнь. Будь я просто огорчена, от моей обиды за ночь не осталось бы следа. Лишь мысль о маме (она счастлива на том свете и, надеюсь, ничего обо всем этом не ведает) удерживает меня от ненависти к Филиппу. Я ничуть не жалею о том, что ему высказала.

Джеремая еще не встречал человека, который бы так честно и откровенно выражал недостойные чувства, и от растерянности не знал, как реагировать.

Выглядел он крайне сокрушенным и в немалой степени потрясенным. Такая милая, утонченная юная особа и столь беспощадная категоричность!

Сильвия, казалось, прочитала его мысли, ибо стала отвечать на них:

– Очевидно, вы считаете меня очень дурным человеком, сэр, раз я не стыжусь своих слов. Может, вы и правы. Но мне больно вспоминать, как я страдала. А он знал, что я несчастна, и одним словом мог бы избавить меня от мук, но он молчал, а теперь уже слишком поздно! Мне противны мужчины, их жестокость и коварство. Мне хочется лечь и умереть.

Говоря это, она заплакала, и малышка, видя ее слезы, тоже заревела, протягивая к матери крохотные ручонки. Суровое, каменное выражение на лице Сильвии сменилось трепетной нежностью, когда она, прижав к себе дочку, принялась ее успокаивать.

И тут старика осенила блестящая идея.

Он уже начал проникаться глубокой антипатией к Сильвии, пока не увидел, как она ласкова со своей дочкой. Это доказывало, что у нее есть сердце.

– Бедная крошка, – произнес он, – тебе очень нужна любовь матери, раз ты лишена любви отца. Ты теперь наполовину сирота, и все же нельзя назвать безотцовщиной ту, кому отцом станет Господь. Ты плачь, плачь, малышка, ведь ты осталась сиротой. Твои земные родители покинули тебя, и станет ли тебя опекать Господь, не знаю.

Сильвия в страхе посмотрела на старика и, крепче прижав к себе свое дитя, воскликнула:

– Не говорите так, сэр! Не кощунствуйте! Я ее не покинула! О сэр! Ваши слова все равно что проклятие!

– Ты дала клятву, что не простишь своего мужа и никогда больше не станешь жить вместе с ним. А тебе ведомо, что по закону он вправе забрать свое дитя, и тогда тебе придется либо расстаться с ней, либо нарушить свою клятву? Бедная малышка! – заключил он, снова завлекая девочку часами с цепочкой.

Сильвия немного поразмыслила, затем призналась:

– Я не знаю, как мне быть. Все думаю и думаю, аж голова идет кругом. Он поступил со мной жестоко!

– Жестоко. Никогда бы не подумал, что он способен на такую низость.

Соглашаясь с ней, Джеремая говорил абсолютно искренне, но своей уступчивостью он огорошил Сильвию. Конечно, она имела полное право ненавидеть человека, который жестоко и подло обошелся с ней. Но суровая оценка, которую дал действиям Филиппа человек столь рассудительный и беспристрастный, каковым она считала Джеремаю, ее покоробила. В ее мыслях произошел некий непостижимый поворот, и она попыталась защитить мужа или хотя бы смягчить беспощадность суждения, которая она же первая не постеснялась произнести.

– Он был так внимателен к маме, она его очень любила. Он ничего для нее не жалел, иначе я никогда не вышла бы за него.

– Я знаю его с пятнадцати лет, и он всегда был добрым, отзывчивым юношей. И я ни разу не уличил его в обмане, равно как и мой брат.

– Но он все равно поступил вероломно, – указала Сильвия, быстро изменив свою позицию, – заставив меня думать, будто Чарли погиб, хотя сам все время знал, что он жив.

– Не спорю. Он солгал из корысти, заставил тебя страдать ради собственной выгоды. И в итоге был изгнан, как Каин.

– Я его не прогоняла, сэр.

– Его прогнали твои слова, Сильвия.

– Я не могла смолчать, сэр. И готова снова слово в слово повторить то, что ему сказала.

Но она произнесла это таким тоном, будто надеялась, что ей возразят.

– Бедное дитя! – только и промолвил Джеремая с жалостью в голосе, обращаясь к малышке.

Глаза Сильвии наполнились слезами.

– О, сэр. Ради нее я сделаю все, что вы скажете. Я пришла к вам за советом. Я понимаю, что не должна оставаться там, а Филипп исчез, и я не знаю, как мне быть. Я готова на все, лишь бы не разлучаться с ней. Что мне делать, сэр?

Джеремая немного помолчал, размышляя, затем ответил:

– Мне нужно время, надо подумать. Я должен поговорить с братом Джоном.

– Но вы же обещали, сэр! – воскликнула Сильвия.

– Я обещал никого не посвящать в то, что произошло между тобой и твоим мужем, но я должен посоветоваться с братом, мы вместе должны решить, что делать с тобой и твоим ребенком, раз твой муж оставил магазин.

Это было сказано веско, почти с укором в голосе. Затем он поднялся, словно кладя конец аудиенции.

Старик вернул девочку матери, но прежде благословил ее, да так торжественно, что, в восприятии суеверной взволнованной Сильвии, своими словами он отвел все ужасы, которые она расценивала как проклятие.