Текст книги "Поклонники Сильвии"

– Я не могу, не могу, – все так же нетерпеливо отвечал он. – Я бы все отдал, чтобы поехать самому, ибо, возможно, я смог бы утешить ее, но я должен встретиться с адвокатом и еще много чего сделать. О них ведь некому позаботиться, кроме меня. Ты ей объясни, – попросил он вкрадчивым тоном, словно ему пришла в голову свежая мысль, – что я непременно приехал бы. Я сам бы поехал за ними, но не могу – должен встретиться с адвокатом. Так и скажи, не забудь. Я не хочу, чтоб она думала, будто я в такое время могу заниматься какими-то своими делами. И главное, постарайся внушить им надежду. Ни в коем случае не говори, что его ждет виселица – возможно, Дон-кин ошибся. Так, коляска приехала. Наверно, зря я все это тебе вывалил – просто иногда надо другу излить душу. Да благословит тебя Господь, Эстер. Не знаю, что я делал бы без тебя. – Филипп посадил Эстер в коляску, укутал ее и положил рядом узлы с плащами и прочими вещами.

И все то время, пока Эстер, катя по улице в подпрыгивающей на ухабах коляске, видела неясный свет, струящийся из двери лавки, Филипп стоял под дождем с непокрытой головой и смотрел ей вслед. Но она знала, что не за ней, несчастной, устремлен его взгляд. Он думал о девушке, к которой она направлялась.

Глава 26. Мрачное бдение

В темноте Эстер тряслась по булыжникам в маленькой рессорной повозке. Лил дождь, дул холодный ветер. Время от времени сердце ее восставало против жестокой судьбы, к глазам сами собой подступали непрошеные слезы. Она всю дорогу успокаивала свое бунтующее сердце, подавляла горючие слезы, пока не добралась до места.

Но вот коляска свернула в узкий проулок. Эстер сошла и, низко наклонив голову, стала пробираться по тропинке к ферме Хейтерсбэнк. Извозчик прокричал ей вслед, чтобы она поторопилась. С вершины холма Эстер узрела свет в окне дома и невольно замедлила шаг. Она никогда не видела Белл Робсон, а Сильвия – вспомнит ли она ее? Если не вспомнит, Эстер попадет в неловкое положение: придется объяснять, кто она такая, с каким поручением ее послали, почему послали именно ее. Но делать нечего, поручение надо выполнить, и она зашагала дальше. Поднявшись на небольшое крыльцо, Эстер тихо постучала в дверь, но шум ветра заглушил ее стук. Она постучала еще раз, и на этот раз услышала, как в доме стихли женские голоса, кто-то подбежал к двери и резко ее распахнул.

Ей открыла Сильвия. И хотя лицо девушки находилось в тени, Эстер конечно же сразу ее узнала. Но Сильвия, даже если б ей удалось узнать гостью в более привычном виде, сейчас никак не могла понять, что это за женщина, закутанная в длинный плащ, в шляпке, обвязанной шелковым платком, стоит на пороге их дома в столь позднее время. Да и не было у нее настроения интересоваться и выспрашивать. Голосом, охрипшим и осипшим от горя, она торопливо проговорила:

– Уходите. В этом доме посторонним делать нечего. У нас своих бед хватает. – И сразу же захлопнула дверь перед лицом гостьи.

Эстер не успела даже рта раскрыть, чтобы объяснить цель своего прихода. В замешательстве она топталась на темном мокром крыльце, размышляя, как же теперь привлечь внимание людей за запертой дверью. Ждала она недолго. Вскоре послышался голос, полный страдания и укоризны; кто-то снова подошел к двери и медленно отодвинул засовы. Дверь отворилась, на пороге стояла высокая сухопарая пожилая женщина, озаряемая светом очага, что пылал в глубине комнаты. К Эстер протянулась рука, подобная той, что простерлась и приняла голубя в Но-ев ковчег[92]92
  Аллюзия на строки из книги Бытия (8:9): «И он [Ной] простер руку свою, и взял его, и принял к себе в ковчег».


