Текст книги "Поклонники Сильвии"

Глава 31. Дурные предзнаменования

Закат счастья Филиппа начался с одного инцидента. Сильвия быстро шла на поправку, но ее постоянно мучила слабость. Бессонные ночи сменяли изнурительные дни. Иногда ей удавалось вздремнуть после обеда, но обычно она пробуждалась ото сна от внезапного испуга и в лихорадочном возбуждении.

Однажды днем Филипп на цыпочках поднялся наверх, чтобы взглянуть на жену и дочку. Он постарался бесшумно открыть дверь, но петли заскрипели. Женщина, которую наняли выхаживать Сильвию, унесла малышку в другую комнату, чтобы ни единый звук не потревожил тяжелого забытья молодой матери. Сиделка, заметь она Филиппа, наверняка запретила бы ему входить в спальню, где отдыхала его жена. Но сиделки рядом не оказалось, посему он отворил дверь, и от ее скрипа Сильвия подскочила в постели и села – лицо пышет нездоровым румянцем, глаза дикие, расфокусированные. Она стала озираться по сторонам, словно не понимала, где находится; убрала волосы с пылающего лба. Полный раскаяния, Филипп в смятении наблюдал за ней, но стоял не шелохнувшись – надеялся, что она снова ляжет и успокоится. А Сильвия, в мольбе протянув руки, произнесла с тоской и слезами в голосе:

– О, Чарли! Приди ко мне… приди! – А потом, опомнившись, узнав комнату, осознав свое истинное положение, она рухнула на подушки и тихо заплакала.

У Филиппа закипела кровь; на его месте любой пришел бы в ярость, однако его обида подогревалась еще и чувством вины оттого, что он скрыл от нее правду. Ее немощный плач по другому мужчине сердил его и потому, что Сильвия, как подсказывало ему его любящее сердце, вредила своему здоровью, изводя себя.

Он шевельнулся либо непреднамеренно что-то буркнул, и она мгновенно снова села в постели и окликнула:

– Кто здесь? Ради всего святого, скажи, кто ты?!

– Это я, – ответил Филипп.

Он выступил вперед, силясь не выдать лицом раздиравшую его смесь чувств – любви и ревности, угрызений совести и гнева, – от которых его сердце металось в груди, а сам он едва не терял самообладание. Но, скорей всего, в ту минуту он действительно был не в себе, иначе он никогда не изрек бы тех опрометчивых жестоких слов в ответ на ее слова, произнесенные страдальческим, жалким голосом:

– О, Филипп, я спала, но как будто была в сознании! И я видела Чарли Кинрэйда так же ясно, как сейчас вижу тебя. И он не был утопленником. Я уверена, что он жив. Он стоял передо мной, как живой. О! Что мне делать? Что делать?

Сильвия лихорадочно ломала руки. Под влиянием разноречивых чувств, желая унять ее волнение, которое причиняло ей вред, Филипп принялся сурово отчитывать жену, едва ли сознавая, что он говорит:

– Кинрэйд погиб, Сильви! А ты? Что ты за женщина такая? У тебя есть муж, ребенок, а ты грезишь о другом, страдаешь по нему.

В следующее мгновение он пожалел, что не прикусил язык. Она посмотрела на него с немым упреком, который иногда мы (да поможет нам Бог!) видим в глазах мертвых, когда те по ночам являются нам в воспоминаниях; посмотрела с мрачной пытливостью во взоре, но ничего не сказала ни в ответ, ни в свое оправдание. А потом легла и замерла, по-прежнему храня молчание. Филиппа ужалило раскаяние. Слова сами срывались с языка, когда сердце его пронзила боль; теперь же под немигающим взглядом ее глаз с расширившимися зрачками он, словно зачарованный, утратил дар речи и оцепенел.

Но затем бросился к ней, рухнул на колени, грудью упал на кровать, заклиная простить его. Не думая о том, что это может иметь печальные последствия для его жены, он словно задался целью вытребовать ее прощение любой ценой, даже если в ходе примирения они оба умрут. Но она безмолвствовала и лежала недвижно – только никак не могла унять дрожь, от которой под ней тряслась кровать.

