Текст книги "Поклонники Сильвии"

Глава 12. Празднование нового года

Несколько месяцев после того периода, о котором рассказывалось в предыдущей главе, Филипп был очень занят в магазине, осваивая новые обязанности. Памятуя о последнем разговоре с тетей, он, наверно, испытывал бы неловкость из-за того, что не может присматривать за своей юной кузиной, как обещал, но примерно в середине ноября Белл Робсон слегла с ревматическим полиартритом, и дочь полностью посвятила себя заботам о матери. Пока та болела, Сильвия даже не помышляла об обществе или развлечениях; пылкая в проявлении всех своих чувств, в страхе потерять мать, Сильвия осознала, сколь крепко она привязана к ней. До сей поры она, как и многие дети, полагала, что ее родители будут жить вечно; и теперь, когда возникла опасность, что в ближайшее время, возможно уже на следующей неделе, мать похоронят и она ее больше не увидит, Сильвия старалась всячески услужить ей и показать свое нежное отношение, словно надеялась втиснуть годы любви и радения в оставшиеся несколько дней. Болезнь долго не отступала, миссис Робсон поправлялась медленно и к Рождеству уже сидела у очага в кухне-столовой, осунувшаяся, изнуренная, укутанная в шали и одеяла, но снова на своем месте, там, где Сильвия не чаяла ее больше увидеть. В тот вечер пришел Филипп. Его кузина пребывала в ликующем настроении. Она решила, что, раз мама спустилась вниз, значит, все в порядке. Сильвия радостно смеялась, целовала мать, пожала руку Филиппу, почти благосклонно внимая его словам, в которые он вкладывал больше нежности, чем обычно; однако в середине его речи Сильвия заметила, что маме нужно поправить подушки, и она подскочила к ней, слушая кузена не более внимательно, чем кошка, что лежала на коленях у больной и довольно урчала, позволяя слабой руке немощно поглаживать ее. Вскоре явился и Робсон. Филиппу показалось, что фермер постарел и немного скис за то время, что он его не видел. Дэниэл принялся настаивать на том, чтобы жена выпила спиртного с водой, но, когда Белл отказалась, будто ей был невыносим сам запах алкоголя, удовольствовался чаем, что ей подали, хотя при этом на чем свет ругал напиток, говоря, что это пойло «вымывает сердце из мужчины» и способствует разложению мира, упадок которого ему приходится наблюдать на старости лет. В то же время из-за своей маленькой жертвы он сделался необычайно благодушным, и хорошее настроение вкупе с радостью, что он испытывал из-за того, что его жена выздоравливает, отчасти вернули ему былое обаяние его мягкого, веселого нрава, которое некогда помогло ему завоевать сердце рассудительной Изабеллы Престон. Пристроившись подле супруги, Дэниэл держал ее за руку и рассказывал сидевшей напротив молодой паре про свою прошлую жизнь: про свои приключения и счастливые избавления, про то, как он покорял жену. А она, с бледной улыбкой на губах вспоминая те дни, немного смущалась оттого, что он открывает мелкие подробности их сватовства, и время от времени укоряла его:

– Постыдился бы, Дэниэл. Не было этого. – Или, слабо возражая, говорила еще что-нибудь подобное.

– Не верь ей, Сильви. Твоя мама – женщина, а всякой женщине хочется иметь милого, и она сразу видит, если приглянулась кому-то, еще до того, как парень сам это поймет. Тогда она была красавица, моя старушка, любила парням головы морочить, хотя сама нос задирала высоко, потому как из Престонов, а прежде это была уважаемая, состоятельная семья. Вон Филипп здесь, ручаюсь, тоже гордится тем, что он Престон по материнской линии, это у них в крови, девонька. Отпрысков Престонов, гордых своих родом, я сразу определяю – по форме носа. У Филиппа и моей миссус ноздри одинаково раздуваются, будто они принюхиваются к нам, всем остальным, проверяют, стоим ли мы того, чтобы с нами знаться. Мы с тобой, дочка, Робсоны, овсяные лепешки, а они – пироги с корочкой. Боже! Слышала бы ты, как Белл говорила со мной, отрывисто, будто я и не христианин вовсе, а в ту пору она любила меня больше жизни, и я это знал, хоть делал вид, что не знаю. Филипп, как начнешь за кем-то ухаживать, приди ко мне, я подсоблю тебе советами. И научу, как по всяким признакам выбрать достойную жену, правда, миссус? Обращайся ко мне, парень. Покажи мне свою зазнобу, я взгляну на нее и скажу, подойдет она тебе или нет. И если подойдет, научу, как ее завоевать.

