Текст книги "Поклонники Сильвии"

Внезапно французы ринулись к тому участку стены, где, как им представлялось, они не встретят сопротивления.

Удивленный их маневром, Кинрэйд рискнул выйти из укрытия равелина, пытаясь понять, что задумал противник. И он, не получивший ни царапины за долгие часы кровавой бойни, в которой сражался весь день, теперь упал под градом мушкетного огня и, беспомощный, лежал на земле, не замеченный своими людьми, которых позвали на подмогу: при их содействии планировалось оказать французам горячий прием. Солдаты противника, перебравшись через стену в сад паши, нарвались на сабли и кинжалы, и их обезглавленные трупы валялись под кустами роз и у фонтанов.

Кинрэйд лежал за траншеями, на удалении десятков ярдов от городских стен.

Передвигаться он не мог, поскольку был ранен в ногу. Земля вокруг него была устлана телами убитых французов. Ни один англичанин не осмеливался выбраться так далеко.

Все раненые, которых он видел, были французы; и многие из них, сатанея от боли, скрежетали зубами и осыпали его проклятиями, пока он не сообразил, что лучше бы ему притвориться мертвым. Ибо некоторые из раненых французов еще были в состоянии подползти к нему и, вложив остатки сил в один-единственный удар, мгновенно прекратить его земное существование.

Передовые дозоры французской армии находились от него на расстоянии ружейного выстрела, а его форма, хоть и не столь яркая, как у морских пехотинцев[122]122
  Форма морских пехотинцев состояла из белых брюк и красного мундира; форма моряка – белых брюк и синего кителя.


[Закрыть], на стороне которых он сражался, делала его верной мишенью, стоило ему шевельнуть рукой. И все-таки как же ему хотелось повернуться, хотя бы чуть-чуть, чтобы косые лучи беспощадного солнца не били ему в глаза, которые и без того болели. У него также начинался жар, боль в ноге с каждым мгновением становилась все более нестерпимой. Помимо зноя и усталости его мучила ужасная жажда – спутница раненых: ощущение было такое, что у него спеклись губы и язык, горло пересохло и одеревенело. Воспаленное сознание бередили картины былого – холодные северные моря, плавающие льдины, зеленая природа родной Англии, – отчего прошлое казалось более реальным, чем настоящее.

Неимоверным усилием воли он заставил себя выйти из бредового состояния. Он понимал, где находится, мог оценить свои шансы на спасение: они были ничтожно малы. Он подумал про свою молодую жену, которая ждет его в Англии и, возможно, никогда не узнает, что он умер с мыслями о ней, и глаза его застили непрошеные слезы.

Внезапно он увидел группу морских пехотинцев, которые, под защитой стрелков в равелине, выдвинулись на поле боя, чтобы подобрать раненых и отнести их в укрытие, где им будет оказана хирургическая помощь. Они были так близко, что он различал их лица, слышал их речь, но, лежа в пределах досягаемости французских ружей, не смел подать им знак.

В какой-то момент он не удержался перед искушением приподнять голову, чтобы дать себе шанс на спасение до того, как мерзкие твари, коими кишит военный лагерь[123]123
  Имеются в виду маркитанты и мародеры.


[Закрыть], под покровом темноты станут раздевать и осквернять мертвых и добивать тех, в ком еще теплится жизнь. Но заходящее солнце ослепило его, и он не увидел того, что стремился увидеть.

Он уронил голову на землю и стал ждать смерти.

Это яркое солнце его и спасло.

Его узнали, как узнают человека, который стоит в зареве охваченного пожаром дома: в лице кроваво-красными бликами отпечатаны отчаянная мольба о помощи, безысходность и прощание с жизнью.

Один из морских пехотинцев отделился от группы товарищей и кинулся вперед, лавируя между ранеными армии противника в пределах досягаемости ее ружей. Он склонился над Кинрэйдом и, будто все поняв без слов, поднял его на руки, как ребенка, и с неистовой энергичностью, какую порождает скорее сила воли, нежели крепость мускулов, понес его к равелину под градом летящих в них пуль, одна из которых попала Кинрэйду в руку, не задев кости.

От умопомрачительной боли в болтающейся раненой ноге темнело в глазах; ему казалось, что жизнь вытекает из него. Однако после он вспомнит, как пехотинец призвал своих товарищей и как за то время, пока те к ним бежали, черты его спасителя сложились в облик, который Кинрэйд, сколь ни был измучен его разум, узнал. Но это было настолько невероятно, что больше походило на сон.

