Текст книги "Поклонники Сильвии"

Глава 25. Надвигается беда

Утро принесло некоторое успокоение, хотя страх полностью не рассеялся. Дэниэл, казалось, поборол свою раздражительность и был необычайно добр и нежен с женой и дочерью, особенно стараясь молчаливыми незначительными знаками внимания загладить свою вину перед Сильвией, на которую он накричал накануне вечером.

Словно по общему согласию, все избегали всякого упоминания о событиях, что произошли в городе субботним вечером. Говорили только о повседневных делах – о предстоящих посевах, о скоте, о рынках; но каждого одолевало желание выяснить более точно, сколь велика опасность, что, по словам Филиппа, нависла над ними, угрожая в скором времени отрезать их от родных мест.

Белл не терпелось послать Кестера в Монксхейвен, чтобы разведать обстановку; но она не смела озвучить свои тревоги в присутствии мужа, а остаться с Кестером наедине ей не удавалось. Она жалела, что не поручила ему сходить в город накануне вечером, когда он остался ночевать у них дома, ибо Дэниэл, казалось, был полон решимости не расставаться с ним, и оба вели себя так, будто не предчувствовали беды. Сильвия с матерью тоже льнули друг к другу, но не говорили о своих тревогах, хотя обе знали, что каждой владеет страх.

И так обстояли дела до полудня, пока они не сели обедать. Если б утром в какой-то момент они набрались смелости все вместе обсудить то, что занимало их мысли, возможно, они нашли бы способ отвратить несчастье, которое неумолимо на них надвигалось. Но среди людей необразованных, малообразованных и даже тех, кто чему-то учился, сильны предрассудки, побуждающие их занимать общеизвестную позицию «страуса». Им кажется, что, закрывая глаза на предвестие горя, они отводят от себя зло. В их понимании выражение страха ускоряет наступление причины, его вызывающей. И все же, с другой стороны, они отказываются признавать долгую продолжительность состояния блаженства на том основании, что необыкновенное счастье, если о нем говорить, исчезает. Посему среди людей этого класса принято вечно стенать по поводу бедствий и печалей прошлых и настоящих, но его представители опасаются облекать в слова дурные предчувствия относительно будущего, словно боятся, что они примут реальные очертания и приблизятся к ним.

Вчетвером они сели обедать, но аппетита ни у кого не было. Едва притрагиваясь к еде, они пытались, как обычно, вести застольную беседу, будто боялись молчать. И вдруг Сильвия, сидевшая напротив окна, увидела на гребне холма бегущего к ферме Филиппа. Все утро ее не покидала тревога, и теперь она поняла, что ее опасения сбываются. Побледнев, она вскочила на ноги и пальцем показала в окно:

– Смотрите!

Остальные тоже поднялись из-за стола. Мгновением позже в дом влетел запыхавшийся Филипп.

– Идут! – выдохнул он. – Выдан ордер на ваш арест. Вы должны скрыться. Я надеялся, что вас уже здесь нет.

– Да поможет нам Бог! – воскликнула Белл.

Она упала на стул, словно ей нанесли удар, который вышиб из нее дух, но тут же снова встала.

Сильвия кинулась за шляпой отца. Дэниэл казался самым спокойным из всех.

– Я ничего не боюсь, – заявил он. – И я снова это сделал бы, я так им и скажу. Где ж это видано, чтобы людей средь бела дня заманивать в западню и уводить. Их-то как раз нужно освободить, а сажать следует тех, кто расставляет ловушки.

– Но ваша миссия спасения вылились в беспорядки, сожжен дом, – с горячностью в голосе указал Филипп; он все еще не мог отдышаться.

– И об этом я тоже не намерен сожалеть, хотя в другой раз, может, этого бы и не сделал.

Сильвия уже нахлобучила ему на голову шляпу, а Белл, бледная, сама не своя, дрожащими руками подавала мужу пальто и его кожаный кошелек с несколькими монетами, которые ей удалось собрать.

Дэниэл смотрел на все эти приготовления, на жену и дочь, и кровь отливала от его красновато-коричневого лица.