– Говорят, еще одна из сестер Корни замуж выходит, – медленно произнесла миссис Робсон все таким же немощными голосом.

– Вот черт, хорошо, что напомнила, а то я начисто позабыл. Вчера вечером в Монксхейвене встретил Нэнни Корни, и она попросила отпустить к ним Сильвию на Новый год, заодно повидается с Молли и ее супругом, с тем, что из-под Ньюкасла. Они приедут к ее отцу на Новый год, намечается пирушка.

Сильвия зарумянилась, просияла. Конечно, ей хотелось бы пойти, но она подумала про маму и сникла. От внимания Белл не укрылись перемены в лице дочери, и она поняла, чем они вызваны, как будто Сильвия сама все объяснила.

– Новый год в четверг, – рассудила она. – Я к тому времени окрепну, так что пусть Сильви пойдет развеется, а то она и так долго не отходила от меня.

– Вы еще слабы, – резко заметил Филипп; он не собирался ничего говорить, слова сами слетели с языка.

– Я сказал, Бог даст, дочка наша придет, разве что ненадолго, а ты давай поправляйся, старушка. Ради такого случая я и сам за тобой поухаживаю, особенно если тебя к тому моменту перестанет раздражать запах виски. Так что, дочка, доставай свои наряды, выбери самый лучший, как и подобает Престонам. Может, я заберу тебя домой, а может, Филипп проводит. Нэнни Корни тебя тоже на пирушку пригласила. Сказала, что ее хозяин до праздника зайдет к вам по поводу шерсти.

– Я вряд ли смогу прийти, – ответствовал Филипп, втайне довольный, что в его распоряжении есть такая возможность. – Я пообещал Эстер и ее матери быть с ними на всенощной.

– А разве Эстер методистка? – удивилась Сильвия.

– Нет! Она – не методист, не квакер и не англиканка, но человек серьезный, и ее интересуют серьезные вещи.

– Что ж, ладно, – промолвил добродушно фермер Робсон, видя только то, что лежит на поверхности, – я сам заберу Сильви с праздника, а ты со своей молодой женщиной иди на молитву; каждому свое, как я говорю.

Но несмотря на данное обещание, пусть и нетвердое, которое к тому же противоречило его естественному желанию, Филипп не прочь был воспользоваться приглашением: его прельщала мысль, что у Корни он встретит Сильвию и будет любоваться ею, ведь она наверняка и по красоте, и по манерам превзойдет всех девиц, что соберутся там. К тому же, успокаивал Филипп свою совесть, он дал слово тете по-братски присматривать за Сильвией. И в оставшиеся дни до Нового года, он, подобно юной девице, с упоением ожидал наступления праздника.

В этот час, когда все действующие лица данной истории, отыграв свои роли, удалились на покой, мы понимаем, сколь трогательны были тщетные попытки Филиппа завоевать любовь Сильвии, которой он так сильно жаждал. Но в ту пору любого, кто мог наблюдать за ним, позабавило бы, как этот серьезный, неуклюжий, простоватый молодой человек, в задумчивости чуть склонив набок голову, подобно тем, кто выбирает обнову, рассматривает рисунок и цвета тканей на свой новый жилет. Наверно, они улыбнулись бы, прочитав его мысли, ибо в своем воображении Филипп часто репетировал события предстоящего торжества, на котором он и она, нарядно одетые, проведут несколько часов в яркой праздничной атмосфере среди людей, чье присутствие обяжет их отказаться от привычной повседневной манеры общения и избрать иную форму поведения по отношению друг к другу, предполагающую больший простор для выражения деревенской галантности. Филипп редко посещал подобные увеселения, и, даже если б Сильвия решила остаться дома, он испытывал бы стыдливое возбуждение, предвкушая нечто столь необычное. С другой стороны, если б Сильвия не собиралась на праздник, более вероятно, что неумолимая совесть заставила бы Филиппа задуматься, а стоит ли ему, всегда сторонившемуся светской жизни, принимать участие в таких гуляньях.