И все же те несколько слов, что изрек этот человек, пока, тяжело дыша, стоял один возле полубесчувственного Кинрэйда, вполне соответствовали тому образу, который нарисовало его больное воображение.

– Никогда бы не подумал, что ты будешь ей верен! – выдохнул он.

А потом подоспели другие пехотинцы, и, пока они делали из ремней перевязь, Кинрэйд окончательно впал в бесчувствие. Очнувшись, он увидел, что находится уже на «Тигре», лежит на своей койке, а корабельный врач колдует над его ногой. Следующие несколько дней он метался в горячке, почти не помня себя. Наконец сознание его прояснилось, и Кинрэйд сумел дать оценку своим воспоминаниям. Тогда он призвал матроса, которому поручили ухаживать за ним, и велел ему навести справки о морском пехотинце по имени Филипп Хепберн и, когда его найдут, попросить, чтобы он навестил Кинрэйда.

Матрос отсутствовал почти весь день и вернулся с неутешительными новостями: он побывал на всех кораблях, расспросил всех морских пехотинцев, которые ему встретились, но о Филиппе Хепберне никто не слышал.

Кинрэйд провел беспокойную ночь, и, когда на следующее утро врач воскликнул, что его состояние ухудшилось, лейтенант сообщил ему, не без доли раздражения, о нерадивости своего слуги, которого он обвинил в тупости, и с жаром посетовал, что сам не может заняться поисками.

Отчасти чтобы успокоить раненого, доктор пообещал поискать Хепберна, во всем следуя настойчивым указаниям Кинрэйда, который просил, чтобы он не полагался на одни лишь легкомысленные слова матросов и проштудировал списки личного состава и судовые журналы.

Доктор тоже принес необнадеживающие новости, которыми он нехотя поделился с лейтенантом.

Принимаясь за поиски, врач не сомневался в успехе и оттого был вдвойне удручен неудачей. Однако он убедил себя, что от боли в ране Кинрэйд пребывал в бредовом состоянии, когда лежал на поле боя, тем более что солнце жарило немилосердно. Некоторые признаки и впрямь указывали на то, что Кинрэйд получил солнечный удар, и доктор не преминул сослаться на это, объясняя пациенту, что больное воображение сыграло с ним злую шутку и он принял незнакомого человека за своего бывшего приятеля.

Кинрэйд досадливо взмахивал руками, слушая вполне обоснованные объяснения врача, которые раздражали его даже больше, нежели тот факт, что Хепберн по-прежнему не обнаружен.

– Никакой он мне не приятель, во время нашей последней встречи я готов был его убить. Он служил приказчиком в одном провинциальном городке Англии. Мы с ним виделись всего несколько раз, но этого вполне достаточно, чтобы я мог узнать его где угодно, даже в форме морского пехотинца и в этом знойном краю.

– Лица, которые человек когда-то видел, особенно в состоянии волнения, нередко всплывают в памяти человека, пребывающего в горячке, – нравоучительно изрек доктор.

Матрос-слуга, к которому вернулось благодушие, когда выяснилось, что не он один потерпел неудачу в поисках, представил свое объяснение:

– А может, это был дух. Не единожды я слышал, как духи спускаются на землю, чтобы спасти жизнь человеку, который нуждается в помощи. У моего отца был дядя, скотовод из западного края. Однажды лунной ночью он ехал по Дартмуру[124]124
  Дартмур (Dartmoor) – холмистая болотистая местность площадью ок. 954 км² в графстве Девон на юго-западе Англии, ныне также одноименный национальный парк Великобритании.


[Закрыть], что в Девоншире, и при себе у него была солидная сумма денег, которые он выручил на ярмарке за своих овец. Деньги в кожаных мешочках лежали под сиденьем двуколки. Дорога была неприятная во всех отношениях – и ухабистая, и опасная. В последнее время на ней часто случались ограбления, а за огромными скалами удобно было прятаться. И вдруг дядя отца почувствовал, что на пустое место рядом с ним кто-то сел. Он поворачивает голову и видит своего брата – брата, который умер двенадцать лет назад, а то и раньше. Он отворачивается от него, смотрит на дорогу, ни слова не говорит, а сам все думает, что бы это значило. Внезапно откуда-то из темноты на освещенную луной дорогу выскакивают два типа. И просто смотрят на повозку, не мешая ей проехать. Отцовский дядя, конечно, давай погонять лошадь, но он услышал, как один сказал другому: «Ба, их же там двое!» Он прибавил ходу и мчался на всех парах, пока не увидел вдалеке огни какого-то города – я запамятовал его название, хотя слышал много раз. И тогда он протяжно выдохнул и повернул голову к брату, чтобы спросить, как ему удалось выбраться из своей могилы на барумском[125]125
  Барум (Barum) – прежнее название города Барнстейпл (Barnstaple) в графстве Девоншир (Англия).


