Текст книги "Поклонники Сильвии"

Глава 18. В водовороте любви

Следующее утро выдалось ясным и солнечным, какие случаются в марте. Коварный месяц, прикинувшись ягненком, зачинался ласковой погодой, которая могла смениться свирепыми бурями. Филипп давно не вдыхал ранней свежести ни на берегу, ни в полях, поскольку работа в магазине удерживала его в Монксхейвене до позднего вечера. К северу от реки он свернул к пристани (к докам) и зашагал к побережью. Подставляя лицо бодрящему морскому ветру, он невольно испытывал душевный подъем и ощущал упругость во всем теле. Перекинув через плечо вещмешок, он приготовился держать неблизкий путь до Хартлпула, где намеревался сесть в дилижанс, который к вечеру доставит его в Ньюкасл. Ему предстояло пройти семь-восемь миль по ровному песку, а эта дорога была не длиннее тропы, что пролегала по холмам вдали от моря, но куда приятнее. Филипп шел энергичным пружинистым шагом, неосознанно любуясь красотой окружавшей его залитой солнцем природы. Справа почти к самым его ногам подкатывали волны с кудрявыми закручивающимися гребешками, которые, облизав мелкую гладкую гальку, затем отступали во вспученное море. Слева одна за другой высились скалы, тут и там прорезаемые глубокими оврагами. Со стороны суши их длинные зеленые склоны ползли вверх, а затем резко обрывались; сложенные на отвесах буро-красными или каменистыми почвами, у подножия, на подступах к синему океану, они обретали еще бо́льшую сочность красок. Громкий монотонный рокот прибоя убаюкивал, повергая Филиппа в мечтательность; брызжущие солнечным светом пейзажи окрашивали его грезы наяву в цвет надежды. В радостном настроении он неспешно преодолел первую милю; на ровной твердой земле ему не встретилось ни одного препятствия, которое заставило бы его сбиться с размеренного шага; ни одно существо не попалось ему на глаза с тех пор, как он миновал ватагу босоногих мальчишек, плескавшихся в приливных заводях близ Монксхейвена. Дивный барьер из утесов отгораживал его от тревог и забот, коими была наполнена жизнь на суше. Местами в песке наполовину утопали опутанные густыми массами коричневато-зеленых водорослей огромные нагромождения каменных глыб, отколовшихся от скал под воздействием погодных явлений. Волны теперь глубже заходили на берег; издалека доносился могучий рев наступающего моря; тут и там гладкая вздымающаяся толща воды, наталкиваясь на невидимые камни, рассыпалась снопами белой пены; но в целом на эту часть английского берега Германский океан гнал свои воды ровными плавными волнами, которые зарождались где-то в дальней дали, в логове морского дракона у берегов «Норвежского края за седыми морями»[78]78
  «Norroway over foam» – строчка из народной шотландской баллады «Сэр Патрик Спенс», которую связывают с несколькими событиями XIII–XIV вв. Это рассказ о кораблекрушении, во время которого погибли юная норвежская принцесса и сопровождавшие ее представители шотландской аристократии.


[Закрыть]. Воздух был бархатный, как в мае; небо, голубое над головой, на морском горизонте тускнело и серело. Чайки, стайками кружившие над самыми волнами, по приближении Филиппа медленно взмывали ввысь, сверкая на солнце белым оперением. И все это великолепие окружающей природы было столь мирным и успокоительным, что тревоги и страхи (небезосновательные), сдавливавшие его сердце минувшей ночью, рассеивались сами собой.

Между бурыми подножиями утесов открывался проход в зеленую Хейтерсбэнкскую балку, где внизу, в укрытых кустарниковых зарослях, среди пожухлых прошлогодних листьев прятался первоцвет. Филипп подумал о том, чтобы нарвать букетик для Сильвии, сбегать к ней на ферму и подарить цветы в качестве примирительного жеста. Но, посмотрев на часы, он отмел эту мысль: было уже на целый час позднее, чем он полагал, и следовало поспешить в Хартлпул. Когда он подходил к балке, оттуда на берег выскочил какой-то человек. Тот по инерции пробежал немного по песку, затем повернул налево и двинулся в направлении Хартлпула, опережая Филиппа ярдов на сто. Не оглядываясь по сторонам, он шел своим путем скорым, уверенным шагом. По его походке вразвалку – по всему – Филипп признал в нем гарпунщика Кинрэйда.