В действительности же обстоятельства складывались так, что сомневаться ему не приходилось: он идет на праздник, и она там будет. Накануне Филипп поспешил на ферму Хейтерсбэнк, неся в кармане маленький бумажный пакетик, в который была завернута лента с узором из мелких розочек по всей длине – для Сильвии. Он впервые осмелился поднести ей подарок – точнее, настоящий подарок; ведь, начав давать ей уроки, он подарил ей «Учебник английского правописания», составленный Мейвором[58]58
  Уильям Фордис Мейвор (1758–1837) – шотландский педагог, священник, автор учебников и изобретатель стенографии. Более всего известен как составитель «Учебника по английскому правописанию» (English Spelling-Book), впервые изданного в 1801 г. Соответственно у Э. Гаскелл здесь наблюдается анахронизм, поскольку описываемые события происходили чуть раньше.


[Закрыть], но такой подарок, имея тягу к знаниям, он сделал бы любой неграмотной девушке из числа своих знакомых. А вот лента – подарок совсем иного рода. Филипп бережно коснулся ее, словно мысленно поглаживал, представляя эту ленту на Сильвии. Казалось, дикая роза (очарование и шипы) – цветок, отражающий саму ее суть, шелковистая зеленая основа, по которой струился розово-коричневый узор, выгодно оттеняла бархатистость ее кожи. И в какой-то мере она принадлежала ему, своему кузену, наставнику, провожатому, возлюбленному! В то время как другие могли только восхищаться ею, он смел рассчитывать на большее, ведь за последнее время они с ней стали добрыми друзьями! Ее мать относилась к нему одобрительно, отцу ее он нравился. Еще несколько месяцев, может, всего несколько недель полнейшей выдержки и самообладания, и потом он открыто скажет о своих желаниях, о том, что ему есть что предложить. Ибо он решил, со всем спокойствием своего волевого характера, что дождется того часа, когда все наконец прояснится меду ним и его хозяевами, и уж затем объявит о своих намерениях Сильвии или ее родителям. А до той поры Филипп терпеливо и бессловесно старался зарекомендовать себя в ее глазах с наилучшей стороны.

Ленту для Сильвии ему пришлось оставить тете, и для него это было разочарование, как он ни пытался убедить себя, что так даже лучше. Она ушла куда-то с поручением от родителей, и у него не было времени дожидаться ее возвращения, ведь с каждым днем он был все больше занят в магазине.

Сильвия много раз клялась матери – и еще больше себе, – что пробудет на гулянье не допоздна, уйдет оттуда, когда пожелает; и до того, как декабрьский день угас, Сильвия предстала перед семейством Корни. Она обещала прийти пораньше, чтобы помочь с ужином, который собирались подать в большой старинной гостиной с плиточным напольным покрытием, служившей также лучшей спальней. Эта комната, куда вход шел из столовой, в доме имела статус священной, каковыми до сих пор считаются подобные ей помещения на отдаленных фермах в северной части Англии. Их используют для приема гостей по случаю значительных праздников, вроде того, что описывается сейчас; а на пышной кровати внушительных размеров, занимающей огромную часть пола, появляются на свет и уходят из жизни все домочадцы. В доме Корни лоскутные шторы и покрывало были созданы объединенными усилиями прошлых поколений семьи; а в ту пору, до того как первые текстильщики «Йейтс и Пилз»[59]59
  Речь идет о знаменитой текстильной компании «Говарт, Йейтс и Пил» из Ланкашира (Англия). В Великобритании набивной ситец со стойким рисунком научились изготовлять лишь в 1809 г. До этого ткани ввозились из Индии.


[Закрыть] открыли секрет печати трилистника, все стеганые изделия состояли из лоскутов. Кусочки разных видов дорогого набивного индийского ситца, перемежаясь с более простой хлопчатобумажной тканью красного и черного цветов, образовывали геометрически точный шестиугольный орнамент; а разнообразие узоров служило хорошим поводом, чтобы завязать разговор, ну и демонстрировало вкус мастерицы. Например, Сильвия, войдя в комнату в сопровождении своей давней подруги Молли Брантон, чтобы снять капор и плащ, первым делом обратила внимание на лоскутную работу. Склонившись над стеганым покрывалом, зная, что покраснеет, Сильвия воскликнула, обращаясь к Молли:

– Вот это да! Словно глаза на павлиньем хвосте. В жизни такого чуда не видала.