[Закрыть] кладбище, а сиденье пустое, каким оно и было, когда он пускался в путь. И тогда он понял, что это дух пришел ему на помощь, чтобы защитить от двух разбойников, которые собирались его ограбить и, скорей всего, убить.

На протяжении всего этого рассказа Кинрэйд молчал. Но когда матрос в заключение уверенно заявил: «Думаю, сэр, можно смело сказать, что тот пехотинец, который вынес вас из-под огня французов, был просто дух, он явился, чтобы вас спасти», Кинрэйд, смачно выругавшись, воскликнул в нетерпении:

– Да никакой не дух, говорю вам. И я был в полном сознании. Это был человек по имени Филипп Хепберн. Слова, что он произнес – мне или надо мной, – только он один мог бы сказать. Мы с ним ненавидели друг друга лютой ненавистью. И мне совершенно непонятно, почему он бросился меня спасать, рискуя собственной шкурой. Но это так и никак иначе, и если вы не в состоянии найти его – избавьте меня от вашей чепухи. Это был он, а не плод моего воображения. Он – собственной персоной, во плоти, а не какой-то там дух, Джек. Ну, довольно об этом, оставьте меня в покое.

Все это время Стивен Фримэн – одинокий, больной, покалеченный – лежал на борту «Тесея».

Он нес вахту поблизости от ящиков со снарядами, что лежали на палубе, а некий беспечный молодой гардемарин по глупости пытался вытащить из одного снаряда запал с помощью деревянного молотка и шлюпочного гвоздя, что оказались у него под рукой. Произошел страшный взрыв, в результате которого несчастный пехотинец, начищавший неподалеку свой штык, получил ужасающие ожоги и был чудовищно обезображен: вся нижняя часть его лица обгорела. Говорили, ему повезло, что глаза не пострадали. Но сам бедолага был далек от того, чтобы радоваться своему «счастью». Обожженный, израненный осколками, он понимал, что останется калекой на всю жизнь, если вообще выживет. Из всех пострадавших в результате этого жуткого происшествия (а таковых оказалось немало) никто не чувствовал себя столь отверженным, пропащим и несчастным, как Филипп Хепберн, которого в это самое время отчаянно разыскивали по всем кораблям.

Глава 39. Откровенность за откровенность

Некоторое время спустя, тем же летом, миссис Брантон приехала в гости к своей сестре Бесси.

Бесси вышла замуж за относительно преуспевающего фермера, который жил между Монксхейвеном и Хартсуэллом, на одинаковом удалении от обоих городов. Но семья Доусон по старой привычке и из удобства на рынок ходила в Хартсуэлл, и Бесси крайне редко виделась, а то и вовсе не встречалась со своими давними друзьями из Монксхейвена.

Однако миссис Брантон мнила себя птицей высокого полета, не стеснялась выражать свои желания и считала себя вправе делать то, что хочет. Она проделала столь длинный путь не для того, чтоб повидать только Бесси и ее мужа, заявляла Молли; у нее в Монксхейвене куча знакомых. Она могла бы добавить, что ее обновки – капор и плащ – пришлось бы считать пустой тратой денег, если она не похвастается ими перед теми, кто знал ее как Молли Корни и менее удачно, нежели она, устроил свою судьбу, – с тем, чтобы те выразили ей свое восхищение и даже позавидовали.

И вот в один прекрасный день повозка Доусонов высадила миссис Брантон, во всей ее пышности, у магазина на рыночной площади. На его вывеске по-прежнему красовались две фамилии – Хепберна и Кулсона, что символизировало их деловое партнерство.

Поздоровавшись и перекинувшись парой слов с Кулсоном и Эстер, миссис Брантон прошла в гостиную, где с бурным восторгом приветствовала Сильвию.