[Закрыть]. Ее завели в теплую светлую комнату.

– В такую ночь даже собаку не гонят от двери, нельзя позволять горю ожесточать наши сердца, – отчитала Белл Сильвию и затем обратилась к насквозь промокшей незнакомке: – О, миссус, вы должны нас простить, на нас сегодня свалилось такое горе, и мы сами не свои, все плачем да сетуем.

Белл села и передником закрыла свое несчастное усталое лицо, словно чтобы из приличия спрятать личные переживания от чужого человека. Опухшая от слез Сильвия едва ли не со злобой искоса посматривала на незнакомку, которой все-таки удалось попасть к ним в дом. Ее как будто тянуло поближе к маме. Она присела рядом с ней на пол, обхватила ее за талию, почти легла ей на колени, по-прежнему буравя Эстер холодным, недоверчивым взглядом, который отталкивал и пугал бедную девушку, пришедшую к ним посланницей против своей воли, поэтому, войдя в дом, она с минуту стояла молча. Вдруг Белл опустила свой передник.

– Вы замерзли и промокли, – сказала она. – Идите к очагу, погрейтесь. Вы уж простите, что мы не можем думать обо всем сразу.

– Вы очень добры, очень, – отозвалась Эстер, тронутая тем, что эта бедная женщина явно пытается забыть собственное горе, дабы соблюсти законы гостеприимства; с этого момента она полюбила Белл. – Меня зовут Эстер Роуз, – представилась она, больше обращаясь к Сильвии в надежде, что та, возможно, вспомнит ее имя. – К вам меня прислал Филипп Хепберн. Я должна отвезти вас в Монксхейвен. Повозка ждет у перелаза.

Сильвия подняла голову и пристально посмотрела на Эстер. Белл, стиснув вместе ладони, подалась вперед.

– Нас зовет мой муж? – нетерпеливо спросила она.

– Чтобы вы увиделись с вашим мужем, – ответила Эстер. – Филипп сказал, что завтра его отправят в Йорк, а вы наверняка захотите увидеться с ним перед тем, как его увезут. И если вы сейчас поедете в Монксхейвен, завтра вы уже будете на месте и сможете увидеться с ним сразу, как только судьи вам позволят.

Не дослушав Эстер, Белл мгновенно подхватилась и кинулась туда, где хранилась ее одежда для выхода в город. Она едва ли поняла, зачем ее мужа увозят в Йорк, так ее захватила мысль, что она может увидеться с ним. Она не знала, как в такую непогоду, ночью, она доберется до Монксхейвена, да ее это и не интересовало, она думала только о том, чтобы увидеться с мужем. Но Сильвия из слов Эстер почерпнула больше, чем мать, и чуть ли с не подозрением в голосе она принялась расспрашивать гостью:

– Зачем его увозят в Йорк? Почему Филипп нас покинул? Почему он не пришел сам?

– Он не мог прийти и просил это передать: в пять часов он должен быть у адвоката по делам твоего отца. Ты ведь, наверное, понимаешь, что любые свои дела он бы отложил и пришел сам. Что касается Йорка, так сказал мне Филипп, а зачем – я не спрашивала. Я не ожидала, что у вас будет столько вопросов ко мне. Думала, вы соберетесь ехать сразу, как только услышите про возможность увидеться с отцом, – печально произнесла Эстер, высказав упрек, который шел прямо от сердца. Как можно не доверять Филиппу! Как можно тянуть время, когда надо спешить!

– О! – воскликнула Сильвия и вдруг издала отчаянный крик, в котором слышалась столь неизбывная мука, какую не передали бы самые горючие слезы. – Я, должно быть, веду себя невежливо и грубо, задаю странные вопросы, как будто мне нужны ответы, что вы можете дать. Но в глубине моего сердца у меня только одно желание: чтобы папа вернулся домой. Ведь мы его так любим. Я сама не знаю, что говорю, тем более зачем и почему. Мама так терпелива, а я места себе не нахожу. С ума схожу от горя, так что готова на стену лезть. Ведь его завтра отпустят с нами, когда он сам расскажет, почему он это сделал?