Вопли Филиппа достигли ушей сиделки, и та влетела в спальню, дыша праведным негодованием.

– Вы жену свою уморить хотите, мистер? – спросила женщина. – Она еще не настолько окрепла, чтобы выслушивать брань и оскорбления. И не скоро будет к тому готова. Уходите, оставьте ее в покое, если вы мужчина, настоящий мужчина!

Сиделка рассердилась еще больше, когда ее взгляд упал на лицо Сильвии, которое та отвернула в сторону. Оно пылало, в глазах застыло некое глубокое чувство, плотно сжатые губы изредка невольно подрагивали от ее усилий сохранять неподвижность. Филипп, не видевший лица Сильвии, не понимавший подлинной опасности, которой он подвергал жену, продолжал добиваться от нее ответной реакции, хотя бы одного слова, одного жеста. Но ее рука, которую он осыпал поцелуями, безжизненно, словно камень, лежала в его ладони. Сильвия даже не пыталась ее отдернуть. Сиделке пришлось схватить его за плечи и силком вытолкнуть из комнаты.

Полчаса спустя пришлось послать за доктором. Когда тот пришел, сиделка, разумеется, изложила ему свою версию событий, выставив Филиппа в черном свете. И доктор посчитал своим долгом провести с ним назидательную беседу:

– Мистер Хепберн, ваша супруга вот уже несколько дней находится в тяжелом состоянии, и с вашей стороны, вы уж поверьте мне, было по меньшей мере безумием говорить с ней о чем-то таком, что могло вызвать у нее сильное возбуждение.

– Это и было безумие, сэр! – ответил Филипп тихим, несчастным голосом.

Несмотря на обвинения сиделки, выдвинутые против жестокосердного мужа, доктор проникся к нему сочувствием. Но опасность была слишком серьезной, чтобы он мог проявить снисходительность.

– Должен сказать вам, что я не ручаюсь за ее жизнь, если вы не перестанете волновать ее и если те меры, что я собираюсь принять, не дадут надлежащего результата в ближайшие двадцать четыре часа. Ей грозит воспаление мозга. Необходимо строжайшим образом избегать всяких намеков на ту тему, которая стала причиной ее нынешнего состояния. Даже случайное слово может снова разбередить ее память.

И все в таком духе. Но Филипп усвоил только то, что он не должен каяться перед Сильвией или вымаливать у нее прощение, что ему придется нести бремя непрощенности все это тревожное время, пока его жена болеет. И даже когда она поправится, предупредил доктор, нежелательно обсуждать с ней то, что между ними произошло!

В жизни каждого человека случаются тяжкие периоды невзгод и мучительного ожидания. И на долю Филиппа тоже выпадали такие испытания, когда приходилось набираться терпения и ждать, обуздывая порывы сердца, воли, языка и тела.

На протяжении многих дней, даже нескольких недель ему было запрещено видеться с Сильвией, так как ее бросало в жар и трепет от одного звука его шагов. Тем не менее, судя по вопросам, которые она слабым голосом задавала сиделке, она как будто напрочь забыла, что происходило в тот день, когда она провалилась в забытье и у нее случился приступ. Однако никто не мог бы с уверенностью сказать, много ли она помнила из того, что было после. Когда Филиппу наконец-то позволили увидеться с ней, она была относительно спокойна. Он смотрел, как жена его улыбается дочке, и завидовал малышке, ибо в ответ на любые его слова и действия лицо Сильвии оставалось неподвижным.

И столь же холодной и сдержанной она была по отношению к нему, когда наконец-то выздоровела и снова взялась хлопотать по дому. Филипп много раздумывал над словами, что услышал от нее давным-давно – до свадьбы. То были зловещие слова.

– Я не умею прощать. Порой мне кажется, что я не способна и забывать.

В общении с Сильвией Филипп проявлял деликатность и смиренность. Но ничто не могло проломить ее броню безучастности. А ведь он знал, что по натуре она совсем другая – неистовая, темпераментная. О, как же расшевелить ее, встряхнуть, пусть даже ее ответная реакция – действия или слова – стала бы выражением гнева? Потом он попытался разжечь в себе гнев на нее; порой сознательно, умышленно был к ней несправедлив в надежде, что она станет защищаться, упрекнет его в неприязненности. Но казалось, он лишь растаптывал всякие зачатки любви, что она когда-либо чувствовала к нему.