Они не виделись четыре года, и каждая про себя недоумевала, как они когда-то могли быть подругами. Миссис Брантон Сильвия показалась по-деревенски грубоватой и пресной. Молли же, шумная и болтливая, вызывала неприязнь у Сильвии, которая, ежедневно общаясь с Эстер, привыкла ценить тихую, размеренную речь и чинные, благонравные манеры.

Тем не менее обе, хоть их давно уже ничто не связывало, внешне демонстрировали видимость давней дружбы. Сидели, держась за руки, не сводя одна с другой любопытных глаз – рассматривали, как они изменились за прошедшее время. Молли заговорила первой:

– Ох, Сильвия, как же ты похудела и поблекла! Замужество тебе не впрок. Не то что мне! Брантон всегда говорит (а уж он известный шутник), что подумал бы дважды, стоит ли брать меня в жены, если б знал, сколько шелка мне потребуется на платье. Я на целых тридцать фунтов подобрела с тех пор, как вышла за него!

– Да, вид у тебя здоровый и цветущий! – Сильвия постаралась подобрать самые достойные слова, чтобы похвалить чрезмерно объемные, на ее взгляд, формы своей собеседницы.

– Эх, Сильвия, знаю я, почему ты такая, – покачала головой Молли. – Из-за мужа своего. Он бросил тебя, а ты по нему сохнешь, хотя он того не стоит. Брантон, когда услышал об этом… по-моему, он курил в это время. Так вот, он вытащил трубку изо рта, вытряхнул пепел и сказал сурово, как судья: «Мужчина, который способен бросить такую жену, как Сильвия Робсон, заслуживает виселицы!» Так и сказал! Да, кстати, про виселицу! Сильвия, я так расстроилась, когда узнала про твоего несчастного отца! Такой порядочный человек – и как кончил! Ко мне многие специально приходили, просили, чтобы я рассказала про него!

– Пожалуйста, не надо об этом! – осадила подругу Сильвия, вся дрожа.

– Эх, бедняжка ты, бедняжка. Все, молчу. Представляю, как тебе тяжело! Хотя Хепберн, надо отдать ему должное, молодец, что не побоялся взять тебя в жены после такого скандала с твоим отцом. Многие другие как пить дать ретировались бы, даже если б дело шло к свадьбе. Правда, насчет Чарли Кинрэйда я не уверена. Представляешь, Сильвия, он все-таки оказался жив. Сомневаюсь, что Бесси вышла бы за Фрэнка Доусона, если б знала, что он не утонул. Но, в принципе, она поступила правильно. Доусон – человек состоятельный, целых двенадцать коров держит, и это не считая трех сильных лошадей. А Кинрэйд из тех парней, которые всегда имеют запасной вариант. Я всегда говорила и продолжаю утверждать, что он на тебя сильно запал, Сильви. Думаю, ты ему нравилась больше, чем наша Бесси, хотя сама она еще не далее как вчера уверяла, что она ему нравилась больше, чем ты. Между прочим, он сделал блестящую партию. Ты слышала?

– Нет! – воскликнула Сильвия, мучимая жадным любопытством.

– Нет? Об этом же все газеты писали! Странно, что ты не видела. Подожди! Я вырезала заметку из «Журнала джентльмена»[126]126
  «Джентльменз мэгэзин» (The Gentleman’s Magazine – «Журнал джентльмена») – ежемесячный журнал консервативной направленности (тори), основанный английским издателем и редактором Эдуардом Кейвом (1691–1754) в Лондоне в 1731 г., который впервые стал использовать английское слово «magazine» в значении «журнал». Прежде словом «magazine» называли место складирования разных вещей и изделий, посему Кейв счел, что оно вполне подходит для обозначения той сборной солянки, которую он намеревался публиковать. Подобные печатные издания существовали и раньше, но они не были столь разносторонними, и для их обозначения всегда использовался термин «journal» (журнал специализированный). Тот факт, что о Кинрэйде написало данное уважаемое издание, свидетельствует о том, что он перешел на более высокую ступень социальной лестницы.