– Если б не они, – неуверенно молвил он, – пусть бы меня арестовали и посадили в тюрьму.

– О, ради бога! – воскликнул Филипп. – Не теряйте времени. Уходите скорее.

– А куда он пойдет? – спросила Белл, словно все должен был решать Филипп.

– Куда угодно, куда угодно, только бы из этого дома – скажем, в Хейверстоун. Вечером я приду туда, встречусь с ним, и мы подумаем, как быть дальше. Главное, сейчас уходите.

Сильвия бросила на кузена благодарный взгляд, но Филипп от волнения едва обратил на это внимание, хотя после вспомнит.

– Будь я проклят, если не поубиваю их, – сказал Кестер, кидаясь к двери, ибо он увидел то, чего не еще заметили остальные, – что шансы на спасение улетучились: констебли уже находились в начале полевой тропы, в двадцати ярдах от дома.

– Спрячь его, спрячь! – закричала Белл, в ужасе всплеснув руками, ибо она, да и все остальные тоже понимали, что сопротивление бесполезно.

Дэниэл был грузен, мучился ревматизмом и, ко всему прочему, получил множество ушибов в тот роковой вечер.

Не говоря ни слова, Филипп подтолкнул Дэниэла к лестнице и стал подниматься вслед за ним. Он понимал, что его присутствие на ферме Хейтерсбэнк в этот час расценят как измену. Едва они успели запереться в большой спальне, снизу донеслось шарканье констеблей.

– Пришли, – констатировал Филипп.

Дэниэл втиснулся под кровать, Филипп спрятался за занавеску в синюю клетку, которая едва его скрывала, и они оба затаили дыхание. Внизу поднялся гвалт смятенных голосов, торопливо задвигались стулья, захлопали двери, снова переговоры, затем женский крик, пронзительный и жалкий, потом шаги на лестнице.

– Этот крик все испортил, – вздохнул Филипп.

В следующее мгновение дверь спальни отворилась, и Филипп с Дэниэлом поняли, что в комнату вошли констебли, хотя те поначалу стояли неподвижно, с разочарованием осматривая на вид пустую комнату. Потом вдруг все ринулись к Филиппу, заметив его ноги, выглядывавшие из-под занавески. Его грубо вытащили на середину комнаты, а затем отпустили.

– Мистер Хепберн! – изумился один из констеблей.

Но они тотчас же смекнули что к чему, ибо в таком маленьком городке, как Монксхейвен, все было на виду: взаимоотношения, родственные связи, даже симпатии; и причина появления Филиппа в Хейтерсбэнке блюстителям закона была очевидна.

– Второй где-то рядом, – предположил другой констебль. – Внизу на столе его тарелка с едой; и, тронувшись из Монксхейвена, я видел впереди себя мистера Хепберна, он прямо бежал.

– Вот он, здесь, – крикнул другой констебль, хватая Дэниэла за ноги. – Попался.

Дэниэл яростно отбрыкнулся и сам вылез из своего укрытия, что для него было менее унизительно, чем если бы его выволокли из-под кровати за ноги.

– Лучше б я не прятался; это все он. – Дэниэл выкинул большой палец в сторону Филиппа. – Я готов ответить за свой поступок. Полагаю, у вас с собой есть ордер на арест; судьи они ведь щедры на выдачу ордеров, когда драка окончена.

Фермер пытался хорохориться, но Филипп видел по угасшему, осунувшемуся лицу дяди, что он потрясен.

– Не надо наручников, – попросил Филипп, вкладывая деньги в ладонь констебля. – Вы и так его спокойно отведете.

Дэниэл резко повернулся на его шепот.

– Пусть, пусть, мой мальчик, – сказал он. – Мне будет о чем подумать в тюрьме. Буду вспоминать, как двое здоровых верзил до того испугались старика, освободившего честных моряков субботним вечером, что надели на него оковы. А ему на день святого Мартина шестьдесят два исполнится, и он весь скрючен от ревматизма.