Сильвия с надеждой посмотрела на гостью, ожидая ответа на свой последний вопрос, который она задала тихим, умоляющим голосом, как будто решение зависело от Эстер. Та покачала головой. Сильвия подошла к ней, взяла ее за руки, как бы поглаживая их:

– Ведь его не станут наказывать слишком строго, когда все узнают, правда? В Йоркскую крепость сажают воров и грабителей, а не честных людей, как папа.

Эстер бережно и ласково тронула Сильвию за плечо.

– Филипп все выяснит, – ответила она, произнося имя Филиппа как заклинание, каковым оно и было бы для нее самой. – Поедем к Филиппу, – повторила она, всем своим видом и поведением понуждая Сильвию поскорей отправиться в недалекий путь.

Сильвия пошла готовиться в дорогу, бормоча себе под нос:

– Я встречусь с папой, он мне все скажет.

Несчастная миссис Робсон собирала для мужа кое-что из одежды. От волнения ее руки так сильно дрожали, что вещи одна за другой падали на пол, а Эстер их поднимала. Наконец, после нескольких безуспешных попыток убитой горем женщины, именно Эстер завязала вещи в узел и помогла Белл надеть плащ и застегнуть капюшон. Сильвия стояла рядом, не то что ничего не замечая, но явно думая о чем-то своем.

Наконец все было готово, ключ вручили Кестеру. Выходя из дома под дождь, Сильвия сказала Эстер:

– Ты очень хорошая девушка. Ты лучше могла бы заботиться о маме, чем я. Я только и умею что ворчать, и это еще в лучшем случае, а теперь получается, что от меня вообще никакого толку.

Сильвия заплакала, но у Эстер не было времени ее утешать, даже если б она захотела. В ее заботе нуждалась миссис Робсон, которая спешила на свидание с мужем, неровным шагом торопливо семеня по мокрой скользкой тропинке, что вела на гребень холма. Белл думала только о том, что в конце этого трудного пути ее ждет «он». Вряд ли она понимала, когда именно сможет с ним увидеться. Ее тоскующее сердце, измученный мозг сознавали одно: что сейчас каждый шаг приближает ее к нему. Уставшая, выбившаяся из сил после быстрой ходьбы в гору, причем против ветра и под проливным дождем, она ни на минуту не остановилась, пока они не дошли до повозки, ожидавшей в проулке, и Эстер пришлось едва ли не поднимать ее на переднее сиденье рядом с кучером. Она укрыла и укутала несчастную пожилую женщину, а сама залезла в сено в задней части повозки и села почти вплотную к продрогшей, плачущей Сильвии. Сначала они обе молчали, но потом, пока они ехали в Монксхейвен, Эстер стала мучить совесть. Ей хотелось сказать Сильвии что-то доброе и хорошее, но она не знала, как начать. Каким-то образом, сама не зная почему, не размышляя об этом, она пришла к выводу, что слова Филиппа – лучшее утешение, которое она могла бы дать. Она уже их передавала, но, по-видимому, они были восприняты без особого внимания.

– Филипп просил передать, что не смог сам приехать за вами только потому, что занят. У него встреча с адвокатом по делу вашего отца.

– Что говорит адвокат? – вдруг отозвалась Сильвия, подняв склоненную голову, словно надеялась при тусклом свете прочитать ответ в лице собеседницы.

– Не знаю, – печально отозвалась Эстер.

Они уже тряслись по булыжной мостовой, и говорить стало трудно.

Вот и дом Филиппа. Они еще не подъехали, а дверь уже отворилась, словно кто-то высматривал их, прислушиваясь к стуку колес. На пороге стояла старая служанка, Фиби, вот уже двадцать лет прислуживавшая хозяевам дома и магазина. Она держала в руках свечу, прикрывая ее ладонью от ветра. Филипп помог слабой миссис Робсон слезть с повозки и войти в дом. Эстер последней села в повозку, и теперь ей пришлось сходить первой. Она начала выбираться, и в этот момент Сильвия тронула ее за локоть своей холодной маленькой ладошкой:

– Я очень тебе благодарна. Прости, что я была с тобой груба. Просто мне очень страшно за отца.