– Да сто раз ты это видела, подруга. Тебя разве не удивило, что Чарли здесь? Мы встретили его в Шилдсе[60]60
  Саут-Шилдс (South Shields) – город и порт на реке Тайн на северо-востоке Англии, на побережье Нортумберленда, недалеко от Куллеркоутса, где жил Кинрэйд. Очевидно, Молли с мужем отплывали в Монксхейвен оттуда.


[Закрыть] совсем случайно, и, когда мы с Брантоном сказали, что едем сюда, он прямо загорелся поехать с нами и встретить здесь Новый год. Жаль, что твоя мама так не вовремя заболела и хочет, чтоб ты вернулась пораньше.

Сильвия к этому времени уже разделась и принялась помогать Молли и одной из ее младших незамужних сестер накрывать на стол.

– Вот, – продолжала Молли, – сунь-ка остролист в пасть свиньи, мы в Ньюкасле всегда так делаем, а здесь, в Монксхейвене, народ отсталый. Сильвия, знаешь, как здорово жить в большом городе. Если ищешь мужа, выбирай горожанина. После Сайда, где целыми днями снуют повозки и экипажи, кажется, что здесь такая дыра, будто меня заживо похоронили. Пожалуй, заберу я вас, девочки, с собой, хоть мир посмотрите. А что, отличная мысль!

Ее сестре Бесси такой план пришелся по душе, но Сильвию обидел покровительственный тон Молли, и она ответила:

– Я не люблю шум и суету, себя не услышишь из-за грохота повозок и экипажей. Я уж лучше дома поживу, да и мама не может без меня обходиться.

Наверно, Сильвия не очень вежливо отозвалась на речь Молли Брантон, она и сама это чувствовала, но, с другой стороны, та озвучила свое приглашение не в самой любезной форме. Сильвия рассердилась на нее еще больше, когда Молли повторила ее последние слова:

– «Мама не может без меня обходиться». Когда-нибудь маме твоей придется без тебя обходиться, не вечно же ты будешь в девках сидеть.

– Я замуж не собираюсь, – заявила Сильвия, – а если и выйду, далеко от мамы не уеду.

– Ой-ой, маменькина дочка! Вот уж Брантон посмеется, когда я расскажу ему про тебя. Брантон – редкий насмешник. Хорошо иметь в мужьях такого веселого человека. С каждым пошутит, кто заходит в лавку. И сегодня вечером каждому найдет что смешное сказать.

Бесси заметила раздражение Сильвии и, более тактичная, чем сестра, попыталась сменить тему разговора:

– Сильвия, у тебя очень красивая лента в волосах. Я бы тоже такую хотела. Молли, папа любит, чтоб в мясе были натыканы соленые грецкие орехи.

– Не учи ученого, – тряхнула головой миссис Брантон.

– Сильвия, а там, где ты это взяла, еще такие есть? – возобновила расспросы Бесси.

– Не знаю, – отвечала Сильвия. – Она из лавки Фостера, так что сама там спроси.

– А сколько стоит? – Бесси пощупала кончик ленты, проверяя качество ткани.

– Не знаю. Мне ее подарили.

– Никогда не поднимай шум из-за цены, – вмешалась Молли. – Я дам тебе денег на такую же ленту, как у Сильвии. Только у тебя нет таких роскошных локонов, как у нее, и на твоих прямых волосах эта лента не будет смотреться так же красиво. И кто же тебе ее подарил, Сильвия? – полюбопытствовала Молли бесцеремонно, но добродушно.

– Кузен Филипп. Он ведь у Фостеров приказчиком служит, – простодушно ответила Сильвия, предоставив Молли отличный повод поупражняться в остроумии, который та никак не могла упустить.

– Ооо! Кузен Филипп, значит? И он будет жить недалеко от твоей мамы? Не нужно быть ведьмой, чтобы сообразить что к чему. Он ведь будет здесь сегодня, да, Бесси?

– Мне не нравится твой тон, Молли, – укорила подругу Сильвия. – Мы с Филиппом добрые друзья и никогда не думали друг о друге в этом смысле – по крайней мере, я.