Но Дэниэлу было трудно сохранять напускную храбрость, когда его как арестанта повели через его собственную кухню-столовую и он увидел свою несчастную жену. Та вся дрожала и сотрясалась, силясь сдерживать эмоции до его ухода. А Сильвия, стоя рядом с матерью, одной рукой обнимала Белл за талию и поглаживала ее дряблые пальцы, которые та нервно теребила в неосознанном беспокойстве. Кестер, насупившись, стоял в углу комнаты.

При появлении на лестнице мужа, которого вели как узника, Белл затрепетала с ног до головы. Несколько раз она в растерянности открывала рот, словно хотела что-то сказать, но не находила слов. Страстные вспухшие губы Сильвии и вызов в ее прекрасных глазах придали ее лицу совершенно новое выражение, сделав ее похожей на беспомощную фурию.

– Полагаю, мне дозволено поцеловать мою миссус, – сказал Дэниэл, останавливаясь подле жены.

– О, Дэниэл, Дэниэл! – вскричала Белл, принимая его в свои объятия.

Сотрясаясь от рыданий, она положила голову ему на плечо, словно только он мог служить ей опорой и утешением.

– Ну будет, будет, миссус! – увещевал ее Дэниэл. – Наверно, если б меня обвинили в убийстве, шуму и то было бы меньше. Но я уже говорил и снова повторю: я не стыжусь своих деяний. Сильви, дочка, иди сюда, забери от меня маму, а то сам я это сделать не могу, того и гляди тоже расплачусь. – Он произнес это дрожащим голосом, но потом, чуть взбодрившись, добавил: – Что ж, прощай, моя старушка, – он поцеловал жену, – не вешай нос, и когда я вернусь, чтоб была крепкой и здоровой. Прощай, дочка, маму береги и, если понадобится совет, обращайся к Филиппу.

Дэниэла вывели из дома, и женщины заголосили, но через пару минут притихли, потому что к ним вернулся один из констеблей, который, обнажив голову при виде столь неизбывного горя, сообщил:

– Он хочет что-то сказать дочери.

Констебли с арестантом остановились ярдах в десяти от дома. Торопливо вытирая глаза передником, Сильвия выбежала на улицу и бросилась на шею отцу, словно собираясь вновь залиться слезами.

– Нет, нет, дочка, ты должна матери быть утешением. Нет, не реви, а то не услышишь, что я хочу тебе сказать. Сильви, девочка моя, мне очень жаль, что я накричал на тебя вчера. Прости меня, дочка, за то, что я рассердился на тебя и отправил спать с болью в сердце. Ты об этом больше не думай и зла на меня не держи. Ну вот, а теперь я пойду.

– Папа! Папочка! – только и смогла вымолвить Сильвия.

Констебли подступили к ней, словно собираясь силой оторвать ее от арестованного. Филипп взял Сильвию за руку и, бережно поддерживая ее, отвел девушку к ее плачущей матери.

Какое-то время в маленькой кухне слышались только всхлипы и причитания женщин. Филипп в молчании стоял и думал – насколько ему это удавалось, ведь он глубоко сочувствовал их горю, – как быть дальше. Кестер, поворчав на Сильвию за то, что она вцепилась ему в руку, когда он занес кулак, собираясь вступить в драку с констеблями во имя спасения Дэниэла, удалился в свою каморку на скотном дворе, чтобы поразмыслить и утешиться, успокоиться перед тем, как снова приняться за работу. Только сегодня утром хозяин, проявив удивительную дальновидность, отметил Кестер, дал ему задание, на выполнение которого у него уйдет два-три дня без необходимости получать дальнейшие указания, а к тому времени, он рассчитывал, Дэниэла освободят. Так думал он и все остальные – по неведению и наивности.