Дорога, пролегавшая по Хейтерсбэнкской балке, вела на ферму Робсонов и там обрывалась. И любой, кто хотел спуститься по ней к морю, сначала должен был подняться к дому Робсонов и пройти вдоль его стен до узкой тропки, что выводила на берег. Ферму и сам дом обойти стороной было невозможно. Филипп замедлил шаг, держась в тени скалы. Кинрэйд, идя по берегу под солнцем, вскоре обернулся и обратил долгий внимательный взгляд на балку. Хепберн тоже остановился, глядя на Кинрэйда столь же пристально, как тот рассматривал что-то наверху. Он, и не поднимая туда глаз, знал, к кому устремлены взгляды и мысли гарпунщика. Тот снял шляпу и помахал, показывая на ней что-то, видимо, передающее некий особенный смысл. Когда он наконец отвернулся, Хепберн, испустив тяжкий вздох, еще глубже спрятался в холодную сырую тень скалы. Каждый шаг теперь ему давался с трудом, сердце изнывало от тоски и печали. Через некоторое время он на несколько футов поднялся на склон, чтобы окончательно слиться со скалами. Спотыкаясь о камни, зачастую с острыми краями, поскальзываясь на водорослях, проваливаясь во впадины с водой, оставленной приливом, он, словно зачарованный, не сводил глаз с Кинрэйда, идя почти вровень с ним. Но за последний час черты Хепберна осунулись и покрылись восковой бледностью, стянувшись в маску изможденности, которая навечно прилипнет к его лицу, когда он окажется на пороге смерти.

Теперь они оба приближались к речушке, протекавшей милях в восьми от Монксхейвена. Ее питал ручей (небольшой водоток), который сбегал с пустоши и по расщелине в скалах устремлялся к морю. Весной из-за тающего снега и мощного выхода подземных вод этот ручей становился глубоким и широким. Хепберн знал, что здесь они оба пойдут тропой, которая ведет в глубь суши к узкому пешеходному мостику, что находился в четверти мили вверх по реке. Отсюда до Хартлпула это была кратчайшая дорога, потому что путь по морскому побережью преграждали скалы. Тропа пролегала вдоль реки прямо под скалой, к которой Хепберна вели его стопы. Филипп понимал, что на этой длинной ровной дороге он будет виден как на ладони любому, кто идет сзади, да и тому, кто шел бы впереди тоже, если следовать за ним на коротком расстоянии, ведь тропа была извилистой. И Филипп, хоть он и опаздывал, решил, что посидит немного, подождет, пока Кинрэйд уйдет подальше. Он дошел до последнего выступа, за которым еще мог спрятаться, и, стоя над рекой на высоте семи-восьми футов, настороженным взглядом стал искать гарпунщика. Посмотрел на верховья бурлящего потока, потом вниз…

– Это Провидение Божие, – пробормотал он. – Провидение Божие.

Опустившись на корточки, Хепберн закрыл лицо руками – не хотел стать свидетелем события, которое разворачивалось на его глазах. Житель Монксхейвена своего времени, он прекрасно понимал значение того, что предстало его взору.

Кинрэйд обошел пески по большой дуге и повернул к мосту. Теперь он приближался к скалам. К этому времени он уже забыл про свои печали, шел, весело насвистывая. И Филипп, слыша, как его соперник вскоре после расставания с Сильвией насвистывает мелодию «Попутного ветра кораблю», утратил всякое сочувствие к его неминуемой участи.

Кинрэйд завернул за скалу – и попал в засаду. Четверо военных моряков набросились на него и попытались связать.