[Закрыть] – Брантон специально его купил – и сунула ее в сумочку перед отъездом сюда. Я знаю, она где-то есть. – Молли взяла свою модную малиновую сумочку и, порывшись в ней, достала маленький измятый клочок бумаги с печатным текстом и прочла вслух: – «Третьего января в церкви Сент-Мэри Редклифф (Бристоль) состоялось бракосочетание эсквайра Чарльза Кинрэйда, лейтенанта ВМС Великобритании, и мисс Кларинды Джексон, обладающей состоянием в 10 000 фунтов стерлингов». Вот! – торжествующе произнесла Молли. – Таких родственников не грех иметь, как говорит Брантон.

– Ты позволишь мне взглянуть? – робко попросила Сильвия.

Миссис Брантон великодушно разрешила, и Сильвия применила свой недавно обретенный навык, который доселе использовала в основном для чтения Ветхого Завета, чтобы ознакомиться с содержанием заметки.

В ней не было ничего восхитительного, ничего такого, чего она могла бы не ожидать, и все же от удивления у нее на мгновение закружилась голова. Она никогда не надеялась увидеть Кинрэйда еще раз, никогда. Но как же горько сознавать, что он любит другую женщину, как некогда любил ее, а может, и сильнее!

И ей невольно подумалось, что Филипп никогда бы так не поступил, что прошло бы много лет, прежде чем он решился бы посадить другую женщину на трон, который однажды занимала она. Пожалуй, впервые в жизни Сильвия оценила истинную природу любви Филиппа.

– Спасибо, – только и проронила она, возвращая журнальную вырезку Молли Брантон, а та продолжала потчевать ее информацией о женитьбе Кинрэйда:

– Он познакомился с ней, когда находился на западе, в Плимуте или еще где-то. Отца у нее нет, тот занимался сахарным бизнесом, и, как Кинрэйд написал старику Тернеру – дяде, что вырастил его в Куллеркоутсе, – она получила самое лучшее образование, играет на музыкальном инструменте и умеет исполнять восточные танцы. И Кинрэйд все деньги жены записал на нее[127]127
  До принятия законов «Об имуществе замужних женщин» (1870 г., 1882 г.) при заключении брака все состояние жены переходило к мужу.


[Закрыть], хотя она говорила, что предпочла бы отдать их ему, и я, будучи его кузиной, должна сказать, что это очень мило с ее стороны. Сейчас он ее покинул – ушел на своем корабле, на «Тигре», в Средиземноморье. А она написала, что хотела бы навестить старика Тернера и подружиться со всей его родней. И, как только мы будем знать точно, что она приедет, Брантон купит мне на платье малиновый атлас. Нас ведь наверняка тоже пригласят в Куллеркоутс.

– Интересно, она очень красивая? – тихо спросила Сильвия, когда Молли на мгновение прервала свой поток речи.

– О! Само совершенство, насколько мне известно. К нам в магазин заходил один коммивояжер, он был в Йорке, а там он знает каких-то ее кузенов, которые держат бакалейную лавку, – ее мать ведь знатная дама из Йорка. Так вот они сказали, что она прямо куколка, у нее от женихов отбоя не было, но она ждала Чарли Кинрэйда. Вот!

– Что ж, надеюсь, они будут счастливы. Конечно, будут! – воскликнула Сильвия.

– Это как повезет. Некоторые счастливы в браке, другие – нет. Как повезет, гадай не гадай. Мужчины ведь такие непостижимые существа, совершенно непредсказуемые. Кто бы подумал, что твой муж, занудный, но надежный Филипп, как мы, девчонки, его в свое время называли, возьмет да сбежит среди ночи, оставив тебя соломенной вдовой?

– Он не «сбегал среди ночи», – возразила Сильвия, истолковав слова Молли в буквальном смысле.

– Нет! «Сбежит среди ночи» я сказала лишь потому, что это первое, что мне на ум пришло. А так откуда мне знать! Вот ты и расскажи, Сильвия, а то из слов Бесси ничего не понять. Вы поссорились? Ну, конечно, поссорились.

В эту минуту в комнату вошла Эстер, и Сильвия с радостью использовала ее появление как предлог, чтобы прервать разговор, который становился для нее мучительным и неловким. Она удержала Эстер в гостиной, надеясь, что при ней Молли не станет допытываться, что заставило Филиппа уйти из дома. Но присутствие третьего лица ничуть не смутило миссис Брантон. Она беспрерывно атаковала Сильвию одними и теми же вопросами, чем почти привела ее в смятение. Та еще не оправилась от потрясения, вызванного известием о женитьбе Кинрэйда, и ей хотелось побыть одной, чтобы в тишине осмыслить эту информацию; хотелось, чтобы Эстер не оставляла ее наедине с Молли, которую она всячески старалась отвлечь от разговора об исчезновении Филиппа; и она жаждала, с каждой минутой все сильнее и сильнее, чтобы гостья ушла и оставила ее в покое. Выведенная из равновесия всеми этими мыслями и чувствами, Сильвия едва сознавала, что говорит, – соглашалась и возражала, не давая отчета своим словам, не следуя ни логике, ни истине.