Несмотря на то что Дэниэл был безрассуден, суетлив – словом, импульсивен, зачастую мыслил и поступал неразумно, в своем доме он был судьей и законодателем, то ли в силу какого-то качества своего характера, то ли потому, что те, с кем он имел дело в повседневной жизни, по природе своей были ему преданы. Его решения – как мужа, отца, хозяина – ждали, пожалуй, даже более достойные натуры. Поэтому теперь, когда он ушел и оставил их при таких странных новых обстоятельствах, которые возникли столь внезапно, Белл и Сильвия, излив свои горестные слезы, казалось, растерялись, не зная точно, что им делать, ведь обычно каждый их шаг, каждое намерение диктовались мыслями о нем. Филипп тем временем постепенно приходил к выводу, что в интересах Дэниэла ему полезнее быть в Монксхейвене, где он мог бы выяснить, каковы наиболее вероятные варианты последствий дядиного ареста, и затем соответствующим образом позаботиться о его семье, чем стоять, как истукан, на кухне Хейтерсбэнка, глубоко сопереживая и терзаясь дурными предчувствиями, отчего он был не в состоянии произнести ни слова утешения и оттого внешне выглядел черствым чурбаном, хотя у него от боли разрывалось сердце.

И вот, когда его тетя, повинуясь своей укоренившейся склонности к порядку и соблюдению правил приличия, принялась убирать со стола посуду с едой, которая так и осталась в тарелках, а Сильвия, с опухшими от слез глазами, судорожно всхлипывая, стала помогать матери, Филипп взял шляпу и, рукавом смахивая с нее пыль и грязь, сказал:

– Я, пожалуй, вернусь в город, разведаю обстановку.

У Филиппа созрел более определенный план, но его осуществление зависело от множества факторов, о которых он не подозревал, поэтому вдаваться в подробности пока не стал; и, решив про себя, что сегодня еще раз навестит тетю и кузину, терзаемый страхами куда более сильными, чем те, что мучили их, он ушел, не сказав больше ни слова. И тогда голос Сильвии вознесся в душераздирающем вопле. Она ждала от кузена каких-то действий, хотя плохо представляла, что бы он мог сделать; но Филипп ушел, и они остались без поддержки и помощи.

– Тише, тише, – стала успокаивать ее мать, хотя саму ее всю трясло. – Значит, так надо. Господь лучше знает.

– Но я никогда не думала, что он бросит нас одних, – стенала Сильвия, приникая к матери. Она имела в виду Филиппа, а Белл сочла, что слова дочери относятся к Дэниэлу.

– А он никогда и не бросил бы нас, если б мог остаться.

– О, мама, мама, я про Филиппа. Это он бросил нас, а мог бы остаться.

– Он вернется или, может быть, весточку пришлет. По крайней мере, он навестит отца, а отец сейчас больше всех нуждается в поддержке, ведь он находится в чуждом месте – в тюрьме, – без кусочка пищи, без денег. – Белл села и залилась горючими слезами, которые с таким трудом наворачиваются на глаза старикам.

И так, разрыдавшись одна за другой, находя утешение в слезах, вместе с которыми из их сердец утекала всякая надежда, попеременно пытаясь взбодриться и успокоиться, они провели остаток этого февральского дня. Из-за нескончаемого дождя стемнело раньше обычного; непогода, сопровождавшаяся завыванием ветра, который рвал и метал над пустошами, бился в окна, отчего они дребезжали так, будто кто-то стонал в агонии, усугубляла атмосферу мрачного уныния. Филипп тем временем спешил в Монксхейвен. Зонта у него при себе не было, и большую часть пути он шел под хлещущим дождем; но Филипп был рад ненастью, загнавшему людей по домам; он не хотел ни с кем встречаться, ибо ему требовалось время, чтобы подумать и составить планы. Сам город, можно сказать, пребывал в трауре. Движение за спасение моряков получило поддержку в народе; последовавшие за тем акты насилия (которые после ухода Дэниэла приняли куда более ожесточенный характер, чем здесь описано) в целом расценивались как своего рода заслуженная кара, постигшая вербовщиков и их прихвостней. Соответственно, обитатели Монксхейвена отнюдь не приветствовали тех решительных шагов, что предприняли члены совета графства, которые вняли обращению военных моряков, осуществлявших принудительную вербовку, и вызвали отряд ополчения (из отдаленного графства в глубине страны), который теперь базировался в нескольких милях от города и быстро подавили мятеж, продолжавшийся еще и воскресным утром, впрочем, уже довольно вяло, так как ночью уже разрушили почти все, что можно. Однако сомневаться не приходилось, что с приближением вечера беспорядки возобновятся: наиболее отчаянные жители и разгневанные моряки все воскресенье вспоминали нанесенные им обиды и призывали друг друга к яростным попыткам отомстить за причиненное им зло, взять реванш. Так что жесткие меры властей были вполне оправданны – как по их собственной оценке в то время, так и по нашему мнению теперь, когда мы имеем возможность с высоты прошедших лет объективно взглянуть на ту ситуацию. Но в свое время общество озлобилось против властей, и, поскольку всякие попытки выразить это настроение были пресечены, людям оставалось только затаиться дома, предаваясь угрюмым размышлениям. Филипп, как представитель семьи, глава которой теперь страдал за правое дело, мог рассчитывать на более глубокую симпатию и да, на более глубокое уважение, чем он себе представлял. Однако, идя по улицам, он озирался по сторонам из боязни встретить кого-то, кто отпрянет от него из-за того, что он является родственником человека, которого несколько часов назад с позором забрали в тюрьму. Но, несмотря на боязнь услышать в свой адрес что-то бичующее и унизительное, Филипп никогда не подумал бы поступить иначе как смелый верный друг. Что он и делал и всегда сделал бы, причем безотносительно к своей особой привязанности к Сильвии, а просто потому, что по натуре он был благородный, порядочный человек.