– Именем короля! – кричали они с наглым торжествующим гиканьем.

Шлюпка вербовщиков швартовалась ярдах в десяти выше по реке; на охоту за новобранцами их послали на тендере с фрегата, который зашел в гавань Хартлпула пополнить запасы пресной воды. Тендер стоял на якоре сразу же за выступающими в море скалами.

Вербовщикам было известно, что рыбаки имеют обыкновение ходить к своим сетям берегом реки; но о таком трофее, как этот бывалый крепкий парень и, по-видимому, отличный моряк, они даже мечтать не смели; и их усилия захватить его были соразмерны ценности трофея.

Несмотря на внезапность нападения и численное превосходство вербовщиков, Кинрэйд не растерялся. Он вырвался от них и крикнул:

– Стойте. Я – китобой, нахожусь под защитой закона и требую, чтобы вы его соблюдали. У меня есть документы, подтверждающие, что я служу главным гарпунщиком на «Урании» под началом капитана Донкина. Судно стоит в порту Норт-Шилдса.

Согласно указу Георга III (пункт № 17 Акт № 26), Кинрэйд, как китобой, находился под защитой закона, и вербовщики имели бы право мобилизовать его на военную службу только в том случае, если бы он не явился на свой корабль до 10 марта, когда его договор вступил в силу. Но какой был толк от документов, которые он торопливо вытащил из-за пазухи; какой был толк от законов в те дни, когда не существовало возможности быстро связаться с влиятельными людьми, которые могли бы его защитить, в те дни, когда царила всеобщая паника перед вторжением французов?

– Да плевать, что ты под защитой закона, – заорал предводитель вербовщиков. – Иди и послужи Его Величеству. Это куда полезнее, чем бить китов.

– Ты так думаешь? – ответствовал гарпунщик, сделав движение рукой, которое бдительный моряк, что стоял напротив него, заметил и истолковал как надо.

– Да куда ты денешься?! Давай бери его, Джек. И поосторожней, у него нож.

В следующую минуту нож у Кинрэйда вырвали, и завязался рукопашный бой, исход которого, судя по неравным силам, был предрешен. И все же Кинрэйд отчаянно сопротивлялся; не тратя слов, он дрался, как говорят, «будто сам дьявол».

До Хепберна доносились громкое пыхтение, тупые удары, глухой шум борьбы на песке, ворчливая брань тех, кто рассчитывал легко справиться с задачей, затем внезапный вскрик раненого, но не Кинрэйда, догадался Хепберн, ибо Кинрэйд в такой момент молча бы снес боль. Снова потасовка, проклятия, яростная борьба и затем странная тишина. У Хепберна заныло сердце. Значит, его соперник убит? Покинул этот мир? Лишился жизни – и своей любви?

На мгновение Хепберн почувствовал себя виновником его гибели. Он убеждал себя, что никогда не желал ему смерти, но ведь сам он остался в стороне, а теперь уже, наверно, слишком поздно бросаться на помощь. Не в силах вынести неизвестность, Филипп осторожно выглянул из-за каменного выступа, за которым он прятался, и увидел, что Кинрэйд побежден и вербовщики молча – от изнеможения они не могли говорить – связывают его по рукам и ногам, готовясь отнести в шлюпку.

Кинрэйд лежал не шевелясь, как еж: толкнули его – он покатился; без всякого сопротивления, без малейших телодвижений позволил он, чтобы его куда-то поволокли; его лицо, раскрасневшееся во время драки, теперь имело землистый оттенок. Губы он плотно сжимал, словно оставаться пассивным, одеревенелым, оцепенелым в руках вербовщиков ему стоило бо́льших усилий, чем сама яростная борьба, которую он с ними вел. Казалось, только его глаза выдают, что он осознает происходящее: настороженные, горящие, злые, как у загнанной дикой кошки, со всем отчаянием своего возбужденного мозга ищущей путь к спасению, который она, затравленное, измученное существо, пока не видит и, скорее всего, так и не найдет.