Если б кто-то знал, что происходит в семье, чья история еще не завершилась и даже не достигла точки распада, их сердца прониклись бы жалостью к несчастному, который подолгу томился под дверью комнаты, где его жена агукала и ворковала с малышкой, иногда смеялась ей в ответ или со всем терпением любви увещевала раздражительную старую женщину. Они посочувствовали бы бедолаге, который жаждал ласки, что в обилии расточалась неразумному младенцу, и тайком подслушивал отголоски того, что должно бы принадлежать ему.

И на что тут можно жаловаться? Не на что. Все, что обязана делать жена, она делала; только вот любовь, по-видимому, ушла, а в таких случаях жалобами и упреками сердечной склонности не вернуть. Так рассуждают посторонние, точно знающие, каков будет результат, еще до окончания эксперимента. Но в этом вопросе Филипп не способен был рассуждать здраво или внимать доводам рассудка, он высказывал Сильвии жалобы и упреки. Она мало что говорила в ответ, но ему казалось, что в глазах ее он читает однажды сказанные слова:

– Я не умею прощать. Порой мне кажется, что я не способна и забывать.

Как бы то ни было – и это обычное явление, установленный факт, – что в жизни даже самых нежных и преданных мужчин в самые знаменательные периоды находится место для мыслей и страстей, не связанных с любовью. Даже самые примерные семьянины глубоко прячут свои чувства, не позволяя любовным переживаниям влиять на ход их повседневного существования. И Филиппа на протяжении всего этого времени также занимали мысли и дела, не имевшие отношения к жене.

Примерно в эту пору скончался дядя его матери, «государственный деятель» из Камберленда, о котором Филипп мало что знал. Тот оставил в наследство своему внучатому племяннику, с которым он знаком не был, четыреста – пятьсот фунтов стерлингов, что сразу же значительно укрепило его финансовые позиции в бизнесе. У Филиппа появились новые честолюбивые устремления – скромные амбиции, какие и приличествовало иметь приказчику из провинциального городка шестьдесят – семьдесят лет назад. Он всегда ставил своей целью завоевать признание окружающих, а сейчас, пожалуй, еще более истово добивался репутации уважаемого члена общества, чтобы, в некотором роде, отвлечься от горестных разочарований, преследовавших его в личной жизни. Филиппа выбрали помощником церковного старосты, что немало потешило его самолюбие, и, претендуя на более высокую должность, церковного старосты, по воскресеньям он дважды в день посещал церковь. Филипп был достаточно религиозен и сумел убедить себя, что им движут отнюдь не мирские мотивы: в церковь он ходит, искренне полагал Хепберн, потому что всякий человек обязан присутствовать на богослужениях всякий раз, когда они проводятся. Однако неизвестно, стал бы Филипп, как и многие другие, посещать церковные службы столь же регулярно, если б оказался в таком месте, где его никто не знает. Впрочем, это не наше дело. Факт остается фактом: он исправно ходил в церковь и требовал, чтобы жена сопровождала его к свежевыкрашенной скамье за перегородкой, на дверце которой была прикреплена табличка с его именем, где он сидел на виду у священника и всех прихожан.

Сильвия ревностной прихожанкой никогда не слыла и посещение церкви расценивала как тягостную обязанность, от которой по возможности старалась увильнуть. В девичестве вместе с родителями она раз в год непременно ходила в церковь прихода, на территории которого находился Хейтерсбэнк: в понедельник, следующий за воскресеньем, что наступало после дня католического святого[105]105
  Имеется в виду святой Николай.


[Закрыть], в честь которого была построена церковь, служили всенощную и устраивали большой праздник; и в воскресенье в церковь стекался народ со всей округи. Также в течение года Сильвия, бывало, сопровождала одного из родителей на вечернюю службу в церкви Скарби-Мурсайд – обычно, если сено было уже убрано, а жать пшеницу время еще не подошло, или коровы не давали молока и вечерней дойки не предвиделось. В ту пору священники сельских приходов в большинстве своем особо не усердствовали и не слишком интересовались, почему богослужения посещает мало народу.