Филипп знал, что он нужен в магазине: он оставил все дела, когда бросился в Хейтерсбэнк, чтобы предупредить об опасности дядю; но сейчас он был не в состоянии давать объяснения и излагать свои мотивы Кулсону, который и соображал медленно, и столь же медленно выражал бы свое сочувствие, – это было бы невыносимо.

Он отправился в контору мистера Донкина, самого уважаемого адвоката в Монксхейвене из старейшей адвокатской фирмы в городе, который составил юридические документы и договоры, касающиеся компаньонства Хепберна и Кулсона вследствие передачи в их собственность магазина братьев Джона и Джеремаи Фостеров.

Мистер Донкин знал Филиппа именно в связи с этим делом. Но вообще-то в Монксхейвене почти все друг друга знали – если и не настолько, чтобы общаться, то вполне достаточно, чтобы иметь представление о внешности и репутации большинства из тех, кого они встречали на улице. Так уж случилось, что мистер Донкин был о Филиппе благоприятного мнения, и, возможно, по этой причине последнему пришлось меньше ждать приема у главы фирмы, чем многим другим клиентам, которые приходили к нему за юридической помощью из разных уголков города и сельской местности на многие мили окрест.

Филиппа провели в кабинет мистера Донкина. Тот сидел с очками на лбу и внимательно смотрел на посетителя, готовый выслушать его просьбу.

– Добрый день, мистер Хепберн!

– Добрый день, сэр. – Филипп медлил, не зная, с чего начать.

Мистер Донкин стал проявлять нетерпение, пальцами левой руки забарабанив по столу. Филипп, благодаря своей обострившейся интуиции, почувствовал настроение адвоката и верно истолковал его действие.

– Сэр, прошу вас. Я пришел поговорить о Дэниэле Робсоне, с фермы Хейтерсбэнк.

– О Дэниэле Робсоне? – произнес мистер Донкин через пару секунд, как бы предлагая Филиппу поскорее продолжать.

– Да, сэр. Его арестовали в связи с этим делом, сэр. Из-за инцидента с отрядом вербовщиков, что произошел субботним вечером.

– Ну конечно! А я-то думаю, откуда мне знакомо это имя. – И мистер Донкин принял еще более важный вид, лицо его стало еще более сосредоточенным. Внезапно подняв глаза на Филиппа, он спросил: – Вам известно, что я являюсь должностным лицом суда?

– Нет, сэр, – отвечал Филипп таким тоном, словно спрашивал: «И что же?»

– Да, так и есть. И разумеется, если вы хотите прибегнуть к моим услугам или совету в пользу заключенного, который осужден или будет осужден за совершение преступления, вы их не получите. Вот и все.

– Мне очень, очень жаль, – произнес Филипп и опять надолго замолчал.

Занятый адвокат снова выказал нетерпение:

– Итак, мистер Хепберн, что-нибудь еще?