Связанный, он лежал на дне шлюпки и, не двигая головой, подмечал и анализировал все вокруг. Рядом сидел моряк, которому крепко от него досталось. Тот стонал, держась за голову, но время от времени, мстя за свою боль, пинал поверженного гарпунщика, так что даже его товарищи, перестав проклинать и ругать пленника за те хлопоты, что он им доставил, в конце концов стали одергивать его. Но сам Кинрэйд не издавал ни звука и не пытался увернуться от целившей в него ноги.

Один из вербовщиков с наглым куражом победителя стал глумиться по поводу предполагаемой причины, заставившей его оказать им безнадежное, хоть и яростное сопротивление.

Кинрэйда могли оскорблять и бить сколько угодно, он не слышал насмешек, не обращал внимания на пинки. Его душа билась в клетке неумолимых обстоятельств. За одно ужасное мгновение он представил и то, что было, и то, что могло бы быть, и то, что есть сейчас. И все же, терзаемый этими мыслями, он машинально искал выход из положения. Чуть повернул голову, чтобы смотреть в сторону Хейтерсбэнка, где Сильвия, должно быть опечаленная, споро управлялась с повседневными заботами по хозяйству; а потом его зоркий глаз заметил лицо Хепберна, побелевшее скорее от волнения, чем от страха. Тот с жадностью наблюдал из-за каменного выступа, за которым прятался затаив дыхание, пока на берегу шла драка, закончившаяся пленением его соперника.

– Подойди поближе! – крикнул гарпунщик, как только увидел Филиппа, при этом он стал так энергично извиваться, пытаясь приподняться, что моряки, готовившие шлюпку к отплытию, оставили свои занятия и снова навалились на него, словно опасались, что он разорвет крепкие путы, стягивавшие его, словно жгуты из зеленых стеблей льна. Но у пленника такого и в мыслях не было. Он преследовал одну цель – подозвать Хепберна, чтобы передать с ним весточку для Сильвии. – Подойди сюда, Хепберн, – снова крикнул Кинрэйд. На этот раз, упав на дно, он был до того обессилен и изнурен, что вызвал сочувствие даже у вербовщиков.

– Эй, любопытный, иди сюда, не бойся, – закричали они.

– Я и не боюсь, – отвечал Филипп. – Я не моряк, вербовке не подлежу. И того парня вы тоже не вправе забирать. Насколько мне известно, он – главный гарпунщик северных морей, и я готов это подтвердить.

– Засунь куда подальше свои подтверждения. Лучше давай побыстрее сюда, да послушай, что хочет сказать тебе этот джентльмен с вонючего китобоя. Правда, теперь он на службе Его Величества. Думаю, Джек, – продолжал вербовщик, – он намерен передать весточку своей крале, чтоб та пошла служить на корабль вместе с ним, как невеста Билли Тейлора[79]79
  Отсылка к британской народной песне «Билли Тейлор». В ней поется о девушке, которая в поисках своего возлюбленного, Билли Тейлора, переоделась в мужское платье и нанялась служить на корабль.


[Закрыть].

Филипп направился к ним, но шел медленно – не из-за упадка сил, а потому что пребывал в замешательстве, пытаясь понять, что понадобилось от него человеку, который вызывал у него ненависть и опасение, а теперь еще, правда, и невольное восхищение.

Кинрэйд крякнул от нетерпения, видя, что тот, хотя не скован в движениях и волен быстро претворять в жизнь принятые решения, медлит и ползет, как улитка.

– Давай живей, – закричали Филиппу вербовщики, – а то заберем тебя на корабль, да несколько раз прогоним туда-сюда по грот-мачте. Ничто так не подхлестывает сухопутных черепах, как моряцкая жизнь.

– Вот его и заберите, а меня оставьте, – безжалостно заявил Кинрэйд. – Я свой урок усвоил, а ему, по всей видимости, это только предстоит.

– Его Величество – не школьный учитель, и ему не ученики нужны, а умелый бывалый капитан, который мог бы управляться с матросами, – ответил предводитель вербовщиков.