Голос у нее был умоляющий, слезливый, и Эстер невольно прониклась к ней жалостью. Наклонившись к Сильвии, она поцеловала ее в щеку, затем сама, без посторонней помощи, спустилась на землю, встав на колесо повозки с той стороны, куда не добивал свет ее фонаря. Эстер очень надеялась услышать от Филиппа хоть слово благодарности, признательности за то, что она исполнила его непростое поручение, но тот был слишком занят. Сворачивая за угол, она оглянулась напоследок и увидела, что Филипп взял Сильвию на руки и бережно помогает ей спуститься с верхнего обода колеса. Затем они вошли в теплый светлый дом, дверь закрылась, освещенная повозка быстро покатила прочь, а Эстер под холодным дождем, в темноте побрела домой. На сердце у нее было тяжело.

Вернувшись от адвоката Доусона, Филипп постарался сделать свой дом светлым и теплым к приезду возлюбленной. Он подозревал, что Дэниэла Робсона ждет суровое наказание, и всем сердцем сочувствовал несчастью его жены и дочери, но все же в глубине души ликовал, словно и для них этот визит был праздником. Он суетливо наводил уют в доме, надзирая за тем, как Фиби исполняет его указания, за что она награждала его подозрительными взглядами и замечаниями, которые, как ни странно, даже доставляли ему удовольствие, хотя сам он этого, пожалуй, не сознавал. И теперь в гостиной весело пылал камин. Его огонь буквально ослепил прибывших, когда они вошли в дом из промозглой дождливой тьмы. Горели свечи – целых две свечи, к великому неудовольствию Фиби. Несчастной Белл Робсон пришлось присесть почти сразу же, как только она вошла в дом, ибо она обессилела от усталости и волнения. И все же она с трудом переживала каждое мгновение, которое, как ей казалось, отделяет ее от мужа.

– Все, я готова, – заявила Белл. Она поднялась на ноги, рукой отстранив Сильвию, которая хотела ее поддержать. – Можем идти. – Белл с нетерпеливым ожиданием во взоре смотрела на Филиппа, словно требуя, чтобы он отвел ее к мужу.

– Сегодня не получится, – ответил он, как бы извиняясь. – Сегодня вы не сможете с ним увидеться. Только завтра утром, перед тем как его повезут в Йорк. Просто лучше, что вы уже в городе и готовы к встрече. К тому же, посылая за вами, я еще не знал, что он проведет ночь в тюрьме.

– Вот беда-то, вот беда! – приговаривала Белл. Раскачиваясь взад-вперед, она пыталась утешить себя этими словами. И вдруг: – Я привезла его теплый шарф, красный шерстяной шарф, в котором он спал весь последний год. А то у него опять ревматизм разыграется. О Филипп, неужели нельзя передать ему шарф?

– Я попрошу Фиби отнести, – ответил Филипп. Стараясь быть гостеприимным хозяином, он в этот момент заваривал чай – правда, довольно неумело.

– А мне самой нельзя? – не унималась Белл. – Это будет надежней всего. А то они еще не возьмут у той женщины, как ее зовут – Фиби?

– Нет, мам, – вмешалась Сильвия. – Ты слишком слаба.

– Хотите, я сам схожу? – вызвался Филипп, надеясь, что она скажет «нет», что ее устроит Фиби, а он останется с ними.

– Ой, Филипп, сходи, ладно? – попросила Сильвия, поворачиваясь к нему.

– Да, – согласилась Белл. – Если ты принесешь, у тебя возьмут.

И ему ничего не оставалось как идти, хотя он только-только, с огромным удовольствием, приступил к исполнению обязанностей радушного хозяина.