Миссис Брантон собиралась задержаться у Сильвии, пока лошадь не отдохнет, и не испытывала ни малейших угрызений совести по поводу того, что она злоупотребляет гостеприимством хозяев. Молли ждала, что ее пригласят на чай, и Сильвия, когда это выяснилось, поняла, что хуже и быть не может, ведь Элис Ро-уз не станет терпеть вульгарную, легкомысленную болтовню такой женщины, как миссис Брантон. Она непременно даст ей отповедь, причем не раз, да еще на повышенных тонах. Вцепившись в платье Эстер, чтобы та не дай бог не покинула гостиную, Сильвия пыталась придумать, как бы ей сгладить разногласия, что будут непременно возникать за столом. Тут дверь отворилась, и из кухни притопала маленькая Белла со всем отважным достоинством своего прелестного двухлетнего «я». Следом, раскинув руки, чтобы при малейшей опасности подхватить малышку, осторожно ступала Элис, суровость лица которой смягчала сдержанная улыбка. Ибо девочка была безоговорочной любимицей всего дома, и при взгляде на нее глаза у всех начинали светиться любовью. Сжимая что-то в своем пухлом кулачке, она прямиком направилась к матери, но на середине пути внезапно заметила чужого человека и резко остановилась, обратив на миссис Брантон свои серьезные глазенки, будто оценивала ее внешность и вообще пыталась постичь самую суть ее существа. А потом, выкинув свободную руку, малышка произнесла слово, которое у ее матери вертелось на языке уже целый час.

– Уходи! – решительно заявила Белла.

– Ах, какое чудное дитя! – воскликнула миссис Брантон одновременно с восхищением и снисходительностью в голосе. Говоря это, она встала и шагнула к девочке, словно собиралась взять ее на руки.

– Уходи! Уходи! – испуганно заверещала Белла.

– Не обращай внимания, – сказала Сильвия. – Она пуглива, стесняется чужих.

Но миссис Брантон к этому времени уже схватила сопротивляющуюся, брыкающуюся малышку и в награду получила от маленькой ручки гневный шлепок по лицу.

– Ах ты гадкая баловница! – возмутилась она, быстро опустив Беллу на пол. – Порку бы тебе хорошую задать. И будь ты моей, ты бы ее получила.

Сильвии не было нужды заступаться за дочку, которая, подбежав к матери, теперь всхлипывала у нее на груди, ибо на защиту девочки встала Элис:

– Ребенок же тебе ясно сказал: «Уходи», а если ты ее не послушала и поступила по-своему, значит, как старый Адам, и получи за свое своеволие, которого в тебе, тридцатилетней, не меньше, чем в двухлетней малышке Белле.

– Тридцатилетней! – оскорбилась миссис Брантон. – Тридцатилетней! Сильвия, да я же всего на два года старше тебя. Объясни этой женщине, что мне только двадцать четыре. Тоже мне, нашли тридцатилетнюю!

– Молли только двадцать четыре, – подтвердила Сильвия примиряющим тоном.

– Хоть двадцать, хоть сорок, мне все одно, – не унималась Элис. – Я ничего плохого не хотела. Просто она должна понимать, что своими злыми словами в адрес ребенка выказала собственную глупость. Я понятия не имею, кто она и сколько ей лет.

– Она моя давняя подруга, – сообщила Сильвия. – Теперь она миссис Брантон, а раньше, когда мы дружили, ее звали Молли Корни.

– А ты была Сильвия Робсон, цветущая и веселая, как любая девица в райдинге. Зато теперь ты несчастная соломенная вдова с ребенком на руках, про которого я лучше промолчу, и живешь с людьми, поминающими старого Адама, которого давно нет в живых! У меня, Сильвия, сердце кровью обливается, когда гляжу на тебя: во что ты превратилась? Вспомни прежние времена, когда все на тебя засматривались. Ты любого парня могла бы заполучить, только пальцем помани, как часто говорит Брантон. Жаль, очень жаль, что ты связалась с человеком, который сбежал от тебя. Ты совершила большую ошибку. Впрочем, семь лет скоро минет[128]128
  По законам Англии по истечении семи лет брошенная жена могла считать своего супруга умершим и была вправе снова выйти замуж.