Теперь, когда она стала замужней женщиной, эти еженедельные походы в церковь, к которым понуждал ее Филипп, Сильвия воспринимала как бремя, маленькое неудобство, неотделимое от респектабельности и материального благополучия ее нынешней жизни. Ее натуре больше импонировали «корка хлеба и свобода»[106]106
  «Корка хлеба и свобода» – слова последней строчки из поэмы «Подражание шестой сатире из второй книги Горация» (An Imitation of the Sixth of the Second Book of Horace) английского поэта XVIII в. Александра Поупа (1688–1744): “Give me again my hollow tree,/A crust of bread and Liberty” («А мне милее мое дерево дуплистое, корка хлеба и свобода»).


[Закрыть], нежели обилие земных благ, ради которых она должна была втискивать себя в рамки всевозможных ограничений. Филипп также настаивал, чтобы служанка, которую он нанял ухаживать за новорожденной, пока жена его болела, должна сама гулять с девочкой. На словах Сильвия ему не перечила, но постоянно противилась этому его желанию в мыслях и поступках. Теперь, окрепнув, она часто подумывала о том, что предпочла бы и вовсе обойтись без няни, которой она на самом деле побаивалась. Конечно, в этом были и свои плюсы. При наличии няни Сильвия не была сутки напролет привязана к ребенку и имела возможность уделять время заботам о матери. Правда, Белл ни от кого не требовала к себе особого внимания: ей легко было угодить; даже в состоянии старческого слабоумия она была непривередлива и аккуратна, оставаясь скромной и воздержанной в своих привычках и теперь, когда разум, некогда сформировавший эти привычки, был утрачен. Она с удовольствием наблюдала за малышкой, любила повозиться с ней, но недолго, потому что ее постоянно клонило в сон.

И Сильвия, несмотря на наличие няни, всеми правдами и неправдами старалась больше времени проводить с дочерью. Более того, она брала ее на руки и, прижимая к теплой груди, ласково баюкая, уходила вместе с ней на приволье пустынного морского берега на западной стороне города, где скалы были не столь высоки и в периоды отлива обнажалось огромное пространство, покрытое песком и галькой.

Здесь она чувствовала себя счастливой. Бодрящий бриз возвращал прежний румянец ее щекам, возрождал прежнюю жизнерадостность. Здесь она легко и свободно болтала милые глупости малышке. Здесь дочка принадлежала ей одной: не нужно было делить ее ни с отцом, ни с нянькой, которая подвергала сомнению любые действия Сильвии. Она пела своей крошке, подбрасывала ее, а та агукала и смеялась в ответ. И когда обе уставали, Сильвия садилась на обломок камня и устремляла взгляд на волны, на гребнях которых искрилось солнце. Они накатывали и отступали, снова и снова, как накатывали и отступали всегда, сколько она себя помнила, – как и тогда, когда она гуляла по берегу с Кинрэйдом. Те жестокие волны, не внемлющие словам счастливых влюбленных, что они говорят друг другу у моря, унесли ее сердечного друга, навсегда похоронили в пучине. На этом мысль ее прерывалась каждый раз, когда она сидела и смотрела на водную ширь. Потому что дальше, она знала, возникал вопрос, который она не смела, не должна была задавать себе. Он утонул; не может быть, чтобы он был жив, ведь разве она теперь не жена Филиппа? Потом в голове звучал упрек Филиппа, который она никогда не забывала – просто прятала его в дальнем уголке сознания: «Что ты за женщина такая? У тебя есть муж, а ты грезишь о другом». Вспоминая эти слова – немилосердные, невольно спровоцированные, – она содрогалась, словно в ее живое теплое тело вонзили холодную сталь. Она старалась о них не думать, ибо они слишком остро ассоциировались с физической болью, но помнила их всегда. За эти счастливые бесцельные прогулки с дочкой Сильвия расплачивалась депрессией, которая неизменно охватывала ее, стоило ей снова переступить порог сумрачного, тесного для нее жилища, которое она теперь называла своим домом, где всего было в достатке. Но как раз это ее и угнетало. Муж, видя, что она бледна и утомлена, досадовал и порой бранил ее за то, что она утруждает себя заботами о ребенке, что, на его взгляд, делать ей вовсе незачем. Но сама Сильвия знала, что причина ее усталости не в этом. Вскоре он выяснял, что во время прогулок ее стопы всегда обращены в одну сторону – к морю, и начинал ревновать ее к бездушной водной шири. Не потому ли, что море в ее представлении неразрывно связано с Кинрэйдом? Почему она так упорно в любую погоду, в ветер и холод, устремляется на берег моря, да еще тот, что лежит в западной стороне? Ведь оттуда, если пройти подальше, она оказалась бы у входа в Хейтерсбэнкскую балку, в том самом месте, где она рассталась с Кинрэйдом. Подобные мысли еще долго донимали Филиппа после того, как она сообщала ему, где гуляла. Но он никогда не давал ей категорично понять, что не одобряет ее прогулок к морю, иначе она подчинилась бы ему, как подчинялась во всем остальном. Ибо Сильвия взяла себе за правило быть абсолютно покорной мужу – покорной тому, кто с радостью исполнял бы ее малейшие желания, если б она их изъявляла! Сильвия не догадывалась, что то место на берегу, которого она инстинктивно избегала, памятуя о своем супружеском долге, а также потому, что оно вызывало острую душевную боль, у Филиппа тоже ассоциировалось с неприятными воспоминаниями.