– Это недалеко, – сказал он, утешая скорее себя, а не их. – Я вернусь минут через десять. Чай заварен. Отдайте Фиби ваши промокшие вещи, она их высушит на кухне у очага. А вот здесь лестница, – показал он, открывая дверь в углу комнаты, откуда сразу начинались ступеньки, что вели на второй этаж. – Наверху две комнаты. Та, что слева, подготовлена для вас; вторая – моя, – объяснял он, немного краснея.

Белл трясущимися руками развязывала узел, что привезла с собой.

– Вот, – сказала она. – И еще, мальчик мой, тут кусок мятного пирога, он его очень любит. Хорошо, что в последнюю минуту этот пирог попался мне на глаза.

Филипп ушел. Белл и Сильвия снова сникли, впали в состояние унылого недоумения. Но Сильвия все же нашла в себе силы, чтобы снять с матери намокшие вещи, которые она робко отнесла на кухню и пристроила сушиться у очага.

Фиби раз или два порывалась выразить протест, но затем, сделав над собой усилие, проглотила свое недовольство: как и весь Монксхейвен, она сочувствовала Дэниэлу Робсону и полагала, что уж сегодня его дочь была вправе повесить свой мокрый плащ где угодно.

Вернувшись в гостиную, Сильвия увидела, что ее мать все так же неподвижно сидит на стуле у двери, на который она присела, когда вошла в дом.

– Мама, я принесу тебе чаю, – сказала Сильвия, пораженная тем, как сморщилось от тоски лицо матери.

– Нет, нет, – отозвалась та. – Неприлично наливать чай самим.

– Я уверена, Филипп будет рад, если ты выпьешь чаю, – ответила Сильвия, наливая чай в чашку.

В эту самую минут вернулся Филипп, и что-то в его лице – некое выражение безмолвной радости от того, что она хозяйничает в его доме, – заставило ее покраснеть. Она замерла на мгновение, но затем все же наполнила чашку, невнятно пробормотав, что это нужно маме. Выпив чаю, Белл Робсон почувствовала себя совсем обессилевшей, и Филипп с Сильвией настояли, чтобы она легла спать. Белл немного посопротивлялась – отчасти из соображений «приличия», отчасти потому, что по-прежнему верила, бедняжка, что каким-то образом муж позовет ее. Но примерно в семь часов вечера Сильвия уговорила мать подняться наверх. Сама она тоже пожелала Филиппу доброй ночи. Он провожал ее взглядом, и, когда подол ее платья исчез из виду на верхних ступеньках лестницы, Филипп подпер ладонью подбородок и уставился в пустоту, погрузившись в глубокие раздумья. Он и сам не знал, сколько так просидел, напряженно размышляя о будущем.

Сильвия, снова спустившись в гостиную, вывела его из задумчивости. Филипп вздрогнул от неожиданности.

– У мамы озноб, – сказала она. – Можно я пойду туда, – Сильвия показала на кухню, – и сварю ей немного жидкой овсянки?

– Фиби сама сварит, – поспешил остановить ее Филипп.

Он подошел к двери, что вела на кухню, и отдал необходимые распоряжения. Когда он снова обернулся, Сильвия стояла у камина, лбом прислонившись к холодному камню каминной полки. Поначалу она молчала, будто вовсе не замечая Филиппа. Он украдкой посмотрел на нее и заметил, что она плачет. По щекам ее текли слезы, а она, поглощенная своими мыслями, даже не удосуживалась отирать их передником.

Пока он подбирал слова, которые могли бы ее утешить (сердце его, как и сердце Сильвии, переполняли чувства, которые едва ли можно было выразить словами), она внезапно обратила на него взгляд и спросила:

– Филипп! Его ведь скоро выпустят? Что с ним будет? – Губы ее дрожали в ожидании ответа, в глазах появились слезы. Этого вопроса Филипп боялся больше всего. Его самого охватывал ужас при мысли о том, какое наказание, возможно, уготовано Дэниэлу, и он надеялся уберечь ее от этого страха. Он медлил с ответом. – Ну, говори! – нетерпеливо воскликнула Сильвия, слабо взмахнув рукой. – Я же вижу: ты знаешь!