– Сладкое сливочное масло! У моей мамы все по старинке. Думает, если она ест сладкое сливочное масло, то и все остальные должны его есть в наши дни! В этом смысле! – продолжала Молли, еще больше раздражая Сильвию: она словно в насмешку повторила ее слова. – В каком? Интересно, о чем это ты? Разве я что-то сказала про замужество? Чего ты так покраснела и сконфузилась из-за своего кузена Филиппа? Но, как говорит Брантон, если шляпа тебе подходит, носи ее. И хорошо, что он придет сегодня. Поскольку сама я теперь женщина замужняя, хоть посмотрю, как другие милуются; а твое лицо, Сильвия, выдает мне секрет, о котором я немного догадывалась еще до своей свадьбы.

Сильвия втайне решила без нужды больше ни словом не упоминать о Филиппе. Теперь она и сама удивлялась, как ей вообще могла нравиться Молли, и уж тем более как она могла с ней дружить. Стол был накрыт, и оставалось только немного покритиковать сервировку.

Бесси была вне себя от восхищения.

– Смотри, Молли! – воскликнула она. – Поди, в Ньюкасле ты нигде не видела столько еды в одном месте; тут, наверно, больше полцентнера мяса будет, не считая пирогов и крема. Я два дня не ужинала, думая об этом – всю голову изломала; но теперь как гора с плеч – смотри, красота какая. Я велела маме не заходить, пока мы все не расставим, а вот теперь пойду ее приведу.

Бесси выбежала в столовую.

– Для деревни сойдет, – бросила Молли одобрительно-снисходительным тоном. – Жаль, что я не догадалась привезти пару зверушек из бисквита со смородинками вместо глаз. Они бы украсили стол.

Дверь отворилась, и в комнату вошла Бесси, улыбающаяся и раскрасневшаяся от гордости и удовольствия. Следом, приглаживая на себе передник, ступала на цыпочках ее мать.

– Ой, дочка, складно-то как! – приглушенным до шепота голосом выдохнула она. – Только ты на людях не особо восторгайся, пусть думают, что у нас так всегда. Если кто-то похвалит стол, не прыгай от радости, скажи, что у нас бывает и лучше. Это подстегнет их аппетит, и люди будут относиться к нам с большим уважением. Сильви, я так благодарна, что ты пришла пораньше и помогла девочкам, но сейчас иди в столовую. Гости собираются, и твой кузен уже про тебя спрашивал.

Молли пихнула ее локтем, отчего лицо Сильвии запылало от негодования и смущения. Она поняла, что подруга уже начала пристально следить за каждым ее шагом, приводя в исполнение свою угрозу, ибо Молли подошла к мужу, что-то шепнула ему, и тот фыркнул от смеха, а потом весь вечер Сильвия чувствовала на себе его многозначительный взгляд. Не сказав Филиппу и двух слов, сделав вид, что не заметила его протянутой руки, она скользнула мимо кузена в угол у очага и попыталась спрятаться за широкой спиной фермера Корни, который и не думал покидать свое привычное место ради молодежи, что явилась в его дом, да и ради стариков тоже, если уж на то пошло. Это был его домашний престол, и он, подобно королю Георгу в Сент-Джеймсском дворце, не имел намерений отрекаться от него в пользу какого-нибудь гостя. Но он был рад друзьям и свое почтение им засвидетельствовал необычным образом – в будний день побрился и надел воскресный сюртук. Жена и дети общими силами тщетно убеждали его произвести более радикальные перемены в своем платье; на все их доводы он отвечал, качая головой:

– Тех, кто не желает видеть меня в моих рабочих штанах и жилете, я здесь не держу.

В тот день это было самое длинное его предложение, но он повторил его несколько раз. Фермер Корни ничего не имел против молодого поколения, посетившего его дом, но эти люди были «не его поля ягода», как он говорил себе, и он не считал себя обязанным их развлекать. Это он предоставил своей суетливой супруге, разодетой и улыбчивой, а также дочерям и зятю. Его гостеприимство выражалось в том, что он сидел спокойно и курил; когда приходил очередной гость, он на мгновение вынимал трубку изо рта, дружелюбно кивал ему, не утруждая себя речами, и снова принимался курить, с еще большим наслаждением попыхивая трубкой, словно наверстывал упущенное за ту минуту, на которую его отвлекли. Себе под нос он бурчал:

– Ох уж эти молодые балбесы, больше о девицах думают, чем о табаке. Скоро и сами поймут, как они ошибались. Придет время, поймут.