Филипп пытался понять, что влечет ее на тот берег. Уж не сон ли, предшествовавший ее болезни, предположительно явился тому причиной? Пока она болела, он так сильно переживал за нее, что многие месяцы, когда он по ночам проваливался в тяжелое забытье, навязчивый образ Кинрэйда не тревожил его сознание. Но теперь тот давний кошмар вернулся, и он снова с пугающей ясностью видел гарпунщика у своей постели. Ночь за ночью сновидение повторялось – каждый раз с каким-нибудь новым штрихом реальности, как бы становясь все ближе, – пока ему не стало казаться, что судьба, настигающая всех людей, стучится в его дверь.

В сфере бизнеса Филипп преуспевал. И за это заслужил всеобщее восхищение. Он обладал упорством, блестящими умственными способностями, великолепно считал, был уравновешен и предусмотрителен. Благодаря этим качествам в большом городе он стал бы крупным торговцем. Без каких-либо усилий со своей стороны он занял положение ведущего компаньона, который выдвигал идеи и находил пути их осуществления, а Кулсон, едва ли сознавая, что находится на вторых ролях, просто исполнял то, что задумывал Филипп. Это было его призвание: он старался в полной мере использовать те возможности, что имелись в его распоряжении, и ни на что другое не претендовал. Он предложил несколько дерзких схем, касавшихся деятельности магазина, и его бывшие работодатели, которые предпочитали проверенные схемы и с подозрением относились ко всему новому, нашли в себе силы признать, что замыслы их преемников приносят успех. «Их приемники». Филиппа вполне устраивало, что у него есть власть, которую он по необходимости может применить, и никогда не подчеркивал, что именно он внес наибольший вклад в новые достижения. Наверно, если б подчеркивал, самолюбие Кулсона было бы задето, и впредь он был бы менее уступчив. Ну а так Кулсон забывал, что в их дуэте он – вторая скрипка, и всегда употреблял величавое «мы», «мы подумали», «у нас возникла мысль» и т. д.

Глава 32. Спасенный из волн

Эстер тем временем, как обычно, делала то, что от нее требовалось. Спокойная, уравновешенная по характеру, свои обязанности она выполняла методично, без лишней суеты, и, если в доме и магазине все шло хорошо, про нее никто не вспоминал. Она была подобна звезде, сияние которой заметно лишь в темноте. К Сильвии она привязывалась все больше, что ее саму немало удивляло. Она никогда не думала, что сумеет полюбить женщину, которая не могла по достоинству оценить добродетели Филиппа. Принимая во внимание все, что она слышала о Сильвии до знакомства с ней, а также нелюбезный прием, что та оказала ей в ее первый приезд на ферму Хейтерсбэнк, Эстер решила, что с женой Филиппа она будет поддерживать дружеские отношения, но более тесного общения постарается избежать. Однако своей доброй заботой о Белл Робсон она завоевала сердца и матери, и дочери, и вопреки собственным намерениям и конечно же советам матери Эстер подружилась с Сильвией и стала в ее доме желанной гостьей.