– Да, сэр. У меня к вам много вопросов. Видите ли, я не совсем понимаю, что мне делать. У жены Дэниэла и его дочери, кроме меня, никого нет, и я глубоко сопереживаю их горю. Сэр, прошу вас, не могли бы вы сказать, что будет с Дэниэлом?

– Завтра утром он вместе с остальными предстанет перед судом первой инстанции, который проведет заключительное рассмотрение обстоятельств дела, а затем его переведут в Йоркский замок, где состоится весенняя выездная сессия суда.

– В Йоркский замок, сэр?

Мистер Донкин кивнул, словно не желал тратить драгоценные слова.

– Когда его туда повезут? – ужаснулся несчастный Филипп.

– Завтра, скорее всего, сразу же по завершении рассмотрения дела. Доказательства его участия в беспорядках налицо. Пособничество и подстрекательство. Статья 4, глава 5, статут 1 1-го свода законов Георга I. Боюсь, перспектива не очень обнадеживающая. Это ваш друг, мистер Хепберн?

– Он мой дядя, сэр, – ответил Филипп. Сердце его наполнялось отчаянием – не столько от слов мистера Донкина, сколько от его манеры речи и поведения. – Но что ему грозит, сэр?

– Что грозит? – Мистер Донкин чуть улыбнулся, поражаясь наивности посетителя. – Его повесят, конечно, если судья будет в кровожадном настроении. Его будут судить за совершение тяжкого преступления или за прямое пособничество в совершении тяжкого преступления, что также карается по всей строгости закона. Я сам сегодня утром выписывал ордер на арест, хотя имя-фамилию вносил в него мой секретарь.

– О, сэр, неужели вы ничем не можете мне помочь? – с мольбой в голосе спросил Филипп.

Он даже вообразить не мог, что это – преступление, караемое смертной казнью, и мысль о том, что тетя и Сильвия не догадываются, какая участь, возможно, постигнет того, кого они так сильно любят, словно ножом пронзала его сердце.

– Нет, мой добрый друг. Мне очень жаль, но, как вы понимаете, мой долг – сделать все возможное, чтобы преступники были привлечены к ответственности.

– Мой дядя был убежден, что он делает благое дело.

– Громя и разрушая, уничтожая и сжигая жилые дома и надворные строения, – указал мистер Донкин. – Своеобразные у него понятия о благих делах.

– Люди обозлены на вербовщиков, а Дэниэл сам ходил в море и, когда узнал, что моряков схватили, принял это слишком близко к сердцу, тем более что их выманили обманом: они ведь бросились на помощь, хотели сделать доброе дело – и помогли бы, сделали бы доброе дело, если бы был пожар. Я против насилия и мятежей, сэр, разумеется; но я вынужден признать, сэр, что поступку Дэниэла, совершенному в субботу вечером, есть множество оправданий.

– Постарайтесь найти хорошего адвоката, который обстоятельно изложил бы эту сторону вопроса. По этому делу можно выдвинуть целый ряд доводов. Но мой долг – собрать все доказательства, подтверждающие, что он и другие присутствовали в ту ночь на месте беспорядков. Так что, как вы понимаете, я не могу вам помочь в его защите.

– А кто может, сэр? Я пришел к вам как к другу и надеялся, что вы окажете мне помощь в связи с этим делом. Других адвокатов я не знаю, во всяком случае, таких, к кому я мог бы обратиться.

На самом деле участь неразумных мятежников волновала мистера Донкина больше, чем он в том себе признавался; и он понимал, что чувствует к этому делу более глубокий интерес, чем считал возможным показать. Немного смягчив тон, он попытался дать наилучший совет, какой мог предложить:

– Обратитесь к Эдварду Доусону, что живет на противоположном берегу реки. Он стажировался у меня два года назад. Адвокат он толковый, практика у него небольшая; он сделает для вас все, что в его силах. Передайте ему, что он должен быть в суде завтра к десяти часам. В это время будет заседание судей. Он сможет присутствовать при рассмотрении дела, затем представит вам свое заключение и скажет, какие меры необходимо предпринять. Вы должны следовать его советам. А моя задача – собрать доказательства и улики в поддержку обвинительного приговора.