Около восьми часов вечера фермер Корни отправился спать, степенно поднимая по лестнице свое тело массой двенадцать стоунов[61]61
  12 стоунов – 76,2 кг.


[Закрыть]. Но прежде распорядился, чтобы жена принесла ему наверх два фунта пряной говядины и кружку горячего крепкого грога. Правда, в начале вечера он служил надежной ширмой для Сильвии, и, поскольку старик к ней благоволил, он даже пару раз с ней заговорил.

– Твой папа курит?

– Да, – ответила Сильвия.

– Дай-ка мне табакерку, дочка.

И это был весь разговор, что произошел между ней и ее ближайшим соседом за первые четверть часа, как она вышла к гостям.

Но, как Сильвия ни пряталась за своей «ширмой», она все равно чувствовала, что к ней прикована пара глаз, которым блеск искреннего восхищения придавал особенную яркость. И куда бы они ни посмотрела, она натыкалась на их взгляд прежде, чем видела что-то другое. Посему, силясь не смущаться, она играла с завязками своего передника. За каждым ее движением следила еще одна пара глаз, правда, не столь красивых и сияющих. Это были глубоко посаженные глаза, серьезные, грустные, пожалуй, даже мрачные, но их взгляда Сильвия не замечала. Филипп, все еще ошеломленный тем, что она отвергла его протянутую руку, стоял недвижно в сердитом молчании, когда миссис Корни подвела к нему только что прибывшую молодую женщину:

– Мистер Хепберн, позаботьтесь о Нэнси Прэтт. Ей совсем не с кем поговорить, а вы все равно топчетесь без дела. Ваше лицо ей знакомо, она уже шесть лет покупает товары в лавке Фостера. Может, вы найдете, что сказать друг другу, а то мне надо чай разливать. Диксоны, Уокеры, Эллиоты и Смиты уже здесь… – миссис Корни смотрела по сторонам и, называя фамилии, загибала пальцы, – остались только Уилл Лэтэм и его две сестры, Роджер Харботтл и Тейлор; и они скоро придут, мы еще и чай допить не успеем.

И она, отойдя от них, принялась хозяйничать за столом. Приставленный к буфету, это был единственный предмет мебели, что остался стоять посреди комнаты: все лавки и стулья расставили по четырем стенам. В то время свечи излучали тусклое сияние в сравнении с тем, что исходило от пылающего очага, в котором – в знак гостеприимства – поддерживали ослепительно-яркий жаркий огонь. Молодые женщины в большинстве своем сидели; только две-три постарше, желая продемонстрировать свою хозяйственность, настояли на том, чтобы помочь миссис Корни, к ее великой досаде, ибо ей требовалось проделать кое-какие манипуляции со сливками и чаем – кому-то налить погуще, кому-то послабее, в зависимости от статуса гостя, – и она не хотела, чтобы посторонние видели ее маленькие хитрости. Молодые мужчины, которым чай храбрости не придал, а ничего более крепкого они еще выпить не успели, по-деревенски конфузливо мялись у двери, даже не переговариваясь между собой; разве что от случая к случаю один из них, должно быть первый зубоскал в компании, шепотом отпускал какое-то замечание, которое остальные встречали взрывом смеха, но в следующее мгновение, опомнившись, затихали и ладонями прикрывали рты, пока те не переставали предательски кривиться, и затем некоторые из них поднимали глаза к потолку, якобы рассматривая балки, – чинно отвлекались от неблагочестивых мыслей. В основном это были молодые фермеры, с которыми Филипп не имел ничего общего; стеснительный и осторожный, он отмежевался от них сразу же, как пришел. Но теперь предпочел бы стоять с ними, нежели беседовать с Нэнси Прэтт, которой ему нечего было сказать. Впрочем, ему мог достаться куда менее интересный собеседник, ибо Нэнси была скромная, уравновешенная молодая женщина, менее склонная хихикать по поводу и без, в отличие от многих более юных девиц. Однако, отвечая ей дежурными фразами, Филипп продолжал недоумевать, чем он оскорбил Сильвию, почему она отказалась пожать ему руку; и эта чрезмерная занятость собственными мыслями делала его не самым приятным собеседником. Нэнси Прэтт, уже несколько лет ходившая в невестах одного моряка с китобойного судна, в какой-то мере понимала душевное состояние Филиппа и не держала на него обиды; напротив, она старалась сделать ему приятное, выражая свое восхищение Сильвией.