Своим минутным колебанием он только больше испугал ее, поэтому на сей раз он с ходу выпалил:

– Его арестовали за тяжкое преступление.

– Тяжкое преступление, – повторила Сильвия. – Ты ошибаешься. Его арестовали за то, что он освободил тех парней. Называй это бунтом, если хочешь настроить народ против него, но бросаться в него такими жестокими словами, как «тяжкое преступление», – это несправедливо, – указала она немного обиженным тоном.

– Так говорят юристы, – печально произнес Филипп, – это не я придумал.

– Юристы всегда сгущают краски, – заметила Сильвия, немного смягчившись, – только не всегда им нужно верить.

– Но судить-то его, в итоге, будут юристы.

– А разве нельзя, чтобы члены магистрата – мистер Хартер и другие, не юристы – вынесли ему приговор прямо завтра, не отправляя его в Йорк?

– Нет! – покачал головой Филипп.

Он подошел к двери, что вела в кухню, и спросил, не готова ли овсянка, так ему не терпелось уйти от опасной темы. Но Фиби, не очень-то уважительно относившаяся к молодому хозяину, обозвала его глупцом, добавив, что он, как и все мужчины, считает, будто кашу можно сварить за одну минуту на любом огне; пусть тогда сам придет и сварит, раз уж он так торопится.

Филипп вернулся к расстроенной Сильвии, а та уже собралась с мыслями, чтобы вернуться к прерванному разговору.

– Ну а если его увезут в Йорк и предадут там суду, каков может быть наихудший исход? – спросила она, сдерживая волнение, чтобы более внимательно следить за реакцией Филиппа.

Она не отводила пытливого, пронизывающего взгляда от его лица, пока он не ответил, причем крайне неохотно и в явном замешательстве:

– Его могут сослать в Ботани-Бэй[93]93
  Ботани-Бэй – залив Тасманова моря у восточного берега Австралии. В прошлом это наименование употреблялось для обозначения австралийского материка как места ссылки преступников из Англии. Поселение каторжников на восточном побережье Нового Южного Уэльса (Австралия), основанное в 1787 г. и упраздненное в 1853 г.


[Закрыть].

Филипп умолчал про самый опасный вариант и до смерти боялся, что Сильвия почувствует, что он что-то недоговаривает. Но и то, что он сказал, настолько превосходило ее худшие опасения, которые ограничивались лишь тюремными сроками различной длительности, что она и вообразить не могла, сколь страшную вероятность он от нее скрывает. Его ответ поверг ее в полнейший ужас. Она вытаращила глаза, губы ее побелели, щеки, и без того восковые, приобрели землистый оттенок. Целую минуту она смотрела на него, словно не могла оторвать глаз от какого-то жуткого зрелища, а потом, пошатываясь, задом отступила к креслу у камина, села и закрыла лицо руками, со стоном произнося нечто невразумительное.

Филипп бросился к ее ногам. Глубоко сострадая ей, он утратил дар речи и лишь целовал ее платье, но она этого не замечала. Он что-то невнятно бормотал, начинал что-то страстно говорить, но слова замирали на его устах. А она… она думала только об отце и обезумела от ужаса, что может его потерять, что его увезут в ту чудовищную страну, которая для нее была почти равносильна могиле, непреодолимой пропасти, что разлучит их на веки вечные. Но Филипп понимал, что, возможно, отца и дочь разлучит именно темная, таинственная могила – пропасть, которую не в состоянии преодолеть ни один человек, пока он живет, дышит, ходит.

– Сильви, Сильви! – шептал он, дабы их не услышали на верхнем этаже. – Не надо, не надо, ты разрываешь мое сердце. О Сильви, послушай. Я на все готов. Все мои деньги до последнего пенса, всю мою кровь до последней капли, даже свою жизнь я готов отдать за его жизнь.