Тем не менее он смерил Филиппа оценивающим взглядом, прикидывая, сколь велики его шансы, при наличии всего лишь двух годных помощников, захватить в плен еще одного новобранца и при этом не потерять гарпунщика. Это возможно, подумал он, хоть у них на борту и могучий пленник, да и на веслах кто-то должен сидеть; но, окинув взглядом фигуру Филиппа, он рассудил, что этот сутулый долговязый парень не скроен для службы во флоте и за него благодарности он не получит, тем более что велик риск потерять второго. Никакие другие доводы его бы не остановили: вербовщики не принимали в расчет, что Хепберн не моряк, а у Кинрэйда есть охранная грамота, которой он тщетно перед ними потрясал.

– От твоего приятеля толку будет, как с козла молока, только грог на него тратить.

Предводитель вербовщиков поймал Хепберна за плечо и толкнул его. От тычка Филипп попятился и обо что-то споткнулся. Глянув вниз, он увидел, что его нога зацепилась за картуз Кинрэйда, который слетел с того во время драки. К ремешку на околыше была привязана лента – та самая лента, что он с такой любовью выбирал в подарок Сильвии к Новому году, который она праздновала в доме Корни. Он знал каждую тонкую ниточку в украшавшем ее узоре из мелких розочек. Сердце его сдавило от ненависти к Кинрэйду. А ведь он почти проникся сочувствием к гарпунщику, которого захватили у него на глазах. Теперь сострадание сменилось злобой.

Минуту-две Кинрэйд молчал. Моряки, уже начавшие ему симпатизировать, с напряженным любопытством ждали, какую же весточку он пошлет, как они полагали, своей возлюбленной. Хепберн, у которого от душевного волнения, обострились все чувства, распознал этот нездоровый интерес и еще больше разъярился на Кинрэйда за то, что по его милости Сильвия стала объектом непристойных шепотков. Но гарпунщику было все равно, что думают или говорят о его невесте, которую, смежив веки, он все еще видел перед глазами: она стояла в Хейтерсбэнкской балке и смотрела ему вслед, на прощание пылко махая одновременно руками и платком.

– Что тебе от меня нужно? – спросил Хепберн неприветливым тоном. Будь его воля, он молчал бы, пока Кинрэйд сам не заговорит; но он не мог больше выносить тычки и насмешки моряков, перемигивавшихся между собой.

– Расскажи Сильвии… – начал Кинрэйд.

– Прелестное имечко для зазнобы, – воскликнул один из вербовщиков, но Кинрэйд, не обращая внимания, продолжал:

– То, что ты видел. Как меня повязала банда гнусных вербовщиков.

– Выбирай выражения, морячок, будь так любезен. Сильвия, я уверен, не терпит брани и сквернословия. Мы – джентльмены на службе Его Величества, с корабля «Алкеста», и с нашей помощью этот достойный молодой человек завоюет честь и славу, какие ему и не снились на китобое. Вот это и передай Сильвии – с любовью от меня, с любовью от Джека Картера, если она захочет узнать мое имя.

Один из моряков рассмеялся над этой грубой остротой; другой велел Картеру прикусить свой глупый язык. Сердце Филиппа исходило ненавистью к нему. Кинрэйд же его едва ли слышал. Он слабел от сильных побоев, от своего страшного падения, от того, что самообладание стало его покидать.

Филипп стоял, замерев в молчании.

– Расскажи ей, – продолжал Кинрэйд, преодолевая слабость, – то, что ты видел. Передай, что я вернусь к ней. Попроси не забывать той клятвы, что мы дали друг другу утром; теперь она мне все равно что жена, будто мы обвенчаны в церкви; скоро я вернусь и женюсь на ней.

Филипп произнес что-то невнятное.

– Ура! – гикнул Картер. – И я стану шафером на вашей свадьбе. И еще передай, что я пригляжу за ее хахалем, не дам ему гоняться за юбками.

– Значит, придется потрудиться, – буркнул Филипп. В нем закипал гнев при мысли, что именно на него пал выбор донести слова Кинрэйда до Сильвии.