[Закрыть] с тех пор, как он исчез, а тебе будет еще только двадцать шесть. Глядишь, найдешь себе мужа получше. Так что не вешай нос, подруга.

Молли постаралась наполнить свои слова ядом – в отместку за то, что ей дали тридцать лет, да еще и отчитали за то, что она якобы грубо обошлась с ребенком. Она подумала, что Элис Роуз, вероятно, мать либо тетя Филиппа – уж больно лица у обоих были одинаково насупленные. И как же она злорадствовала, заключая свою речь намеком, что второй брак Сильвии будет счастливее. Ее слова уязвили Элис, как будто та и впрямь была близкой родней Филиппу, но совсем по другой причине. Разумеется, она поняла, что это было умышленное оскорбление, и в ее адрес тоже, и вознегодовала на Сильвию за то, что та молча снесла унижение. Но в действительности такое поведение было совершенно в духе Молли Брантон, и на Сильвию оно не возымело того эффекта, какое производило на людей, которые были мало с ней знакомы. К тому же Сильвия считала, что, если не ввязываться с Молли в словесную перепалку, более вероятно, что та перестанет ехидничать. Посему она лопотала с дочкой, утешая ее, и трусливо уклонялась от участия в разговоре, хотя сама при этом внимательно слушала.

– Сильвия Хепберн, она же Сильвия Робсон, знает мое мнение, – гневно заявила Элис. – Она была легкомысленна и тщеславна, когда Филипп женился на ней, но теперь, надеюсь, она полна смирения, как я о том молюсь; и в какой-то мере для нее это, возможно, путь к спасению. Однако Господь распорядился иначе, и она вынуждена нести свое бремя в посте и вретище и пепле[129]129
  Ссылка на строки из «Книги пророка Даниила» (9:3): «И обратил я лице мое к Господу Богу с молитвою и молением, в посте и вретище и пепле».


[Закрыть]. Потому про нее я больше ни слова не скажу. Что же касается того, кого здесь нет и о ком ты высказалась столь легкомысленно и пренебрежительно, хочу тебе сообщить, что он совсем не такой, как те, с кем ты общаешься. И если, увлеченный смазливым личиком, он пренебрег той, что больше ему подходит, что души в нем не чаяла, так он теперь за это страдает, скитаясь по свету – вдали от дома, от жены и ребенка.

Молли собралась было ответить, но Сильвия, ко всеобщему удивлению, не дала ей и рта раскрыть. Бледная, взволнованная, с пылающим взором, одной рукой придерживая дочку, вторую она вытянула, заявив:

– Не говорите о том, чего не знаете. Никто не смеет судить меня и Филиппа. Он поступил со мной жестоко и коварно. Но я тоже высказала ему все, что о нем думаю, и жаловаться другим не намерена. Судить должны только те, кто знает, что было и как. Негоже, негоже, – повторила она, едва не плача, – вести при мне такие разговоры.

Обе ее собеседницы – ибо Эстер, сознававшая, что Сильвия удерживала ее в гостиной, дабы положить конец неприятному разговору наедине с гостьей, отправилась по своим делам тотчас же, как в комнату вошла ее мать, – в изумлении смотрели на Сильвию, поскольку та открылась им совершенно с новой стороны, обнаружив черты характера, о которых они прежде не подозревали.

Элис Роуз, хоть и была потрясена, с одобрением восприняла слова Сильвии, потому как они доказывали, что молодая женщина куда серьезнее размышляла и переживала по поводу своих неурядиц в семье, чем предполагала старушка; молчание Сильвии относительно исчезновения мужа навело Элис на мысль, что она в силу юного возраста не способна прочувствовать всей трагичности данного события.

Молли Брантон отозвалась на речь Сильвии следующими словами:

– Ой-ой-ой, скажите, пожалуйста! Ну, теперь с тобой все ясно, подружка. Если ты и Филиппа потчевала такими взглядами и речами, как нас сейчас, немудрено, что он сбежал. А ведь в девичестве за тобой такого не водилось, Сильвия. Повзрослев, ты превратилась в настоящую мегеру!