– О ней много говорят, – сказала она, – но я никогда не думала, что она столь мила, степенна и благоразумна. Многие девушки, наделенные подобной красотой, только и глазеют по сторонам, желая убедиться, что на них обращают внимание, что они нравятся окружающим; а она, ровно дитя, разволновалась от обилия народа, забилась в темный угол и сидит там как мышка.

Как раз в эту минуту Сильвия взмахнула длинными темными ресницами и поймала все тот же взгляд, что она так часто встречала: Чарли Кинрэйд о чем-то беседовал с Брантоном с другой стороны очага. Словно от неожиданности, она попятилась в тень и расплескала чай себе на платье. Сильвия едва не расплакалась, до того она чувствовала себя неуклюжей и ни на что не способной; ей казалось, все думают, что она никогда не бывала в обществе и не умеет себя вести. Пунцовая от расстройства, сквозь слезы она увидела, что Кинрэйд, опустившись перед ней на колени, промокает ее платье своим шелковым носовым платком, и сквозь гул сочувствующих голосов услышала, как он ей сказал:

– Эта ручка на дверце буфета сильно выпирает, я тоже об нее локоть зашиб.

Кинрэйд так искусно нашел оправдание ее неловкости, что теперь, возможно, окружающие не сочтут ее безрукой; к тому же благодаря этому инциденту он оказался рядом с ней, что было куда приятнее, чем ловить его взгляды издалека; между ними завязался разговор, что тоже было очень приятно, хотя поначалу Сильвия заметно смущалась от того, что они беседуют с глазу на глаз.

– Я тебя с первого взгляда даже не признал. – Его тон подразумевал гораздо больше, чем произнесенные слова.

– А я тебя сразу узнала, – тихо ответствовала она и затем, покраснев, затеребила завязку передника, сомневаясь, что следовало демонстрировать столь ясную память.

– Ты повзрослела, стала такой… нет, не буду говорить, неприлично… в общем, больше я тебя не забуду.

Продолжая теребить завязку передника, Сильвия еще ниже опустила голову, хотя уголки ее рта приподнялись в застенчивой радостной улыбке. Филипп с жадностью наблюдал за ними, словно ему это доставляло наслаждение.

– Надеюсь, отец твой жив-здоров? – спросил Кинрэйд.

– Да, – проронила Сильвия, а потом обругала себя, что не сумела придумать более пространный ответ. Если она будет отделываться односложными «да» и «нет», он сочтет ее тупицей и, возможно, вернется на свое прежнее место.

Но Кинрэйду, очарованному ее красотой и обворожительно скромными манерами, было неважно, что она говорит, пусть бы и вовсе молчала, лишь бы умильно смущалась от его близкого соседства.

– Надо бы мне к вам зайти, повидать старого джентльмена… и матушку твою тоже, – помедлив, добавил Кинрэйд, ибо он помнил, что его прошлогодние визиты Белл Робсон радовали меньше, нежели ее мужа, очевидно потому, что они с Дэниэлом слишком много выпивали за вечер. Кинрэйд решил, что в этом году он будет более воздержан, дабы завоевать расположение матери Сильвии.

По окончании чаепития поднялись невообразимый шум и суматоха. Миссис Корни с дочерьми сносили подносы с грязными чашками и большие тарелки с недоеденным хлебом и сливочным маслом на кухню, где намеревались вымыть посуду после ухода гостей. Именно потому, что от смущения Сильвия не хотела двигаться с места и прерывать разговор, происходивший между ней и Кинрэйдом, она заставила себя, на правах друга семьи, принять деятельное участие в уборке; и, будучи дочерью своей матери, она не хотела оставлять даже малейшего беспорядка, в отличие от девочек Корни, которые аккуратностью не славились.

– Молоко, надо полагать, в маслодельню лучше отнести, – заметила Сильвия, нагружаясь посудой с молоком и сливками.