Те самые перемены, что произошли в Сильвии и так расстраивали и огорчали Филиппа, в глазах Эстер делали ее более привлекательной. Квакерство она не исповедовала, но выросла среди квакеров, и посему такие качества, как сдержанность и внешняя благочинность, свойственные молодым женщинам этих религиозных воззрений, вызывали у нее восхищение и уважение. Она ожидала, что Сильвия будет капризной, болтливой, тщеславной и своенравной, но та оказалась на редкость спокойной и степенной, словно с пеленок впитала в себя вероучение Общества друзей; казалось, она начисто лишена собственной воли, преданно заботится о матери и ребенке, во всем покорна мужу и не ищет шумных развлечений и удовольствий. И все же временами Эстер думала – точнее, у нее мелькала мысль, – что между молодоженами не все так гладко, как кажется со стороны. Филипп выглядел старше, более озабоченным; и даже Эстер приходилось признать, что она слышала, как он говорил с женой резким, оскорбительным тоном. Простодушная Эстер! Ее разумению не поддавалось, как те самые качества, что восхищали ее в Сильвии, Филипп находил столь чуждыми натуре его жены, которую он знал с детства. Он чувствовал, что она умышленно загнала себя в оболочку смирения, и любые ее вздорные речи или капризы воспринял бы с невыразимой благодарностью и облегчением.

Однажды – весной 1798 года – Эстер пришлось остаться на чай у Хепбернов, чтобы после полдника помочь Филиппу и Кулсону убрать зимние ткани – сукно и шерстяную фланель, – на которые в теплые месяцы спроса не предвиделось. Полдничать обычно садились в половине пятого, а в четыре разразился апрельский ливень. Стук дождя, барабанившего по окнам, разбудил миссис Робсон, прилегшую подремать после обеда. По винтовой лестнице она спустилась в гостиную, где Фиби накрывала на стол.

С миссис Робсон Фиби ладила лучше, чем с молодой хозяйкой, и женщины тут же стали запросто судачить между собой. Филипп пару раз заглянул в комнату, проверяя, все ли готово к чаю. Фиби тут же принималась изображать бурную деятельность, которую она мгновенно прекращала, едва он поворачивался спиной, до того ей хотелось заручиться сочувствием миссис Робсон в небольшом конфликте, что вышел между ней и няней. Та без разрешения пустила на стирку детской одежды горячую воду, что Фиби нагрела для собственных нужд по хозяйству. История эта была длинная и утомила бы любого человека в здравом уме, но Белл, с трудом вникавшая в суть дела, слушала с большим вниманием и участливостью. Обе женщины не замечали, как летит время, но Филипп его ценил, ибо после трапезы предстояло переделать еще много дел в магазине, и у него каждый светлый час был на счету.

Без четверти пять они с Эстер пришли в гостиную, и Фиби заторопилась. Эстер села рядом с Белл, завела с ней беседу. Филипп разговорился с Фиби, общаясь с ней на просторечии, которое ей было более понятно. На самом деле до женитьбы Филиппа она всегда звала по имени, и ей было трудно привыкнуть к новому обращению – «господин».

– Где Сильви? – осведомился он.

– С дитём гуляет, – доложила Фиби.

– Почему Нэнси не пошла с ней гулять? – спросил Филипп.

Ему словно наступили на больную мозоль, а он устал и потому задал вопрос с нескрываемым раздражением в голосе. Фиби могла бы с легкостью объяснить истинное положение дел: Нэнси занималась стиркой – вполне веское основание. Но она злилась на няню, да и резкость Филиппа ей не понравилась, так что она лишь сказала:

– Откуда мне знать? Не мое это дело. Жена и ребенок ваши, вот и следите за ними. Хотя молоды вы еще.