У Сильвии и впрямь вид был непримиримый: щеки раскраснелись, в глазах огонь еще не погас. Но после насмешливых слов Молли к ней вернулась ее обычная кротость – и в лице, и в движениях, – и она лишь тихо промолвила:

– Не зная, что лежит у меня на душе, никто не вправе судить, мегера я или нет. И я не могу считать своими друзьями тех, кто смеет мне в лицо говорить гадости о моем муже или обо мне самой. Какой он, я знаю, и он, полагаю, знает, какая я. Ладно, пойду распоряжусь насчет чаю. Молли, тебе подкрепиться не помешает!

Ее последняя фраза была призвана положить конец раздору, но Молли никак не могла решить, стоит ли ей принимать оливковую ветвь. Однако, туповатая по натуре, она мало что принимала близко к сердцу, а ее ум, косный сам по себе, требовал внешних раздражителей, ну и, поскольку отсутствием аппетита она не страдала, на чай она все же осталась, хоть это и подразумевало неизбежность близкого общения с Элис. Последняя, правда, пресекала всякие попытки снова втянуть ее в разговор и на все разглагольствования миссис Бартон отвечала односложными «да» или «нет», а то и вовсе игнорировала ее болтовню.

К тому времени, когда все собрались за столом, Сильвия уже успокоилась. Выглядела она бледнее обычного, была исключительно внимательна к Элис, но держалась с ней отчужденно. Она предпочла бы молчать, но, поскольку Молли считалась ее гостьей, этого удовольствия она была лишена, и все ее усилия были направлены на то, чтобы сглаживать неловкости, возникавшие во время застольной беседы. Однако все четверо, в том числе и малышка Белла, очень обрадовались, когда к магазину подъехала коляска, которая должна была отвезти миссис Бран-тон домой к ее сестре.

После отъезда Молли Элис Роуз разразилась гневной тирадой в адрес незваной гостьи, в завершении которой сказала:

– И если своими словами я обидела тебя, Сильвия, то только потому, что меня очень огорчил твой с ней разговор о Филиппе и ее дурной и легкомысленный совет – подождать завершения семилетнего срока и снова выйти замуж.

Эти слова, сколь бы жесткими они ни казались, если в них вдуматься, из уст миссис Роуз Сильвия восприняла почти как извинение, ибо она никогда не слышала, чтобы та оправдывалась. Помолчав немного, Сильвия произнесла:

– Я все хотела сказать вам, и Эстер особенно, – ведь вы так добры к моей Белле, – что мы с Филиппом никогда не сможем быть вместе, даже если он прямо сегодня вернется домой…

Ее речь прервал тихий вскрик ужаснувшейся Эстер.

– Нечего охать, Эстер, – урезонила дочь Элис. – Это не твоего ума дело. Сильвия Хепберн, ты говоришь, как дитя несмышленое.

– Нет, я говорю, как женщина. Как женщина, обманутая мужчинами, которым она доверяла, и с этим ничего не поделаешь. Больше я ничего не скажу. Со мной дурно поступили, и мне приходится с этим жить. Только это я и хотела вам сказать, чтобы вы знали, почему он ушел. И хватит об этом.

Сильвия оставалась верна своему слову, отвечая молчанием на все вопросы и увещевания Элис. И на печальное, задумчивое лицо Эстер она тоже старалась не смотреть. И лишь когда по невысокой лестнице они поднялись наверх и стали желать друг другу спокойной ночи, Сильвия руками обвила Эстер за шею, прижалась головой к ее плечу и прошептала:

– Бедная Эстер… бедная, бедная Эстер! Если б он женился на тебе, это избавило бы всех нас от скольких горестей!

Эстер отстранила ее от себя, пытливо посмотрела ей в лицо, в глаза, затем проследовала за Сильвией в комнату, где уже спала малышка Белла, закрыла дверь и, почти что рухнув к ногам молодой женщины, обняла ее, пряча лицо в складках ее платья.

– Сильвия, Сильвия, – забормотала она, – тебе кто-то сказал… я думала, никто не знает… это не грех… все уже в прошлом… это было давно… еще до вашей свадьбы. Просто я не могу забыть. Плохо, наверно, что я все время думаю о нем, хотя сам он обо мне никогда не думал. Но я была уверена, что никто не узнает. Я готова сквозь землю провалиться от стыда и горя.