Филипп поднялся, взглянул на свою шляпу, затем шагнул к столу и, краснея, смущенно положил на него шесть шиллингов восемь пенсов.

– Уф! Уберите! – Мистер Донкин отодвинул от себя деньги. – Не надо глупостей. Вам все это еще понадобится в период рассмотрения дела. Я же ничего для вас не сделал, молодой человек. Не пристало мне кормиться от обеих сторон.

Филипп забрал деньги и вышел. Но в следующую минуту вернулся, искоса посмотрел на мистера Донкина и затем, снова будто бы стряхнув пыль со шляпы, спросил тихо:

– Сэр, надеюсь, вы не будете слишком строги к нему?

– Я обязан исполнить свой долг, – отвечал мистер Донкин с некоторой суровостью в голосе, – строгость тут ни при чем.

Филипп, расстроенный, покинул кабинет адвоката.

Мистер Донкин, о чем-то подумав, вскочил на ноги, поспешил к двери и, открыв ее, окликнул Филиппа:

– Хепберн, Хепберн, послушайте. Завтра утром, как все кончится, его сразу же отправят в Йорк. Если кто-нибудь хочет увидеться с ним до отъезда, пусть поторопятся.

Филипп быстро шел по улице к дому мистера Доусона, обдумывая все, что ему довелось услышать, и решая, как действовать дальше. К тому времени, когда он остановился перед нарядной дверью дома мистера Доусона, стоявшего на одной из новых улиц на другом берегу реки, он уже выработал определенный план. На его нерешительный стук вышел секретарь, такой же щеголеватый, как и дверь. Филипп спросил, дома ли мистер Доусон, и получил отрицательный ответ, но после короткой паузы секретарь добавил:

– Он скоро вернется, меньше чем через час. Его вызвали к миссис Досон – миссис Досон из Коллитона, – чтобы он составил ее завещание. Она вряд ли поправится.

Вероятно, секретарь более опытного адвоката не стал бы выдавать массу подробностей о природе дела, каким занимался его работодатель; но в данном случае его болтливость не имела большого значения, поскольку эта ненужная информация не осела в голове у Филиппа. Он немного подумал и сказал:

– Я приду через час. Сейчас без четверти четыре. Передайте мистеру Доусону, что я буду здесь к пяти.

Он резко развернулся и поспешил на Главную улицу более скорым и решительным шагом, чем прежде. Филипп торопливо шел по опустевшему из-за непогоды городу к главному постоялому двору Монксхейвена, под названием «Георг», вывеска которого, прикрепленная к доске, выдавалась на середину узкой улицы. Не без робости он приблизился к барной стойке (это заведение, куда часто захаживали представители мелкого дворянства, проживавшие в Монксхейвене и его округе, считалось слишком изысканным для таких посетителей, как Филипп) и спросил, нельзя ли подготовить двухколесный рессорный экипаж и через четверть часа прислать его к лавке, где он работал.

– Можно, конечно. Далеко ехать?

Помедлив, Филипп отвечал:

– По Узловой улице до перелаза, ведущего к ферме Хейтерсбэнк. Там нужно немного подождать, подойдут пассажиры.

– В такой вечер долго ждать нельзя. Проливной дождь, а там наверху сильный ветер. Лошадь околеет.

– Долго ждать не придется, – уверенно сказал Филипп. – Через четверть часа. Не забудьте.

Филипп направился в магазин, пригибаясь под дождем с порывистым ветром, которые усиливались с наступлением прилива и приближением вечера.

Кулсон ни слова ему не сказал, но взглядом упрекнул компаньона за долгое отсутствие без каких-либо объяснений. Эстер убирала ленты и носовые платки, а также яркие вещи, коими обычно украшали витрину, ибо покупателей они больше не ждали: вряд ли кто в такую бурю, да еще в сгущающихся сумерках захотел бы отправиться в магазин, тускло освещенный двумя сальными свечами и неяркой масляной лампой. Филипп подошел к Эстер и остановил на ней невидящий взгляд. Странная напряженность его немигающего взора вызвала у нее замешательство, слабый румянец на щеках и в итоге побудила заговорить, разрушить чары молчания. И, что любопытно, все трое заговорили разом.