Своей отнюдь не умиротворяющей речью она окончательно испортила Филиппу настроение.

– Аппетита нет, – заявил он Эстер, когда стол был накрыт. – Сильви где-то бродит, и вообще все плохо – во всяком случае, не так, как должно быть. Пойду начну делать переучет. А ты не торопись, Эстер. Посиди поболтай со старушкой.

– Нет, Филипп, – остановила его Эстер. – Ты очень устал. Хотя бы чаю попей. Сильвия расстроится, если ты ничего не поешь.

– Сильвии все равно, сыт я или голоден, – ответил он, в нетерпении отодвигая от себя чашку. – Иначе она потрудилась бы быть дома и позаботиться о том, чтоб угодить мне.

Вообще-то Филипп в еде был непривередлив, да и Сильвия, надо отдать ей должное, добросовестно выполняла все домашние обязанности, к которым допускала ее Фиби, и всегда со всем тщанием заботилась о муже. Но Филипп, слишком рассерженный отсутствием жены, не замечал несправедливости своих обвинений и того, что его слышит Белл Робсон. А больная женщина страшно огорчилась, уяснив из его слов, что ее дочь пренебрегает теми обязанностями, которые сама она всегда ставила превыше всего. И Эстер не удавалось убедить ее, что Филипп вовсе не то хотел сказать, не удавалось уговорить ее не думать о тех словах, что так сильно ее опечалили.

Вернулась Сильвия. Веселая, жизнерадостная, разве что запыхавшаяся от быстрой ходьбы.

– Уф, – выдохнула она, сбрасывая с себя промокшую шаль. – Нам с малышкой пришлось укрыться от дождя, ведь жуть как лило! А ей, смотрите, все нипочем. Все такая же красавица, да благословит ее Господь.

Эстер скорей принялась выражать свое восхищение девочкой, чтобы удержать Белл от гневной отповеди, которую та готовилась дать ни о чем не подозревающей Сильвии. Но все напрасно.

– Филипп жалуется на тебя, Сильви. – Белл отчитывала дочь так же, как наставляла ее, когда та была ребенком – выражала свое недовольство больше суровым тоном и взглядом, нежели словами. – Не помню на что именно, но он говорит, что ты постоянно обходишь его вниманием. Так нельзя, моя девочка, так нельзя. Женщина должна… голова очень устала… одно могу сказать: это недопустимо.

– Филипп жаловался на меня, да еще маме! – воскликнула Сильвия, едва не плача: до того она была рассержена и удручена.

– Нет! – возразила Эстер. – Твоя мама немного не так поняла. Он был раздосадован тем, что вовремя не подали чай.

Сильвия больше не сказала ни слова, но румянец на ее щеках угас, она снова нахмурилась, снимая с малышки уличную одежду. Эстер топталась рядом, желая успокоить ее и умиротворить. С сочувствием глядя на Сильвию, она заметила, что на плащ девочки капают слезы. Эстер поняла, что не сможет вернуться в магазин, где ее ждали Филипп с Кулсоном, пока не утешит ее. Она налила в чашку чаю, подошла к Сильвии и, опустившись на колени рядом с ней, шепотом посоветовала:

– Отнеси это ему на склад. Все образуется между вами, как только он возьмет чашку из твоих рук.

Сильвия подняла глаза на Эстер, и та увидела, что она горько плачет. Опасаясь еще больше растревожить мать, Сильвия также шепотом отвечала ей:

– Я переживаю лишь за то, что он плохо отозвался обо мне перед мамой. Ведь я стараюсь, изо всех сил стараюсь быть ему хорошей женой, а это так выматывает, Эстер, ты даже представить себе не можешь. И я вернулась бы домой к чаю, если б не боялась, что малышка промокнет, когда мы были на берегу. Мы спрятались от дождя под скалой. В этот унылый дом и так тяжело возвращаться, а тут еще и мама, оказывается, настроена против меня.