– Жизнь, – проронила Сильвия. Отняв от лица руки, она смотрела на Филиппа так, будто стремилась заглянуть ему в душу. – Кто может посягнуть на его жизнь? По-моему, ты сходишь с ума, Филипп. – Нет, она, конечно, так не думала, но лучше уж верить в это.

Находясь в состоянии глубокого эмоционального возбуждения, Сильвия читала его мысли, как раскрытую книгу. Она сидела прямо, словно каменное изваяние, и в лице ее появлялась убежденность – страшная, как серая тень смерти. Теперь она не плакала, не дрожала, почти не дышала. Филиппу было нестерпимо видеть ее такой, но она смотрела ему в глаза, и он боялся пошевелиться, повернуться или отвернуться: малейшее движение могло заронить в ее сердце уверенность в печальном исходе. Увы! Она уже поняла, что отцу ее грозит смерть, именно поэтому внешне она успокоилась, окаменела, сжала нервы в кулак. В этот момент закончилась ее девичья юность.

– Значит, его могут повесить, – после долгой паузы тихо и торжественно заключила она. Филипп отвернулся, не сказав ни слова. Снова звенящая тишина, лишь изредка нарушаемая шумом возни на кухне. – Мама не должна этого знать, – промолвила Сильвия тем же безжизненным тоном.

– Но это самое худшее, что может быть, – подчеркнул Филипп. – Более вероятно, что его отправят в ссылку, а может, все-таки признают невиновным.

– Нет, – тягостным тоном произнесла Сильвия, как человек, утративший всякую надежду, словно прочитала пугающее пророчество на дощечках зловещего будущего. – Его повесят. О папа! Папа! – сдавленно всхлипнула она, почти запихнув передник в рот, чтобы приглушить этот звук.

Потом схватила Филиппа за руку, судорожно сжимая ее, пока боль, которой он наслаждался, не стала почти невыносимой. Никакими словами он не смог бы облегчить ее душевные муки. И тогда, не удержавшись, он наклонился и нежно прикоснулся к ней дрожащими губами, словно утешая обиженного ребенка. Сильвия не оттолкнула его. Вероятно, даже не осознала, что он ее поцеловал.

В этот момент в комнату вошла Фиби с тарелкой каши в руках. Филипп заметил ее и в тот же миг понял, что подумала пожилая служанка. Но Сильвию требовалось немного встряхнуть, чтобы она вернулась к реальности. Он выпрямился во весь рост, и она подняла к нему побелевшее лицо, пытаясь понять, что ей говорят. Затем медленно встала на ноги, словно заново привыкала к ним.

– Что ж, пойду, – промолвила она, – но лучше бы мне встретиться лицом к лицу с мертвецом. Филипп, что ей сказать, если она меня спросит?

– Не спросит, – ответил он, – если будешь вести себя как обычно. Ведь до сих пор она тебя не спрашивала. А если вдруг спросит, отсылай ее ко мне. Я буду держать ее в неведении как можно дольше. С ней мне это удастся лучше, чем с тобой, Сильви, – добавил Филипп.

Чуть раздвинув губы в грустной улыбке, он с любовью и раскаянием смотрел на ее изменившееся лицо.

– Не кори себя, – сказала Сильвия, видя, как он сожалеет об этом. – Я сама напросилась. Хотела узнать правду, какой бы она ни была, а вот теперь не в силах ее вынести, да поможет мне Бог! – жалобно закончила она.

– О Сильви, позволь помочь тебе! Конечно, я не всесилен, как Господь, и не равняю себя с Ним, но я могу больше, чем любой человек. Я очень давно тебя люблю, долгие годы, люблю так сильно, что подумать страшно. Неужели моя любовь не сможет утешить тебя в твоем ужасном горе?

– Кузен Филипп, – отвечала Сильвия с той же сдержанностью, что стала присуща ей с того момента, как она поняла, какая опасность грозит ее отцу, и эта медлительная размеренность ее речи вполне соответствовала каменному выражению ее лица. – Ты для меня большое утешение. Не знаю, что бы я делала без тебя. Но мне сейчас не до любви. Я могу думать только о живых и мертвых.