– Ты, наверно, насквозь промок? – спросила Эстер, не глядя на Филиппа.

– Мог бы и новостями поделиться, раз тебя весь день где-то носило, – произнес Кулсон.

– Выйди со мной в гостиную, пожалуйста, – шепнул Филипп Эстер. – Мне нужно сказать тебе пару слов наедине.

Эстер спокойно закончила сматывать ленту, что была у нее в руках, затем проследовала за ним в комнату в глубине магазина.

Филипп поставил на стол свечу, которую прихватил с собой из магазина, затем, повернувшись к Эстер, взял в свои ладони ее дрожащую руку и нервно стиснул:

– О, Эстер, мне нужна твоя помощь. Ты ведь не откажешь?

Эстер проглотила душивший ее комок в горле и ответила:

– Все что угодно, Филипп, ты же знаешь.

– Да, да, знаю. Дело вот в чем: Дэниэл Робсон – он женат на моей тете – арестован за нападение на «Объятия моряков», совершенное в субботу вечером.

– Об этом говорили сегодня, сказали, что выписан ордер на его арест, – вставила Эстер, заполняя возникшую паузу, пока Филипп медлил, на мгновение о чем-то задумавшись.

– Да! Ордер выписан, и он арестован, а завтра утром его перевезут в Йоркский замок, и я боюсь, ничем хорошим для него это не кончится. А в Хейтерсбэнке к этому не готовы. Они должны увидеться с ним до того, как его увезут. Минут через десять сюда подъедет рессорная коляска из «Георга». Эстер, не могла бы ты съездить туда и привезти их в город? Им придется провести здесь ночь, чтобы завтра успеть увидеться с ним. Погода отвратительная, но это их не остановит.

Это была просьба, но ответа Эстер Филипп дожидаться не стал – был уверен, что она поедет. Эстер отметила и это, и то, что, говоря про дождь, он выражал беспокойство за них, а не за нее. Сердце на мгновение сковал холод, хотя ничего нового она не узнала: ей и так было известно, что Филипп любит Сильвию и думает только о ней.

– Пойду оденусь, – тихо промолвила она.

Преисполненный благодарности, Филипп нежно сжал ее руку.

– Ты – сама доброта, да благословит тебя Господь! – воскликнул он. – Оденься как следует. В доме полно теплых вещей. А если не хватит, возьми в магазине: ничего с ними не будет, если один раз надеть по такому случаю. Укутайся хорошенько и для них возьми шали и плащи. Проследи, чтобы они тоже тепло оделись. У перелаза сойдешь с коляски. Я объясню кучеру, где это. Пройдешь через перелаз, потом по тропинке через два поля и окажешься прямо перед домом. Скажешь им, чтоб поспешили и дом заперли: ночь им придется провести здесь. Кестер присмотрит за хозяйством.

Пока он говорил, Эстер торопливо надевала капор и плащ, которые она взяла из стенного шкафа, где они обычно оставляли верхнюю одежду. Теперь она стояла, слушая последние указания.

– А если они не захотят поехать? – предположила она. – Со мной они не знакомы, может, и не поверят мне.

– Поедут, – нетерпеливо бросил Филипп. – Они не знают, что их ждет, – продолжал он. – Тебе я скажу, ты не проболтаешься. Мне все равно нужно с кем-то поделиться. Я просто в ужасе, ведь ему грозит смертная казнь. А они не понимают, насколько все серьезно. И знаешь, Эстер, – добавил Филипп, ища у нее сочувствия, – она очень привязана к отцу.

Говоря это, он с тоской посмотрел в лицо Эстер, у него задрожали губы. Ей не нужно было объяснять, кто такая «она». Не нужно было объяснять – это было ясно без слов, – что его сердце принадлежит Сильвии.

Эстер, не откликаясь сочувствием на его тоскливый взгляд, чуть нахмурилась и, не удержавшись, спросила:

– А почему ты сам не поедешь, Филипп?