– Заканчивайте лясы точить, пора трогать, – подал голос вербовщик, который больше остальных пострадал от Кинрэйда. До сей минуты он молча сидел в сторонке.

Филипп повернулся и пошел прочь. Кинрэйд приподнялся и крикнул ему вслед:

– Хепберн, Хепберн! Передай ей…

Последних его слов Филипп не расслышал: они потонули в ритмичном плеске воды, загребаемой веслами, и свисте ветра, гуляющего по балке, к которому примешивался более близкий шум крови в ушах, прилившей к его голове. Он сознавал, что откликнулся на мольбу Кинрэйда, пообещав передать от него весточку Сильвии, – откликнулся в тот самый момент, когда Картер вызвал у него новую вспышку гнева, предположив, что гарпунщик будет «гоняться за юбками», – ибо на какое-то мгновение он был потрясен столь быстрой переменой в судьбе Кинрэйда: за каких-то пару часов Кинрэйд из счастливчика превратился в изгнанника, ведь в ту пору силой завербованный моряк мог годами томиться на какой-нибудь чужеземной военно-морской базе, вдали от дорогих его сердцу людей, которые все это время даже не знали о постигших его жестоких испытаниях.

И теперь Хепберн задумался: что он сам-то ответил, что из пылкой просьбы Кинрэйда он согласился передать? Ему не удавалось припомнить, многословным был его ответ или не очень; он знал только, что произнес что-то тихим хриплым голосом почти в ту самую секунду, когда Картер выкрикнул свою остроту. Но он сомневался, что Кинрэйд разобрал его слова.

Но потом коварное внутреннее существо, что таится в сердце каждого из нас, встрепенулось и сказало: «Ну и хорошо, данное обещание налагает обязательства на того, кто его дал. Но если обещание не было услышано, значит, ты его не давал».

Охваченный внезапным порывом, Филипп перешел по мосту и, снова повернув к берегу, почти бегом кинулся к обрыву. Там он бросился на мягкую траву, что росла по краю утесов, нависающих над морем. Оттуда открывалась широкая панорама северной стороны. Подпирая лицо руками, он устремил взгляд на синюю рябь океана, тут и там переливавшегося на солнце длинными сверкающими полосами. Вдалеке все еще виднелась шлюпка. Ритмично перескакивая с волны на волну, она быстро и беззвучно неслась к стоявшему на рейде тендеру.

Словно в кошмарном сне, Хепберн дрожал от страха, не чувствуя себя в безопасности, пока шлюпка не достигла места назначения. Прищурившись, он различал четыре крохотные фигурки, непрестанно взмахивавшие веслами, и пятую, сидевшую за рулем. Но он знал, что в шлюпке находился шестой, невидимый, лежал на дне беспомощный, со связанными руками и ногами. И ему все представлялось, что этот человек вскакивает, разрывает путы, разбрасывает своих обидчиков и, свободный, с победой возвращается на берег.

Конечно, вины Хепберна не было в том, что шлюпка стремительно удалялась; что она уже подплыла к тендеру и качалась на волнах, покинутая ее экипажем; что ее подняли на судно и установили на место. Его вины в том не было! И все же ему потребовалось время, чтобы убедить себя, что это не безумные неистовые желания, овладевшие им не далее как час назад, не исступленные мольбы избавить его от соперника, что он обращал к Господу, карабкаясь по каменистой тропке, бежавшей параллельно песчаному берегу, по которому шел Кинрэйд, спровоцировали данное событие.

«Как бы то ни было, – подумал он, поднимаясь с земли, – мои молитвы были услышаны. И спасибо за это Господу!»

Он еще раз посмотрел в сторону корабля. Расправив большие красивые паруса, судно уходило в море по искрящейся дорожке опускающегося солнца.

Филипп увидел, что он слишком задержался и опаздывает на дилижанс. Он размял затекшие члены, перекинул через плечо вещмешок и припустил в Хартлпул.