– Будь умницей, отнеси ему чай. Поверь, он будет рад. На его месте любой мужчина возмутился бы: он приходит домой усталый, с мыслями о жене, надеется, что она его приободрит, а ее нет дома, и он понятия не имеет, зачем и куда ее понесло.

– Я рада, что у меня есть ребенок, – сказала Сильвия. – Если б не дочка, лучше б я вообще не выходила замуж. Да, я жалею об этом!

– Не болтай зря! – урезонила ее Эстер, с негодованием поднимаясь с колен. – Это грех. Знала бы ты, как многие другие живут! Но хватит об этом, уже ничего не изменишь. Иди отнеси ему чай. Нехорошо, что он все это время голодный сидит.

Голос Эстер зазвучал громче просто потому, что она поменяла положение. Слово «голодный» достигло ушей миссис Робсон, которая вязала, сидя у камина.

– Голодный? Он сказал, что тебе все равно, сыт он или голоден. Дочка! Нельзя так. Иди сейчас же отнеси ему чай.

Сильвия, кормившая дочку, встала и передала ее Нэнси. Та, закончив со стиркой, пришла, чтобы снова приступить к своим обязанностям – уложить малышку спать. Сильвия с любовью поцеловала девочку, печально вздохнула от переполнявшей ее нежности. Потом взяла у Эстер чашку с чаем и с вызовом ей заявила:

– Я отнесу ему чай, потому что мама так велела, а я не хочу ее огорчать. – Затем, обращаясь к матери, громче добавила: – Мама, чай я ему отнесу, но задержалась я не специально.

Сильвия отправилась к мужу с миротворческой миссией, но отнюдь не в миротворческом настроении. Эстер последовала за ней к складскому помещению, но старалась идти помедленней, решив, что своим присутствием помешает супругам достигнуть взаимопонимания. Сильвия протянула Филиппу чашку чая и тарелку с хлебом и сливочным маслом, но избегала встречаться с ним взглядом и ни слова не произнесла в свое оправдание – ничего не объяснила, не выразила сожаления. Если б она заговорила, пусть даже сердито, Филипп вздохнул бы с облегчением: даже злые слова были предпочтительнее ее молчания. Ему хотелось вызвать жену на разговор, но он не знал, как начать.

– Ты опять гуляла у моря! – заметил он. Она ему не ответила. – Не понимаю, что тебя туда постоянно влечет. В такую погоду лучше бы к Эсдейлу сходила, все место не столь открытое. Застудишь ведь ребенка в один прекрасный день.

Сильвия посмотрела на мужа, губы ее зашевелились, словно она намеревалась что-то сказать. И как же он жаждал этого. Тогда они поругались бы, а потом помирились, и он, нежно целуя ее по завершении ссоры, шепотом извинился бы за все свои опрометчивые упреки и беспочвенные придирки. Но она упорно молчала из страха обнаружить слишком много страсти, слишком много чувств. И, лишь уходя, бросила напоследок:

– Филипп, маме недолго осталось жить. Не надо ее огорчать, придираясь ко мне в ее присутствии, настраивая ее против меня. Наш брак – большая ошибка, но перед несчастной старой вдовой давай будем вести себя как счастливые супруги.

– Сильви! Сильви! – закричал он ей вслед.

Она, конечно, слышала, но не обернулась. Он кинулся за ней, схватил за руку – довольно грубо. Своей спокойной речью, вероятно, выразившей ее давно сформировавшуюся убежденность, Сильвия ранила его до глубины души.

– Сильви! Что ты имела в виду? – требовательно, почти с яростью в голосе, спросил он. – Отвечай! Не молчи!

Он едва не тряс ее. Она испугалась, приняв его исступленность за гнев, хотя эта вспышка была вызвана болью мучительной безответной любви.

– Филипп, отпусти! Мне больно!

В это самое мгновение подошла Эстер, и Филипп, устыдившись своей горячности в присутствии столь безмятежного спокойствия, выпустил руку жены. Она убежала, спряталась в уединении пустой комнаты матери и там залилась слезами, сотрясаясь от надрывного плача, который, как мы инстинктивно догадываемся, сокращает срок нашего пребывания на этой земле, если мы часто доводим себя до таких истерик.