– Не утруждайся, – остановила ее Нелли Корни. – Даже если прокиснет, Рождество ведь бывает только раз в году; и мама сказала, сразу после чаепития мы будем играть в фанты, чтобы у народа языки развязались и девушки с парнями стали теснее общаться.

Но Сильвия, осторожно лавируя между гостями, направилась в маслодельню и не успокоилась, пока всю неиспользованную провизию не перенесла в более прохладное место, чем натопленное очагом и духовкой помещение, где целый день пекли пироги и кексы, жарили мясо.

Когда они вернулись, раскрасневшиеся «парни», как в Ланка-шире и Йоркшире называли молодых мужчин в возрасте до тридцати пяти лет, если они еще ни разу не были женаты, и девушки неопределенного возраста, встав в круг, играли в какую-то деревенскую игру, к которой женщины проявляли больше интереса, нежели мужчины. Последние, все как один, тушевались, опасаясь, как бы товарищи не подняли их на смех. Однако миссис Корни знала, как исправить положение: по ее знаку принесли огромный жбан пива. Этот жбан – сосуд в форме толстяка в белых штанах до колен и треуголке – был ее гордостью. Одной рукой толстяк поддерживал трубку, что торчала из его широкого улыбающегося рта; другая, подпиравшая бок, образовывала ручку. Была еще громадная фарфоровая чаша с грогом, приготовленным по старинному корабельному рецепту[62]62
  Грог придумал британский вице-адмирал Эдвард Вернон (1684–1757). В те времена в ежедневный рацион моряков Британского Королевского флота входило полпинты 80-процентного рома как профилактическое средство от цинги и прочих недугов (правило упразднено в 1740 г.). Чтобы уменьшить влияние алкоголя на моряков, Вернон распорядился раздавать ром, разбавленный водой, холодной или горячей, и лимонным соком.


[Закрыть], но не шибко крепким, чтобы гости не опьянели раньше времени, иначе «это испортит веселье», как заметила Нелли Корни. Правда, отец ее, в соответствии с законами гостеприимства, бытовавшими в то время, установил, что каждый мужчина должен выпить «достаточно» до того, как покинет его дом. В Монксхейвене «достаточно» подразумевало право напиться допьяна всем, кто того пожелает.

Вскоре один из парней узрел Тоби – так звали «старого джентльмена» со спиртным – и в порыве восхищения подошел к подносу, чтобы лучше рассмотреть его. За ним поспешили другие поклонники необычных гончарных изделий; и немного погодя мистер Брантон (теща назначила его ответственным за алкоголь, тесть велел следить, чтобы стаканы у мужчин не пустовали, а жена и сестры – чтобы никто не упился, хотя бы в начале вечера) решил, что пора снова наполнить Тоби; и в комнате постепенно воцарялся дух развлечений и веселья.

Кинрэйд, будучи закаленным моряком, мог пить сколько угодно, не опасаясь захмелеть. Филипп что называется был «слаб на голову» и пить не любил, опасаясь мгновенных последствий – острого чувства раздражения, что тотчас же поднималось в нем, – и более отдаленных – мучительной головной боли, с которой он просыпался на следующий день; посему оба вели себя так же, как и в начале вечера.

Сильвию все признавали самой красивой, и она это чувствовала. Во время игры в жмурки, куда бы она ни кинулась, ее всегда ловили; какую бы забаву ни придумали, на нее постоянно падал выбор участников игры, требовавших, чтобы она сделала то-то и то-то, словно ее грациозная фигурка и проворство услаждали взоры окружающих. Сильвия и сама была несказанно довольна всеобщим вниманием, сумев побороть робость в общении со всеми, кроме Чарли. На грубоватые комплименты других она, тряхнув головой, отвечала колкостью, но от его тихой лести у нее так сладостно сжималось сердце, что отмахнуться от его слов остроумной шуткой она была не в силах. И чем больше она уступала обаянию Кинрэйда, тем старательнее избегала Филиппа. Он не угодничал – не засыпал ее комплиментами, – а следил за ней хмурым, тоскливым взглядом и, вспоминая, как он предвкушал, что этот вечер принесет ему счастье, с каждой минутой все больше склонен был воскликнуть в душе «vanitas vanitatum»[63]63
  «Vanitas vanitatum» – с лат. «суета сует». Из Книги Экклезиаста (1:2): «Суета сует, – сказал Екклесиаст, – все суета!»


[Закрыть].